В постсоветский период отечественных литератур налицо решение вопросов, диктовавшихся хроникой событий, с учетом при этом планетарных направлений, в т.ч. авангарда, выявление коего в реальном творчестве и выступает в работе целевой установкой, достигаемой посредством выборочного анализа определенного круга произведений черкесских авторов. К числу близких тематике в статье причисляются М. Емиж, Р. Унарокова, С. Хунагова, С. Гутова, Х. Хурумов и др. Подробное рассмотрение ведется применительно к текстам малоизученных поэтов нашего времени З. Бзасежева, С. Хагундоковой, М. Тлехаса с выявлением мотивов боли, исповедальности, аграрной и природной тематик, формирующих логику интересующего автора статьи обращения к земле. Итоговым заключением выступает вывод о заметной авангардистской отнесенности рассматриваемых поэтических текстов черкесских авторов нового века.
In the post-Soviet period of Russian literature, there is a solution to the issues dictated by the chronicle of events, taking into account the planetary trends, including the avant-garde, the identification of which in real creativity is the goal set in the work, achieved through a selective analysis of a certain range of works by Circassian authors. M. Emizh, R. Unarokova, S. Hunagova, S. Gutova, H. Hurumov, and others are considered to be close to the topic in the article. A detailed review is conducted in relation to the texts of the little-studied poets of our time, Z. Bzasezhev, S. Hagundokova, M. Tlekhas with the identification of the motives of pain, confessionality, agrarian and natural themes that form the logic of the appeal to the land of the author of the article. The final conclusion is the conclusion about the noticeable avant-garde attribution of the considered poetic texts of Circassian authors of the new century.
В постсоветский период отечественных литератур возникла возможность (и стремление) изливать о дедовских столетиях правду, находившуюся ранее в СССР в мрачном умолчании. В конце прошлого века появляются исторические произведения о вступлении Руси на адыгские земли, о тягостном выселении их обитателей в особо отдаленные планетарные края. Такого рода тональность развивается, продолжается и получает одновременно художественную энергетику от другой литературной струи – от добровольных членов круга поэтического, творящих в современной Адыгее в роли национальных представителей.
Продлившаяся в течение прошедших десятилетий стратегия словотворчества была обусловлена также порой и внезапными перестроечными зигзагами. Она подразумевает, несомненно, постижение, обсуждение и возможное решение вопросов, диктовавшихся хроникой событий, с учетом при этом литературных направлений, идущих в мире. Говоря словами современного адыгского литературоведа Р.Г. Мамия, «В лице некоторых молодых, но уже опытных поэтов она (литература. – Ф.Х.) обретала и авангардистские черты» [1: 326]. При этом мощный личностно-психологический поток, заполонивший российские литературы в конце прошлого века, создал такой базовый компонент лирики, каким является «душа народа в устах поэта». Ей удалось сработать уже опытным, но и современным родником, свершающим и дарующим, иногда услаждающим, иногда сокрушающим, однако «по любому», – не позволяющим уснуть. Стоящим во главе современной шеренги адыгских поэтов наука считает Нальбия Куека (1938 – 2007). К следующим за ним поэтам причисляются осмысленно соотносящиеся с ним М. Емиж, Р. Унарокова, С. Хунагова, С. Гутова, Х. Хурумов и др. Причем в роли аксакала Нальбий Куек признается не только наукой, но и самими поэтами. Так, Саида Хагундокова в своем сборнике «И снова песни я свои дарю» (Майкоп, 2008) посвящает ему несколько произведений, восхваляя его свет и почитая его за благословения. Некоторые из ее стихов на таком фундаменте посвящены произведениям других признанных адыгских писателей – Т. Керашева, Ю. Чуяко. Производимый здесь ею анализ отчетливо выявляет личное отношение С. Хагундоковой к классике адыгской эпики. Он автоматически вводит молодого автора в круг убежденных поклонников адыгского романа и разрешает ей поговорить с его создателями, – старейшинами литературы. К примеру, делая многозначный вывод о том, есть ли на свете боль чужая, она философски поясняет: «Смотря, как принять – / К сердцу или впопыхах» [2: 73]. Такая подчеркнутая болевая тематика нашей поэтессы позволяет обратиться далее к мотиву боли у других адыгских поэтов нашего времени.
Непосредственно только наименование книги стихов Заурбия Бзасежева («Стихи опустевшей сакли», Майкоп, 2014) уже настраивает получателя на резкую боль, обязательную для той или иной утраты. Действительно, такие опасения зримо воплощаются. Целиком опускает читателя в болевые раздумья весьма сочный Пролог, содержащий несколько философски- располагающих строк. Да и вообще, лишь взглянув на перечень наименований стихов (СС. 435-447), можно воодушевиться подсознательным почтением к поэту. Ведь лишь одни названия его произведений представляют собой внятные, разборчивые афоризмы: «Все, что надо, – это оглядеться…» или «Чтобы жить, нам надо учиться…», «За все в ответе только человек…», «Пусть память будет не мертвой…», «Мы закончим тяжбы со временем…», и т.д. Настроенный имеющейся в таких афористичных ритмах стезей получатель оказывается на колее – от пролога к тексту. Так оно и случается: есть время- хранящая пора, а есть время- подневольный индивид. Идущее здесь в семантико-значимой функции Время выступает мотивом распределения стихов по разделам: (1) «ПУЛЬС ИСТОРИИ», (2) «АПОКАЛЕПСИС ВЕКА», (3) «ИЗГНАНИЕ», (4) «ВНОВЬ НАЧАЛО». Таким образом, оказывается в ходу глобальный девиз человечества «БЫЛО – ЕСТЬ – БУДЕТ», примеренный и адыгами, т.е. народом, людно и обширно жившим, благоденствовавшим, но порой стремительно сражавшимся, как-то безжалостно проигравшим и по сей день тихо рассчитывающим. А мысли нации в таких случаях высказывают действующие герои, сочетающие в себе у сегодняшних адыгских авторов черты фольклорных нартов и благородных хабзэ- (= обычай-) идеалов. Так, в частности, размышляющий о зове предков рассказчик у Каплана Кесебежева проступал выразительно еще в 70-е гг. ХХ в.: «Уходят годы и канут в вечность, / Как предки наши, как их дороги. / Им незнакома была беспечность, / А жгла сердца их одна тревога» [3].
Вообще центральный персонаж ощутимо заметен у всех рассматриваемых авторов Адыгеи текущих десятилетий. В частности, у С. Хагундоковой в указанном сборнике подобное лицо приобретает явную исповедальность. Так, на СС. 36-37 в стихах «Слова – осколки» и «Не говорила» автор, оценивая свои действия, объясняя собственные мотивы и раскаиваясь в исполненных актах, выстраивает ощутимую картину чувств. Однако во втором из названных идет обращение к конкретной предназначенности – небесам, и итоговая здесь мольба («Не оставляй меня одну») – ко Всевышнему.
Исповедальность у М. Тлехаса также налицо. В частности, на С. 26 указанного сборника, в тексте «Корни души» с болевыми ощущениями ассоциируется солнце, жгущее авторские мысли «негасимым огнем», но и благородно уносящее терзающие его «все сомнения, все сожаления». Поэтому испытывает здесь читатель не только сочувствие к терзаемому, но и уважение к очищаемому. Здесь отметим, что подобный, «солнечный» мотив знаком читателю еще по более ранним произведениям К. Кесебежева, однако тот утешал себя другой логикой поступка солнца: «Зов предков эхом доходит горным, / Орла пареньем летит над нами... / Всходило солнце для них как горе. / А нас ласкает оно лучами» (1967) [3].
Причем уклон отмеченной исповедальности у анализируемых поэтов нередко явно обще- этнический. Так, у того же М. Тлехаса на С. 27 указанного сборника в стихотворении «Секрет долголетия» прослеживает рассказчик психологию этноса и логику его поступка на фактах исторической скромности народа: «Не возводили городов, / Не строили мостов огромных, / В жилищах обитали скромных» [4: 27]. В других куплетах факты скромности сменятся другими достоинствами, а в совокупности родной автору этнос оказывается обладателем так называемого «секрета долголетия», могущего выступить своеобразным брэндом в современном мире. Однако на обще- этническом уровне моментально задевает до боли известная каждому адыгу хроника затоплений аулов Краснодарским водохранилищем. Фактически нет ни одной черкесской семьи, которую бы не задела так или иначе данная стратегическая выходка советской власти. И потому вполне понятны и разделяемы читателем боли, охватывающие старика, наблюдающего за бульдозерами накануне затопления родного аула. «Бульдозеры с землей сровняли / Дома, деревья, цветники. / Лишь кое-где еще мелькали / Сирени белый флажки» [4: 162]. Ему знаком здесь каждый земельный метр, его вырастила эта земля, ее улочки и садочки. Но жесток поэт в своей истине – наступило зло на глазах читателя. Увидел старик победившие «воды сплошные языки», налетавшие на земельные насыпи. Остается здесь отчаявшемуся герою только уходить: «Пора идти. Старик поднялся / Теперь аула больше нет. / В пришедшем море уж купался / Лучами первыми рассвет» [4: 162]. И находя в итоге в ищущей укрытие птице своего единомышленника, старик разделяет мысленно с ней горе. А в своей жесткости автор констатирует: «Всех аульчан переселили / В многоэтажки городов / И в общем, все довольны были / Ну разве, кроме стариков». И тут же автор поясняет, резко, но правдиво: «Старейшины аула, рода / В них задыхались от тоски. / В течение всего лишь года / Поумирали старики» [4: 164], чем позволяет нам сразу начать мысленно перечислять знакомых и соседних старцев, оказавшихся в таком «водовороте». Щемяще и болезненно, но подлинно. И последующие, еще на четырех страницах (СС. 165-169) стихи М. Тлехаса посвящены именно этому, такому острому для адыгов, рукотворному морю: «Мертвая земля», «Псекупс-река», «Сухая балка», «Чистая вода», «Белый цвет». Наблюдая болотистые земли, сменившие цветущие леса, слушая кваканье лягушек, сменившее пение соловьев, сталкивается говорящий с нападающим вороном и агрессивным шакалом. К тому же образ ворона в ассоциации с черной и безвозвратной потерей можно считать общим для анализируемых авторов. Есть он и у З. Бзасежева – «Кружит воронье». Заражают благодаря ему поэты своим настроем и очень легко находят идентичные струны в наших душах. Ведь мы также постоянно видим такие кадры и слышим все эти звуки. Источают, тем самым, авторы общую местную экспрессию.
Таким образом, присутствуют тут повороты, не утрачивающие тематическую нацеленность в новом веке. Относимой к подобным можно назвать аграрную струю. Непосредственно с ней не перестают устойчиво пересекаться рассматриваемые авторы. Так, М. Тлехас убедительно проводит сельскую линию и берет на себя роль аульчанина, интенсивно передвигающегося по дорогим и милым землям, но не перестающего при этом мыслить. Как раз периодическим воззванием к земле поэт прописывает собственную частоту темы. Это стихотворения: «Тяжелая земля или теория относительности», «Щедрое поле», «Язык земли», «Наедине с полем», «Комок земли», «Жажда земли» и др. Стержневым здесь является откровенное и внятное, пронизывающее и колоритное обращение к предмету. Включая землю в партнеры по общению автор, время от времени поворачиваясь к ней в любой строке, воспевает ее достоинства. Упоминая вращение планеты он комментирует личное, постоянно сопровождавшее его годами, отношение к нему. Ликует поэт при этом в случае ежечасной плодотворности, присущей недрам, которая постоянно несет бытие и пробуждает жизнь.
Аналогично и З. Бзасежев, продолжает данную тональность в процессе воссоздания естественных эпизодов, земельных видов и зрелищ. Узловая направленность земельного цвета есть непременное воодушевленное осмысление натурального чуда, а также обязательно исходящее из него почтительное восприятие этно- компонента. Так, к примеру, приведем излагаемое сегодняшним адыгским поэтом обращение к беспокоящей его Родине, выстроенное на красотах земли: «Твои прекрасные сады, / Луга альпийские и взгорья. / Ты, словно дань векам седым, / Кавказских гор и взморья» [5: 318]. Более того, З. Бзасежев посвящает в сборнике «Шелест опавшей листвы» (Майкоп, 2015) родным либо каким-то образом приближенным к его судьбе аулам целые циклы: «Над аулом Ходзь» (6 стих.), «Блечепсин (5 стих.), «Кошехаблю» (37 стих.). И здесь в полной мере автору удается по всей широте разойтись в описаниях и пейзажах, перемежая прекрасные природные картины с порывами и эмоциями жителей.
Опуская получателя в ярко функционирующий акт неба либо почв, рисующим природу поэтам удается убедительно представить природные элементы как активных и слышащих героя участников действий. Например, земля у них нередко берет на себя роль матери, к тому же роль взвешенную, ожидающую не только полноценное дарование, но и равносильное приобретение. Так, трава-череда у С. Хагундоковой оказывается в поле зрения путника, рассчитывающего на ее помощь. Человек здесь немного сомневается, но в итоге получает желанную услугу со стороны травы, за что его благодарность разделяет с ним читатель: «Череда, череда – омывает всю душу, / Заживут раны все, / И очнется вся сущность, / И распустятся вдруг у дороги той розы, / И череда смоет пыль с лепестков ее поздних» [2: 49].
Помимо этого, одним из центральных персонажей современных адыгских поэтов постоянно оказывается гора, дарующая поддержку, однако порой даже противостоящая и возражающая человеку. Она постоянно возникает рядом с носителем разума, присоединяется к нему в мыслях и думах, а иногда может и поучаствовать в развилках судьбы. К примеру, у М. Тлехаса такой коммуникант находится рядом с героем в стихотворениях «Вершины», «Скала Шидехт», «Кавказ», Мысли в Азишской пещере», «Тяга к вышине». Более того, возможна в рамках данной тематики и некоторая географическая конкретизация. Популярна в числе ее единиц тема горы Лаго-Наки, находящейся на территории Республики Адыгея и являющейся местом постоянного туристического посещения. М. Тлехас видит причиной наскальной красоты и мотивацией ее популярности именно сопровождающую ее легенду, давшую название самой горе. Достойный воспевания сюжет испокон веков сопровождает вершину и являет собой образец верности в любви, продемонстрированный когда-то юношей и девушкой, каждый из которых не преминул броситься вниз рядом с любимым человеком. Явно для нас, что и С. Хагундокова не раз бывала здесь, ибо и ее стихотворение посвящено однажды этой горе, как месту, «благословенному Аллахом». И производит она на нее не меньшее впечатление, ибо восторг ее – на виду. Рассказывает здесь рассказчик ту же легенду, и тоже почитает ее за чистоту и «воздух целомудрия» [2: 38]. Соответствующие и естественно- природные типические свойства прослеживаются и в разнообразных листах, травах, кустах, а также в характерах животных, обступаемых подобной своевольной флорой. Одновременно доброжелательность данной своеобычной подгруппы к индивиду, ее готовность почтительно уважать человека есть общие для всех авторов, что можно уверенно отнести к тенденциям постмодернизма, свойственным отечественной литературе нового века, и согласиться при этом с Р.Г. Мамием (цитировавшимся в зачине) в его мысли об авангардистских чертах.
Литература:
1. История адыгейской литературы. – Майкоп: Полиграфиздат «Адыгея», 2006. – Т. 3. – 640 с.
2. Хагундокова С.Д. И снова песни я свои дарю. – Майкоп: Адыг. респ. кн. изд-во, 2008. – 128 с.
3. Кесебежев К. Стихи // https://www.stihi.ru/avtor/kaplan2
4. Тлехас М.И. Избранное. – Майкоп: Адыг. респ. кн. изд-во, 2016. – 544 с.
5. Бзасежев З.А. Стихи опустевшей сакли. – Майкоп: ОАО Полиграф-ЮГ, 2014. – 448 с.
Опубл.: Хуако Ф.Н. Обращение к земле у поэтов Адыгеи в новом веке // Мат-лы III Международной научно-методологической конференции «Сохранение и развитие национального языка в условиях глобализации: современные методы и технологии» (АРИГИ) / Сост. А.Х. Анчек. – Майкоп: О.Г. Магарин, 2021. – 148 с. – C. 122-126
ISBN 978-5-91692-855-6
л.:
УДК 821.352.3.09