НЕМЕЦ НА КАВКАЗЕ: ВРАГ ИЛИ ЭТНО- ПРЕДСТАВИТЕЛЬ? (по текстам адыгских прозаиков)

Адыгская (Черкесская) Международная академия наук (АМАН)

Адыгейский научный центр АМАН

 

 

 

 

 

Хуако Ф.Н.

 

 

НЕМЕЦ НА КАВКАЗЕ:
ВРАГ ИЛИ  ЭТНО- ПРЕДСТАВИТЕЛЬ?
(по текстам адыгских прозаиков)

 

 

Часть I

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Майкоп – 2019

УДК 821.35.09

ББК 83.3

Х 98

 

 

Рецензенты: доктор филологических наук, профессор Р.Г.Мамий,

доктор филологических наук, профессор К.Н.Паранук

 

 

 

 

Хуако Ф.Н. 

Х 98  Немец на Кавказе: враг или этно-представитель? (по текстам адыгских прозаиков). – Ч. 1. – Майкоп: изд-во Магарин О.Г., 2019. –  93 с.

 

 

 

В монографии анализируются история и развитие немецкой тематики в прозе Северного Кавказа с более подробным его рассмотрением на примерах из текстов адыгских (черкесских) авторов нового века. На конкретных примерах – чаще произведениях адыгских писателей – прослеживаются зарождение и эволюция образа немца в литературе, дается его изученность и приводится собственная систематизация проблемы.

Книга рассчитана на широкий круг читателей.

 

 

 

 

 

© Хуако Ф.Н., 2019

ВСТУПЛЕНИЕ 

 

Общеглобальные преобразования в отечественном социуме второй половины ХХ в., решительные переустройства многих жизненных граней в период «перестройки» и «постперестройки» нуждаются в многогранном, но новом рассмотрении.  Причем достаточно фактических данных и в пользу борьбы, в том числе и самоотверженной. Движения возникают под влиянием конкретных условий жизни, чаще как следствие исторической ситуации, нежели как инициация заинтересованных в них лидеров. Родной язык –  это поэзия. Она взрывает рамки языков, она имеет единственную функцию и верна ей, вне зависимости от временных оболочек слов, явлений. Словотворчество как сказка. Особую актуальность изучение современной литературы адыгского этноса получает вследствие того, что социальные преобразования, получив начало в конце прошлого века, до сих пор не окончены. И потому новое рассмотрение некоторых интересовавших адыгский социум вопросов, в частности, отношений наших представителей к приходившим на их земли врагам во время Великой Отечественной войны за прошедшее почти столетие могло измениться.

И, случилось ли это, попытаемся выяснить в нашем труде.

Глава 1. 

НЕМЕЦ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ 

ХРОНИКАЛЬНО

 

1.1. Образ немца: история вопроса

 

Германцы, которые вели торговые связи в Средние века с Венецией, обладали там собственным гостиным двором. Активность средневековых гостиниц контролировалась и регулировалась особыми трактами. Соответственно этому можно говорить о том, что формулировка начальных тезисов распространения и предложения гостиничного сервиса в Древней России оказалась реализована в XII в. Выработанные таким образом тезисы распределяли индивидуальные взаимовлияния и взаимоотношения обитающих в гостиных дворах клиентов (в том числе, друг с другом и с местным жителем). Они вырабатывали претензии к образу мыслей, чувств и поступков (как к индивидуальному, так и к общенациональному).

На стартовых позициях эпохи Возрождения соотносились многие эффекты, каковые способна была даровать германизация. Это было обусловлено тем, что приближенность к немецкой цивилизации была способна другим европейским жителям, к примеру, чехам, поднять  культурно-экономический уровень. Одновременно попадала в поле зрения и такая благость, каковую могли бы жители Европы приобрести от прямого использования и приобретения тех или иных положений, которые насыщали массивную собственными обычаями и ритуалами немецкую цивилизационность, богатую языком, культурой, наукой.

Пангерманские идеи производились на базе теоретического социал-дарвинизма, который, в свою очередь, воспевал и восхвалял ощущение и убеждение национальной элитарности, исключительной отнесенности представителя «белой» расы. Несмотря на это, оказалась победной, как считается сегодня, идеология национального возрождения, обладавшая, кроме того, национальным, антинемецким оттенком. При этом в искусстве романтический историзм, начинавшийся в XVII в. и активизировавшийся в XVIII в., предопределил интенсивное обращение лишь к некоторым особым этносам, к специфике истории восхваляемых предков, этнического образа жизни, менталитета, внешнего вида и, преимущественно, к этническому развитию отечественной истории. С целью распространения и укрепления  культурных, духовно-нравственных отношений с собственными гражданами в других странах умножался ряд компаний и аппаратов, в планы и проекты коих входили точки с воспеванием германизма, касающиеся реализации и продвижения многих германских целевых задач.

На протяжении географического пути Кавказ – Карпаты – Балканы германский компонент имел место, будучи проводимым на этих землях в XVIII в. путем целенаправленной, называемой имперской, политики Австро-Венгрии и России. Оживить, активизировать и плодотворно ввести новоприобретенные территории в общегосударственное устройство способны были лишь имевшие сельскохозяйственный статус колонисты и их крестьяне. Это привело к появлению проектов по активизации появившихся регионов путем приведения сюда иностранцев (чаще, – немцев), являвшихся прямыми выходцами из народа, нуждающимися в земельном участке. Исследователи утверждают, что уже и после закрытия в европейских странах иммиграционных проектов, никакая из них не свернула миграцию, как таковую. Вследствие этого струя независимо вселявшихся в соседние страны людей из зарубежья, в числе коих до конца позапрошлого века все также преимущественными были германцы, не переставала. Эта струя отнюдь не являлась агрессивно насыщенной в своем числе, однако она была неизменной.

На такой почве тогда раздробленной Германии появлялись и классические словотворцы, оставившие свой след на многие последующие века и многим другим народам. Так, к примеру,  это братья Гримм, которых в таком прошлом как литераторов сильно привлекали волшебные ресурсы народного творчества. В подобных авторских текстах воскресали и пробуждались легенды, предания, сказки, сказы мудрой и седовласой этнической архаики. Базируясь на таком самобытном материале, данные  талантливые писатели сумели не просто ввести современную им самим линию в непосредственно художественную прозу, однако порой смогли даровать новые силы для обитания (причем плодотворного) родному языку.

Таким образом, судя по творчеству братьев Гримм, в указанный период происходило не только территориальное распространение. Тот факт, что национальное возрождение задавало в качестве центрального именно языковые критерии, помимо этого обладал и другой обусловленностью. Оно было зависимо и ориентировалось на классические учения немецкого философа эпохи Просвещения конца XVIII в. И.Г. Гердера. Он внимательно изучал и профессионально берёг не просто обязательные юридические возможности любой нации, однако и убедительно восклицал, что вся планета обязана обладать многими, максимально доступными языками, оберегая и развивая их по возможности.

Немецкий классический философ И.Г.Гердер вел речь об обязательности сбережения не просто единичных языковых систем, однако и их интенсивного многообразия. Он оставался уверен: языковые механизмы не просто обязаны прогрессировать посредством соседних, однако они столь же обязаны бытовать и функционировать параллельно, не мешая и не являя собой опасности.

Философ оказывался инициатором и продолжателем обширной мировой согласованности. Это фактически была теория человеколюбия и всеобщности планетарных участников, когда в странах смогут преуспевать конкретные языковые единицы. Они чаще  обнаруживаются как кладезь человеческой экспрессии, его увлеченного словотворчества. Так, в частности, американский ученый Ганс Кон (Hans Kohn) в первой половине XIX в. утверждает: «…национализм сменил либеральный гуманизм на агрессивную исключительность, принцип достоинства личности – на принцип национальной мощи, принцип ограничения власти и недоверия к правительству – на преклонение перед ним» [22: 36].

В тот же период, в середине XIX в. был воплощен ранее вынашивавшийся проект Якоба Гримма, заключавшийся в том, чтобы  воспроизвести и восстановить германскую мифологию. Знаменитые  братья-сказочники стремились трактовать, разъяснять национальную мифологию немцев. Они хотели возвратить в эту конструкцию пусть лишь кроху такого почитания, коим она владела в пору немецкой архаики и коего она, как считали пишущие классики Гримм, вполне достойна.

Мифология в этом случае, как немецкая, так и общемировая (т.е. любая другая, в т.ч. и адыгская) есть масштабный ресурс по воспроизводству этнической логики и психологии в качестве независимой грани общемировой цивилизации, на обширном пространстве соотнесения ее с таким ресурсами тех или иных стран и народов. Как отмечает по этому поводу Я.Гримм в предисловии к своей «Немецкой мифологии», «Основой основ предания является миф, то есть вера в богов… Без такой мифологической основы нельзя понять предание, так же как, не зная происшедших конкретных событий, нельзя представить себе историю» [11].

Опасное пересечение и порой нагнетание национальной проблематики выступило достаточно убедительным обоснованием для разрушения миросозидательного развития событий. Любой этнос считал себя справедливым претендентом на размножение и увеличение собственных земель во время преобладания романтических, но и националистических экспрессий, каковые далеко не всегда были обусловлены предыдущим хроникальным, национальным преобразованием. Существенное значение в таком случае отводилось в подобном пространстве вероисповедальным, сакральным манерам и законам, принадлежавшим и древнегерманским, и современным европейским этническим группам. Немалое значение при этом на землях имели участковые приоритеты, дававшие возможность затевать аграрный вид деятельности и прогрессировать им. 

Как считает Эрик Хобсбаум, в конце XIX столетия национализм оказывается еще более злым и мало расположенным к другим этническим представителям. Тогда случилось так, что  на данной исторической стадии почитатели национализма принципиально отказались от закона межнациональной зрелой достаточности и разумной взвешенности, хотя этот закон был проверен и выступал многие века стержневым для межгосударственных взаимоотношений. Начиная с такого момента всякая нация, называвшая себя народом, приобретала непременное право и получала возможность добиться признания собственного национального образования – своей страны. Причем оптимально определяющими этническими чертами при этом выступали языково-этнические качества.

Непосредственно в данный момент в целом ряде активных тогда европейских государств возникает организованное политическое движение в формате «пан-». В частности, в нацистском рейхе тогда формируются поддерживающие немцев пан-организации, провозглашающие и воспевающие собственной верховной миссией продвижение всех, принадлежащих к немцам по происхождению. Такие общественно-политические формирования отнюдь не являлись всеобщими и многочисленными. Они просто избирали тональность в постижении и агитации в пользу часто шовинистического имперского сознания, приобретая постепенно все более массивное содействие от  властных структур.

Тем не менее в России конца позапрошлого – начала прошлого веков нередко работники медиа-средств подгоняли фактические сведения, желая развлечься и покомандовать социальным разумом. Печатные издания, свидетельствующие о притоке зарубежных захватчиков по направлению к южным территориям, а также о включении в их обладание существенного территориального объема, чаще скрывали фактичную успешную и убедительную реализацию  одного из принятых тогда законов. Он (от 14 марта 1887 г.) налагал запрет для зарубежных выходцев на какую-либо частную собственность в российских границах. Таким образом, покупать или получать по наследству российскую землю имели право лишь члены колоний, являвшиеся по происхождению представителями немецкой расы.

Многие подобные территориальные трения способствовали в первой половине прошлого столетия распространению убедительного фашизма. К примеру, в начале прошлого ХХ в. Лондон, в коем Эзра Паунд (американец – последователь фашизма) обитал с августа 1908 г. по декабрь 1920 г., выступил в его судьбе ощутимой географической точкой, способствовавшей становлению определенной художественной технологии и вырабатыванию специфичной ценностной личностной шкалы. Как утверждает по этому поводу вышецитируемый Ганс Кон, «Пробуждение народов высвободило коллективные страсти, ставшие в столетие после 1848 г. основной причиной ненависти и подстрекательства к войнам» [22]. В момент к 1913 г. рядом с личностью Паунда начала вырабатываться и активизироваться струя последователей имажизма (Х.Дулитл, Р.Олдингтон), продолжившегося в мировых модернистских литературах позже. 

Несмотря на подобную мировую обращенность к проблеме восприятия расизма и нацизма в литературе, наш исследовательский интерес сосредоточен на реакциях, проявлявшихся в ответ на мировой фашизм на землях Северного Кавказа (в частности, у адыгов). Поскольку этот горный регион на карте страны можно считать одним из наиболее тактически значимых в связанный с Великой Отечественной войной 40-х гг. ХХ в. период.

В целом, существенно разложенным и изголодавшимся оказалось советское общество и накануне военных действий, и непосредственно в течение ВОВ. Таковыми выступили довоенные репрессии, которые вкупе с коллективизацией обусловили активизацию горских выступлений и протестов. Причем достаточно напористый нрав подобные массовые движения проявили в Ичкерии (сегодня, – Чечня). Начинавшиеся в начале 30-х гг. ХХ в. неустанные схватки партизан против рот и отделов НКВД, против Красной армии продолжались в течение шести лет. Умножавшееся количество людей, впоследствии изгонявшихся с места жительства, награждало многих жестоким и безжалостным статусом – так называемым эпитетом «вне закона». Такое развитие социальных событий повергло многие партизанские группы к обращению в конкретную (мусульманскую) религию. Это случилось вследствие того, что выходящие из поселений, уходящие в партизаны упускали возможность контактировать с семьей. 

Партизанские восстания прекращались отнюдь не силовым погашением партизанского возмущения, а разумным договором. Беглецы случались амнистированы, благодаря чему восстановлен их авторитет в национальном обществе, причем уважение к правящему строю было существенно принижено. Покорить и успокоить, как в СССР хотелось, бунтовавшую на Кавказе Чечню тогда, в довоенное время у власти не получилось, как не удалось и в первые годы войны. Лишь в 1942 г., в момент подхода немецких военных сил к столице Ичкерии (город Грозный) примерно на полусотню километров, ведущиеся в Чечне схватки приобрели очень яростный оттенок.

В соответствии со сведениями, собиравшимися в НКВД- архивах, таких кавказских бойцов, считавших себя обязанными воевать с Красной Армией, несших роль партизан, в мае 1942 г. было около двух десятков тысяч. Как считается уже в сегодняшних исследованиях, обозначать сей факт «предательством», как это уверенно, бесповоротно и безжалостно производила сталинская рука, абсолютно неверно. Длившееся с тридцатых годов ХХ в. возмущение партизан продолжалось двенадцать предыдущих лет, в таком случае местные жители, чеченцы, лишь старались успешно развернуть себе в помощь тяжкие обстоятельства, охватившие их неприятеля.

Итог описываемых нами здесь предвоенных действий власти против своего населения знаменит и обсуждаем уже в постсоветской науке. Это факт, когда в 1944 г. многие народы Северного Кавказа  (балкарцы, калмыки, ногайцы, чеченцы, ингуши, карачаевцы) были насильно переселены в Киргизию, Сибирь и Казахстан. Таковое деяние выступило одним из криминальных в истории сталинского периода. Фактически изначально резкой, безжалостной  властной линией местных жителей направили на возмущенное сопротивление, после чего им же вменили в вину предательство, за что наказали в виде депортации. Третья часть высланных рассталась с жизнью на новоприобретенных «родинах», имевших мало- допустимые  жизненные условия.

Однако изгнать из реальной родины получилось далеко не всю национальную массу, поскольку вплоть до осени 1947 г. в ичкерийских землях горные протестанты, местные партизаны продолжали периодические столкновения с Красной армией и НКВДшниками. Бережными архиваторами памяти о Великой Отечественной войне в таких обстоятельствах также оставались нации, государства, семья и непосредственно конкретный индивид социума. Как отмечается сегодня, к примеру, в статье Марка Фейгина в журнале «Новый мир»,  «Депортация сплотила выселенные народы, и чеченцев в том числе. Выжить в спецпоселениях можно было, только сплотясь вокруг традиционных лидеров – тейповых старейшин и шейхов. Когда Хрущев «исправил несправедливость» и разрешил репрессированным народам вернуться, традиционные структуры чеченцев полностью восстановились» [37].

Великая Отечественная война фиксируется национальной отечественной мыслью в качестве самого масштабного и значимого факта прошлого столетия. В первую очередь, это обусловлено тем, что такое всепоглощающее действо перекрещивается с судьбой любой фамилии и с жизнью каждого рода, будучи влияющим на наиболее значимые и порой потаенные грани в персональных судьбах. К тому же данное историческое действо обозначило судьбы не только отечественные, но и общемировые.  Вследствие этого рассмотрение его обязано основываться не только на мыслительном, но и на рефлекторном процессах, включающих повсеместное понимание миссии данной войны в общемировых хрониках. Кроме того, ВОВ, как верно отмечает современный доктор исторических наук, заведующий отделом ВЦИОМ Л.Д.Гудков, оказалась «символом, который выступает... важным элементом позитивной коллективной идентификации, точкой отсчета, мерилом, задающим определенную оптику оценки прошедшего и, отчасти, – понимания настоящего и будущего» [13].

Обычные, являвшиеся тогда обязательными жизненные приоритеты,  оказались робкими, слабыми и не всегда устойчивыми, вследствие чего  началась война с немцами как самая объемная. В ее ходе тех, кто каким-либо образом сумел остаться в живых во время акций «долой врагов народа», а также повзрослевшую молодую часть населения забрали на фронты, с которых обратно пришла совсем малая часть их. Сегодня с целью верного осмысления действующей хронологически памяти стоит учитывать следующее. Компоненты хронологической памяти есть живо действующая конструкция, в которой любой второй из сегодняшних жителей страны имеет представление о ВОВ, опираясь на показания и утверждения ее свидетелей, непосредственных членов боевого строя.

Эти показания сохранились по сей день в следующих постраничных документах, принесенных родственниками и систематизируемых адыгским исследователем М.Х.Гуговой. Они состоят «из оставшихся от них писем; истории с фактами и событиями о войне, а также то, как она происходила, включая документы, фотографии, вещи, которые более действенно доносят до народа всю конкретику и многообразие. Во-вторых, это память, которую население получает из исторической литературы, телевидения, кинофильмов и т.д. Здесь факты, процессы и события более систематизированы и обобщены. В-третьих, это оценочный компонент, представляющий спектр анализа конкретных исторических объектов и субъектов действия и самого знания о них, а также суждения по поводу того или иного исторического факта, события, действия» [12: 43]. Великая Отечественная война радикально поменяла мировосприятие мощного ряда специалистов из числа художников и литераторов.

Непосредственно в послевоенные и в последующие 60-е гг. ХХ в. многим народам Северного Кавказа пришлось перенести фактический кризис демографии. Количество граждан страны увеличивалось годовым темпом в 3%, когда количество действующих предприятий, а также возможности рабочих мест в них абсолютно не возрастали. Как говорит об этом процессе цитируемый выше Марк Фейгин, «Безработица, тем более страшная, что она не признавалась властями («У нас безработных нет, есть тунеядцы»), стала настоящим бичом Кавказа. В результате – массовое отходничество, торговля и – преступность. Стоит ли удивляться, что среди горцев (в том числе и среди чеченцев) начиная с 70-х годов возросло число правонарушителей? Наивно было бы ждать, что чеченцы тихо смирятся с таким положением, не попытавшись найти возможности выжить. Кавказская торговля по всему бывшему СССР, кавказские этнические мафии – порождение политики советской власти, не оставившей горцам иного выбора» [37].

В постсоветское время общее направление в сторону желательного освобождения социума от воздействий и влияний агрессивного почитания личности генералиссимуса И.В. Сталина возбудило многие общественно-политические течения. Возникало и течение бывших политзаключенных в направлении усиления личностных гражданских прав. Несогласие власти с такими мотивами порождало ответные правозащитные течения. К тому же, если считать с начала 80-х гг. ХХ в., тогда стартовало возвращение на родину бойцов советско-афганской военной операции. Такие граждане страны, могущие сражаться, несколько обиженные на советскую власть, распалившую их телами афганские огни, были настроены на продолжение паления. Они познали острую боль межэтнических столкновений в рядах советского строя, и потому уже нацелены на мстительную вендетту за собственные мучения и за неустроенность уже в мирной жизни на Родине.

Такие ощущения пересекались с мрачным, однако не уходившим патриотическим нюансом, с гордой памятью о доблестных сражениях и достижениях старших, но спорили с впечатлениями о репрессиях и унизительных потерях. Время от времени их неустроенное обитание, объединяясь с неустроенностью быта любого гражданина советского строя, привело к формированию и распространению весьма обширного демократического течения, каковое оказалось в итоге антисоветским. 

80-е гг. ХХ в., то есть итоговое десятилетие бытия Союза Советских Социалистических республик отличалось в этот, предраспадный момент следующим. Это усугубление национальных активностей шагами национальных активистов практически во всех союзных и автономных образованиях. Не миновал данный исторический ход, соответственно, и Северный Кавказ, что отразилось на процессе образования здесь многих национальных республик.

1.2. Отображение хронологии немецкого образа 

в отечественной литературе

 

Произведенный нами выше хронологический обзор позволяет сделать вывод: отечественная литература имела достаточно оснований обращаться к немецкой теме на протяжении предыдущих веков. Это особенно отобразилось на двух послевоенных десятилетиях прошлого века. 

Однако подтверждает данную тематическую активность – внимание автора к образу немца – уже дореволюционный русский классик И.С.Тургенев: «...кажется, довольно мы насмотрелись на немцев. Наши бы, правда, стекла разбили и поломали стулья, но эти уж больно скромны» [8: 23]. Причем своеобразие цитируемый писатель подчеркивает не только в манере поведения, но и в языковой привычке. Так, и в художественном виде у И.С.Тургенева в его «Отцах и детях» имеет место быть кардинальное противопоставление мнений, нравов, ценностных установок Базарова и П.П.Кирсанова. Такая различная тенденция просматривается в отсеве этими персонажами ряда лексических единиц, к чему рассказчику приходится повернуть свой интерес. Кирсанов, обозначающий этнос «германцами», расходится в таком обозначении с собеседником Базаровым, называющим их «немцы-учителя». И, как поясняет в произведении повествователь, «Слово «германцы» вместо «немцы» Павел Петрович употребил ради иронии, которой, однако, никто не заметил» [48: 204].

Подобным образом в Росси предыдущих веков межгосударственная интеллигенция находила достаточно оснований для русско-немецких контактов. В частности, в XVIII в., к примеру, в Главном Инженерном училище, обучавшем в свое время Федора Достоевского, третью часть как преподавательского, так и студенческого состава являли собой немцы. Как объясняет такое кубанский литературовед советского времени Юрий Селезнев, это «соответствовало и числу иностранцев, в то время прежде всего немцев, в составе высшей чиновничьей бюрократии империи: Николай I не очень-то доверял русским, особенно после декабрьских событий двадцать пятого» [33: 41].

Подобная взаимосвязь объяснима, – считает цитируемый профессор: «Помочь бы народу стать личностью – вот задача, а для этого нужна идея общего дела, которая объединила бы всех в единое целое, в нацию, ибо народ, ставший нацией, – духовно взрослый народ; нация -- не что иное, как народная личность. А у нас каждый сам по себе, все за себя – один Бог за всех. Всякий немец, например, побитый русским, несомненно, сочтет в своем лице оскорбленной всю свою нацию. Русский же, побитый немцем, о нации не подумает, а, пожалуй, еще и утешится тем, что получил плюху все-таки от цивилизованного человека» [33: 500].

И в этом отношении осмелимся согласиться с русским человеком, описываемым Ю.И.Селезневым. В подтверждение  такое цивилизационной отнесенности отечественных предпочтений приведем фрагмент из прозы нашего адыгского автора нового века Мухадина Кандура. Он в своей исторической трилогии «Кавказ» также неоднократно обращается к мнению немецкой интеллигенции. Немецкий лингвист и общественный деятель Клапрот оказывается в его повествовании одним из частых героев. В своем занятии наукой он смело противостоит русскому генералу-покорителю Ермолову и тем самым завоевывает искреннее одобрение адыгского читателя. Немного стесняющийся вступать в спор с военным немецкий ученый, тем не менее, делает это, поскольку в исследовательских поисках он готов притупить некоторые неловкости. Истина дороже.

В данном эпизоде военное командование делает ему предложение и ждет от него сбора сведений о местных жителях аристократического слоя, якобы могущих в будущем пойти на сотрудничество с царской властью. И здесь непререкаема исследовательская принципиальность: «Клапрот тщательно подбирал слова: «- Я намерен изучать языки и обычаи народов, населяющих эти места. Мне кажется, что большой вред наносят местным жителям все те, кто под знаменем «прогресса» стремится нести туда цивилизацию, не считаясь с их традициями и желаниями». «- «Цивилизацию»? Вы имеете в виду колонизацию?» – спросил Васильчиков. «- Видите ли, я – немец, профессор лингвистики, а не военный агент» [18:  37]. И здесь мы уже сильно уважаем неизвестного нам раньше, точнее, известного только по учебникам немецкого ученого.

Сравнивает современный адыгский автор Джамбулат Кошубаев в своем эссе «М.Ю.Лермонтов: опыт прочтения» (Нальчик, 2014) лермонтовские свободолюбие и расположенность к воле с мышлением и чаяниями немецкого философа Шеллинга. Делая это и художественно, и логично взволнованный писатель откровенно признается в мотивации собственного волнения. Особенно насыщенно в мыслях немецкого ученого адыгского юношу в молодости затрагивали некие пересечения. Это были пересечения волевых веяний научной логики немецкого ученого и художественной логики русского поэта. Он восторгается таким пересечением и готов цитировать мысли Шеллинга страницами: «его (Шеллинга, – Ф.Х.) размышления о свободе воли, свободе вообще, добре и зле удивительным образом налагались на лермонтовский текст и проясняли его. <…> «Волю человека надлежит рассматривать как связь между живыми силами; до тех пор, пока она сама остается в своем единстве с универсальной волей, эти силы также пребывают в божественной мере и равновесии. Но едва только своеволие отклоняется от центра как от предназначенного ему места, разрывается и связь между силами; вместо нее теперь господствует лишь частная воля, которая уже не способна, подобно изначальной воле, объединить силы, подчинив их себе, и должна поэтому стремиться сформировать или составить из отделившихся друг от друга сил, из восставшего войска вожделений и страстей (поскольку каждая единичная сила есть также страсть и желание), собственную обособленную жизнь, а это возможно, ибо в зле все еще сохраняется первая связь сил, основа природы. Но так как эта жизнь все-таки не может быть подлинной – она могла бы быть таковой только при первоначальном отношении начал, – то возникает правда, собственная, но ложная жизнь, жизнь во лжи, порождение беспокойства к гибели», – так писал Шеллинг в своей работе «Философские исследования о сущности человеческой свободы и связанных с нею предметах» [23: 269-270]. За такую объемную цитату читатель, сам не всегда обращающийся к научной философии (тем более, – к зарубежной и давней), благодарен современному адыгскому словотворцу Дж.Кошубаеву

К аналогичным контактным фактам межгосударственной интеллигенции можно причислить общение М.Ю.Лермонтова с педагогом немецкого языкознания (Фридрихом Боденштедтом), который прибыл в столицу Москву с целью преподавания в семейном кругу князя М.Н.Голицына, для обучения знатных наследников последнего – Дмитрия и Михаила. Действительно, как верно подчеркивает адыгский автор, изучающий биографию М.Ю,Лермонтова, Дж.Кошубаев, «как истинный великий художник, Лермонтов – философ. Собственно, вся русская философия вышла из русской литературы XIX века» [23: 269].

Можно немного растеряться при взгляде на факты встреч русского ратника М.Лермонтова и немецкого ученого Ф.Боденштедта. Однако такую растерянность убедительно и уверенно опровергает сегодняшний российский аналитик, объемно выводя мотивационные линии и взаимно интересующие коммуникантов связи. Это Сергей Романюк. Взаимный интерес этих людей имел место, причем основательный и обоснованный. Как говорит сегодня аналитик о такой взаимной расположенности, «больше со стороны Боденштедта, а судя по тому, каким был Боденштедт, возможно, и для Лермонтова, дважды встречавшегося с ним. Фридрих Боденштедт глубоко интересовался Россией, он использовал этот приезд в Россию для изучения русского языка, а обучение княжеских отпрысков сложностям немецкого занимало немного времени» [32].

Плодотворным итогом подобной взаимодополняющей поездки автор статьи С.Романюк здесь видит публикацию усилиями немецкого учителя двух книг – переводов русских поэтов (Козлова, Пушкина, Лермонтова). При этом путешественник направлялся исследовать как ученый различные южные пространства России с посещением и Крыма, и Кавказа. Насколько мы знаем, в таких туристических предпочтениях немецкий ученый также перекликается с отечественным М.Ю.Лермонтовым, неоднократно и радостно посещавшим Кавказ.

Здесь можно вновь повернуться к утверждению адыгского автора Джамбулата Кошубаева, описывающего мысли и чаяния русского поэта в своем эссе. Такие вольные и художественно впечатляющие предпочтения в творчестве М.Ю.Лермонтова адыгский автор находит проявлениями обязательных поворотов «свободы воли» в конкретной авторской строке, приводя в качестве иллюстрации объемную цитату из лермонтовского классического «Вадима»: «И в самом деле, что может противостоять твердой воле человека? Воля заключает в себе всю душу; хотеть – значит ненавидеть, любить, сожалеть, радоваться, – жить, одним словом; воля есть нравственная сила каждого существа, свободное стремление к созданию или разрушению чего-нибудь, отпечаток божества, творческая власть, которая из ничего создает чудеса... О, если б волю можно было разложить на цифры и выразить в углах и градусах, как всемогущи и всезнающи были бы мы!..» [23: 270].

Биографы, изучающие факты жизнедеятельности М.Ю. Лермонтова, называют описанные Боденштедтом в мемуарах и записях факты поведения и манеры русского поэта наиболее адекватными и вероятными. Однако такие воспоминания не лишены некоторой критичности и оценочной твердости. В них немецкий коммуникант ловит и захватывает русского классика на употреблении некоторых нецензурных выражений, чаще применявшихся в ходе общения с прислугой и в моменты отсева выбираемых блюд. Такое вольное словоупотребление в устах великого русского поэта немного смущает собеседника и он, строгий и образованный немец, немного растерян в такой неожиданности.

Однако обернемся здесь в защиту русского классика к трактовкам его образа поведения, проводимым адыгским эссеистом Дж.Кошубаевым. Он, как раз в тему и по поводу, свидетельствует о мотивации вольности любимого поэта: «То, что Шеллинг именует «восставшим войском вожделений и страстей», Лермонтов называет жизнью; то, что для первого – жизнь во лжи, ибо она подчинена центру, абсолютной, универсальной воле, для второго – власть и ключ к мировому универсуму. «...что такое величайшее добро и зло? – два конца незримой цепи, которые сходятся, удаляясь друг от друга» [23: 270].

В эти же годы, параллельно с М.Ю.Лермонтовым в середине XIX в. писал с упоминанием немецкой интеллигенции и русский классик Антон Чехов. Так, профессор Николай Степанович в его «Скучной истории» также не упускает возможности соотнести роль немецкой культуры со своим образом жизни: «Часто пишу я не то, что хочу; когда пишу конец, не помню начала. Часто я забываю обыкновенные слова, и всегда мне приходится тратить много энергии, чтобы избегать в письме лишних фраз и ненужных вводных предложений – то и другое ясно свидетельствует об упадке умственной деятельности. И замечательно, чем проще письмо, тем мучительнее моё напряжение. За научной статьёй я чувствую себя гораздо свободнее и умнее, чем за поздравительным письмом или докладной запиской». Он обвиняет себя в приверженности иностранному языку, ссылаясь на собственную старческую закомплексованность и вызываемое дефектами памяти мыслительное отставание: «Ещё одно: писать по- немецки или английски для меня легче, чем по-русски» [45: 111].

Ф.М.Достоевский в указанный период также допускал пресечение с немецкой цивилизацией. Этому способствовали присутствовавшие в его окружении представители немецкой расы (в частности, отслуживший в свое время на Северном Кавказе дворянин А.Е.Ризенкампф, собиравший у себя нередко группы современных ему интеллигентов). Домашнее собрание  немецкой литературы, имевшейся у А.Е.Ризенкампфа, Ф.М.Достоевский, вызывая расстройство хозяина-дворянина, игнорировал. Как утверждает по этому поводу на страницах советской энциклопедии «Жизнь замечательных людей» кубанский профессор нашего времени Ю.И.Селезнев, «Великих немцев он давно прочитал и пережил, а от душещипательной посредственности – увольте! … Правда, Ризенкампфу как-то удалось чуть не силой затащить его в семейство немцев, своих петербургских друзей, где в этот вечер собрались художники и писатели» [33: 58].

Одновременно и на Кавказе, покоряемом и завоевываемом Россией в то время, пересекались с немецкой активные цивилизации. Об этом, в частности, достаточно подробно пишет в своей книге «Кавказ: историческая трилогия» соотечественник адыгов за рубежом Мухадин Кандур. Изображая в своем издании судьбу отправленного на Кавказ Россией немецкого профессора лингвистики Юлиуса фон Клапрота, наш зарубежный современник возвращает читателя к лицам и фактам тех событий. Назначение при этом производит часто распоряжающийся тогда в военных действиях А.П.Ермолов, рекомендовавший немецкого профессора к исследованию кавказской жизни.

Констатирует автор при этом явную симпатию главного генерала к арийской расе: «Ермолов любил немцев и частенько публично сожалел, что сам не родился немцем. Вместе с австрийцами ему довелось воевать против французов, и в ходе этих баталий он не раз встречался с высшими чинами немецкого командования – союзниками австрийцев, и те неизменно восхищали его» [18: 35]. При этом немецкого ученого издавна интересовали российские реалии и потому, заработав как-то допуск на банкет, посвященный Ермолову, в Берлине он ощутил исполнение своих замыслов. Несмотря на расхождения во внешности, ярко описываемые М.И.Кандуром, генерал и профессор быстро поняли друг друга, опираясь на присущее обоим ровесникам честолюбие. Таким образом Ю.Клапрот приобрел начальственное покровительство в своих стремлениях, прошел серию требуемых бюрократических процедур и оформил нужные бумаги, что помогло ему оказаться на Кавказе, к чему мы неоднажды возвращаемся в своем повествовании.

Прежде, чем у других, по сравнению с прочими странами, в Российском государстве начала появляться и приобрела силу некая презрительная ненависть к германским гражданам. Внимание, проявлявшееся уже объединенной немецкой страной Германией, к имеющейся немецкой национальной группе в соседней по Европе России,  а также прогрессирование, упрочение контактов такой группы с германской Родиной, – это было стартовое порождение тенденции. Такая тенденция выпала на временной период, включавший порчу и снижение качества русско-немецких связей на геополитическом межгосударственном уровне.

Соответственно такому развитию геополитики подобные контакты порой трактовались бесповоротно и преподносились в качестве усилий немецкой страны по жестокому и имперскому применению массовых участников диаспоры в собственных захватнических намерениях власти. 

Хотя, к примеру, немецкий философ Фридрих Шлегель, делал особый упор на значимости в людской судьбе именно сокровенных душевных глубин, несших в себе особый концентрат мысли и чувства. На такой почве немецкий ученый непосредственно и выстраивал уже более реальную субстанцию, двигающую индивида к его поступкам и действиям, а потому выстраивающую всю сферу бытия этноса и воспроизводящуюся в этнической литературе (часто, – именно в мифологии). Ф. Шлегель в своей работе ведя речь о мифологии, приходит к выводу о недостаче в немецкой литературе того концентрата, каким выступала в восприятии немецких предков сама мифическая струя.

Однако немецкому философу удается выстроить позитивные перспективы для темы, утверждая близость возможных путей и вступление в силу требуемого момента. Поскольку необходимая в немецкой культуре новая мифическая струя может наступить другим способом, отличным от древней архаики, она имеет право быть произведенной из «сокровеннейших глубин духа». Таким путем Ф.Шлегель видит ново- мифическую поэзию как некое сочетание «вместилища и сосуда», каковое несет собой «зачатки всех остальных». [47]

Несмотря на подобные разумные позывы немецких ученых, в отечественном мире на российских землях, покоренном мыслями преобладающей (т.е. пан-) славистики, моментально и беспрепятственно активизировались противодействующие немцам и мысли, и настрои. Такой панславянизм мог разделять медиа- контингент. Он проявлял и оглашал напряженность мирно мыслящего социума в вопросе возможности мирных захватов страны. То есть предполагалось покорение без применения пушек и танков. Это была давно известная стратегия покорения зарубежными активистами плодотворных территорий, нередко, – именно в южном направлении.

Подобный антинемецкий настрой проявляли не только российские, но и другие мировые средства печати. Как подчеркивает, к примеру, современный ученый из Краснодара Ю.В.Лучинская, на одной из конференций наших дней, «Включив в пантеон великих литераторов испанского прозаика Бенито Переса Гальдоса, Паунд намеренно не указал ни одного немецкого писателя, что подчеркивало предельную политизированность текста: «В наши дни, за пределами неистовой национальной пропаганды, даже за пределами германской пропаганды, «университетская система» Германии есть зло. И остается злом, куда бы она ни проникла. Ее «универсальная распространенность» являет собой наиболее ядовитый и смертоносный вид распространенности. Это – наркотик, коварный и привлекательный»» [26: 69].

Аналогичному антинемецкому настрою в российском обществе нередко сопутствовали активность и выразительность в народных массах благодаря русской христианской церкви. Такая организация противостояла и порой была смертоносна для  зарубежного сектантства, чаще строящемуся на стержнях верований протестантов (в частности, баптизма, штундизма).

В 30-е гг. ХХ в. признанная советская поэтесса М.И.Цветаева указывает своему коллеге по поэтическому цеху, советскому литератору Ю.П.Иваску на немцев как на своих соплеменников: «Дед с материнской стороны (Александр Данилович Мейн – Meyn) – из остзейских немцев, с сербской приправой, бабушка (урожденная Бернацкая) – чистая полька, со стороны матери у меня России вовсе нет, а со стороны отца  – вся. ... Я и духовно – полукровка» [42: 216-217]. Это позволяет М.И.Цветаевой уже через полгода тому же собеседнику по переписке объяснять свои творческие установки: «Я сама народ, и никакого народа кроме себя – не знала, даже русской нации у меня не было (были немки, француженки, и часть детства – к отрочеству – прошла за границей) ...» [42: 227].

Позже, в случаях хронологического прогрессирования происходящих фактов в 40-е гг. ХХ в., а также по мере распространения боевых и ратных силовых случаев в СССР отечественные документалисты, очеркисты и публицисты от фактических констатаций начинают постепенно переходить к воплощению текстовых художеств, посвященных доблестному советскому  трудящемуся в процессе беспощадных бранных видов деятельности на военных площадях. Как считал по поводу исторической сменяемости факта и его отраженности в искусстве немецкий философ А.Шлегель, поэзия сможет прогрессировать и наращиваться одновременно с иными культурными областями. Такое доказуемо самой реальной историей, если вести отсчет с романного этапа, после, упоминая стихотворчество и, в итоге, завершая мысль театральной пьесой. Таким образом, по мысли философа, поэзия бережет собственную ценность на протяжении всех эпох. Подобная литература, ранее не использовавшегося в России уровня, начинала притягивать пульсирующую мысль, выступающую энергией во многих гранях, как в литературе, так и в публицистике.

Документалисты и очеркисты советского периода уже по мере преодоления советским государством брани сражений ВОВ отображали действительность в ее недавнем выстраивании, от лица только вернувшихся участников. Они описывали детально, последовательно, полностью цельный ход военных и мирных действий  в течение ВОВ. Здесь советская проза идет в унисон с основным постулатом из рассуждений А.Шлегеля: «Поэт, как считает А. Шлегель, который для написания произведения не берет пример с античных, а опирается на силу художественного творчества, будет брать за основу не достояние классической древности, а «черпать его из воздуха». Произведение такого поэта должны основываться на твердой почве действительности». Это сказано в издании «Литературные манифесты западноевропейских романтиков» из Московского госуниверситета (М., 1980).

Традиционный и обычный для данного этапа советской истории непосредственно проблемный очерк, обычно выступает концентрировано сюжетообразным, поскольку он характеризуется выстроенной, структурно композиционной конструкцией.

В имеющейся среди изданной на протяжении Великой Отечественной войны литературы обязательным и непременным сохраняется научный разговор на следующую тему. Писатели, пишущие приближенные к военным действиям тексты, выступают фактически журналистами, поскольку были реальными бойцами и свидетелями происходивших боевых сражений. Путем таких, излагаемых от имени очевидца, технологий повествования удовлетворяется  потребность во все более активной склонности к документальному факту. Это  придает в итоге изложению явную форму комментарийно-информационных сведений.

При этом данная система постепенного и выраженного обращения к документированию сведений просматривалось и в отечественной прозе до революции 1918 года. К примеру, документальная повесть прозаика позапрошлого века В.А.Слепцова «Трудное время» (1865) содержит заметную узость жизнеописательных линий, что активно компенсируется усилением аналитико-сопоставительного метода в ходе рассмотрения социально-существенной тематики.

Соответственно при обращении к публицистическим и очерковым произведениям, в частности и особенно, – военного времени, – можно явно застать процесс, при котором свершается следующее. Непосредственно человек, занятый и увлеченный мирным, плодотворным и развивающимся производственным процессом становится вдруг яростным солдатом. На документальных текстах становится можно вникнуть в следующее. Это: то, каким образом в боевых битвах с неприятелем обретает мощь характер такого человека; то, каким путем преобразуется в отношении советской страны боевое положение и настрой носителей гражданства в битвах; то, каким образом может появиться надежда на сокрушение врага.

Причем участниками на таких полях были представители разных наций. Это убедительно описывает в своей работе современный адыгский ученый Светлана Киржинова, в статье со своей дипломницей Е.Общей трактующая такой факт культурной совместимости: «В русских международных анекдотах все они (представители разных наций, – Ф.Х.) ведут себя соответственно этим стереотипам. Вот простейший анекдот такого рода: как ведут себя люди разных национальностей, если они обнаружат муху в кружке пива. Немец (практичный) выбрасывает муху и пьет пиво. Француз (сентиментальный) вытаскивает муху, дует на нее, расправляет ей крылышки – и не пьет пиво» [21].

Подобным путем уже во второй половине 30-х гг. ХХ в. и особенно во второй половине 1940-х в некоторой степени преобразуется стратегия в культуре советского строя. Это проявляется в следующем. Известная ранее, до революции, но не приветствовавшаяся революционной властью, отечественная классика приходит обратно в школьную литературу. Как говорит по этому поводу современный кавказский ученый З.М.Чукуева, в данный период «СССР приобретает имперские черты, советские атташе представляют русскую культуру на Западе как собственное до­стояние. Перед художественной прозой, как и перед всеми жанрами литературы периода Великой Отечественной войны, стоя­ла конкретная, самой историей обусловленная задача: ору­жием патриотического слова помогать умножению» [46: 10]. Причем оружие патриотического слова, обозначаемое цитируемым автором, весьма разнообразно на отечественной ниве. Возможно, не всегда оно свободно в изложениях, но некоторым авторам удавалось все-таки развить художественную нить, используя богатейший ресурс национальных языков и субстанцию их художественных средств.

В хорошо известном в советское время романе Александра Солженицына («Архипелаг Гулаг» (1973) – Ф.Х.) применяются всевозможные и разнообразные типы  изобразительных приемов, а также прочие возможности изложения текстов. К примеру, отличаются от других и берут внимание таким приемом, как курсив, именно слова и словосочетания типа «язык ГУЛага». Так, на С. 85 названного произведения в общем контексте используется такой курсивируемый ряд: «щекотка, гасить папиросу, световой способ, водили на допрос, бокс (как ящик и шкаф. – Ф.Х.)». [34]

Одновременно, с кавычками у А.И.Солженицына применяются обычно лексические единицы, использующиеся в особом либо уже архаичном смысле, не принадлежащем, тем не менее, к речи обитателей лагеря. К примеру, «Спать хочется» из чеховского лексикона – на С. 87. Или «обогретый» коридор на С. 88. Как известно в советской истории, ГУЛАГ есть Главное Управление Лагерей. Однако, как свидетельствует обитавший в этих поселениях современный публицист Валерий Фрид в своих публикациях «58 с половиной или записки лагерного придурка», «узнав от Солженицына эту аббревиатуру, сегодняшние авторы – особенно западные – употребляют ее неправильно; наверно, по ассоциации с немецким «шталагом». Отправляли не в Гулаг, а в Каргопольлаг, Ивдельлаг, Сиблаг, Севдорлаг и т.д. Исправительно-трудовые лагеря – ИТЛ. Отдельный лагерный пункт назывался ОЛП. Так и говорилось: на седьмом ОЛПе, на нашем лагпункте, в лагере... А ГУЛАГ упоминался только в деловых бумагах» [38].

В преследовании выразительности возможно здесь у А.Солженицына и написание заглавными буквами либо разрядкой, что также применяется чаще с целью подчеркивания интонации. Делая акцентированный упор на выделяемом слове рассказчик привлекает внимание читателя непосредственно к данному слову, как бы произнося при этом от себя – «Вот оно, явное мотивирование сего факта». Так, к примеру, на С. 186: «Во Второй мировой войне Запад отстаивал свою свободу и отстоял ее для себя, а нас (и Восточную Европу) вгонял в рабство еще на две глубины» [38].

В моменты развития советской прозы прошлого века, когда о героической армии, о перенесенных ею жутких страданиях и издававшихся ею мучительных стенаниях оказалось написано и воспроизведено достаточно много. Вследствие этого возникло некое ощущение, что получателю начинает немного надоедать взрывная и пулевая активность сюжетных героев и персонажных бойцов. Именно в таком массовом по стране ощущении советский писатель Вячеслав Кондратьев издает повесть «Сашку», вышедшую в журнале «Дружба народов» в 1979 г.

В таком случае оказывается понятно, насколько много по-прежнему в доблестном персонажном ряду сюжетного и фактического потенциала для творческого продукта. Наличие постоянных, мощных и неиссякающих конструкторов формы, подпитываемых и постоянно всплывающих деталей военного и бытового дня, усиливает непосредственно соотношение ратных строк, несущих военный тон, но произведенных в разнообразное уже время и в разнообразных уже условиях. Так, к примеру, Марина Цветаева в своих мыслях и чувствах, адресованных Германии, восторгается именно им, государством, в коем бабушки оказываются в роли профессиональных «сказочниц», поскольку «сказка … ремесло кормящее».

И, как говорит об этом предпочтении М.Цветаевой современный аналитик Е.Л.Кудрявцева на одной из сегодняшних конференций АГУ, «от сказки как формы жизнеописания  недалеко и до чудачества как формы бытия, в русском исконном смысле – блаженного, высшей стадии духа, святости[1]. И поэт объявляет, что: «Германия – страна чудаков» [24: 508]. Аналогично в добавление к произведению советской поэтессы сложно что-либо присоединить и еще чем-то дополнить тему образа немца. Однако в некоторый день уже ближе к концу прошлого века появилась проза безжалостного и принципиального А.Адамовича «Каратели» (1984). Она выступила неким философско-психологическим исследованием предательства, а также сути и понятийным определением германского расизма, дававшего фашизм. Такое произведение оказалось тогда, в еще не слишком осмелевшем в преддверии распада, обществе решительной демонстрацией полноценного вступления в индивидуальную сложность, оцениваемую негативно, в качестве личностного дефекта.

Литература Великой Отечественной войны по сути была литературой большой отечественной беды, в которой – и в литературе, и в беде – участвовали все. К примеру, в соответствующих биографических записках («58 с половиной или записки лагерного придурка» (1966)) советский и российский драматург, киносценарист Валерий Фрид, иллюстрируя собственные размышления о лишении свободы в ГУЛАГе, приводит хронику боевых фактов в судьбе некоего Володи Яблонского. 

Описывая своего героя двадцатипятилетним «парашютистом», привлекательным, но «лысоватым», автор тут же обращается к фактам его ухода на фронт в качестве лейтенанта. Вскоре оказавшийся в плену юноша сумел отсидеть там лишь два месяца, а после дал согласие отработать диверсантом, чтобы попасть домой и заявиться с повинной. Доставили его как парашютиста на подмосковный участок в повышенном (до старшего лейтенанта) звании, с полным комплектом документов и с продовольственным листом. Оказавшись в пределах родной столицы, этот герой не смог удержаться от рюмки. И, попав затем в не совсем трезвом виде в военную комендатуру с тем, чтобы получить по листу довольствие, он выяснил, что момент просрочен. Возмущаясь, но опасаясь разоблачения, он тут же признался в своей диверсионной роли.  Так и выстраивается порой судьба отечественных диверсантов.

Можно привести и стабильные в тематическом отношении проблемы, некоторого рода событийные стандарты, из числа нередко попадающихся в самых многообразных текстах о войнах, как то: солдатская дру­жба («фронтовое товарищество»), тяжкое бремя солдатского бытия, предательство, отстраненность от близких и родных, сражение за мост (или переправу, или высоту), – все названные можно считать неким костяком, к которому стекаются все ключевые сюжетные линии. 

Нередко знаменитый советский очеркист Б.Г.Зайцев подробно рассказывает о своих добрых и деятельных отношениях с русским прозаиком, публицистом, автором очерков на исторические темы, философом и химиком Марком Алдановым,  который был тринадцать раз номинирован на Нобелевскую премию по литературе. При этом Б.Г.Зайцев в одном из своих эссе («Юбилей», 1947) не уходит от фактического воссоздания контактов с объектом, которые в определенный момент приходятся на период Второй Мировой войны.

Осмелимся здесь привести целиком весь текст повествования заслуженного советского публициста, поскольку буквально каждая черта и любое слово в его изложении максимально наполнены смыслом и сверкают разными гранями, упустить какую-либо из коих – просто грех в цитате: «В начале мая 1940 года, когда Гитлер вторгся во Францию, мы в последний раз сидели в кафе Fontaines на площади P[or] te de St Cloud. Алданов, Фондаминский (Бунаков) уезжали на юг, мы с женой оставались, и в затемненном Париже, на самой этой площади в последний раз с щемящим чувством пожали друг другу руки и расцеловались. Но все же пережили беду. Все вновь встретились через несколько лет. Алданов оказался в Америке, там и написал «Истоки» свои. …. Гитлера все мы как-то пережили, он исчез (тоже человек тройного сальто-морале), а Марк Александрович возвратился в любимый свой «старый свет», Европу с вековой и культурой и свободой ее. Во французско-итальянской Ницце и кончил дни свои по библейскому завету: «Дней лет человека всего до семидесяти…». Приезжал в Париж – очень его любил, и как в мирные времена, так и после войны – нередко заседали мы в том же кафе Фонтен на той же площади перед фонтанами, где расставались глухой ночью майской 40-го года. А потом настали и для него, и для меня… дни февраля 1957 года, и расставание оказалось уже навечным. В России не знают его как писателя вовсе. На Западе он переведен на двадцать четыре языка. Но придет время, когда и в России узнают, только Марк-то Александрович из могилы своей ниццкой ничего не узнает об этом» [16: 256]. Таким путем, благодаря выразительности сказа советского публициста Бориса Зайцева, нам удается погрузиться в тот настрой, соответственно охватывавший наших земляков, оказавшихся наблюдателями и порой свидетелями происходивших с началом войны событий.

Весьма активно в публицистической прозе немецкий представитель работает заочно. Так, в частности, производившиеся в Советском Союзе  масштабные выселения в первой половине прошлого века вменялись в вину именно немцам как главным врагам народа. Либо и в северокавказских произведениях наличествует непосредственно фрагмент у чеченского автора Абузара Айдамирова, позволяющий повествователю от своего лица во многих ярких деталях воспроизвести непосредственно саму выселительную стратегию. Для этого говорящий ведет речь о моменте выхода из дома под надзором соответствующих лиц, рассказывает как раз о том, как некоторых членов его семьи и его самого яростно и строго торопили к погружению.

Весьма живописно повествователь очерчивает процесс, когда возникшая вдруг рядом с ним у грузовой машины мать, несущая ребенка, немного задержавшись, породила ответный гнев военного, схватившего детскую ногу и бросившего беспомощного ребенка в глубокий холодный снежный пласт. Ведущий далее изложение автор, отнюдь не обвиняя напрямую жестокого воина, пытается внутренне обосновать его взрывные действа. В подобных мотивационных версиях он заключил следующее. Видимо, когда-либо и где-либо германскими жителями оказалась истреблена родовая группа (либо кто-то из ее членов) этого агрессора.

И потому этот несчастный ратник у Абузара Айдамирова уверен в вине чеченцев, якобы помогавших фрицам, и оттого набрасывается в своей ярости на чеченского ребенка. Кроме этого, хотя и не подробное воссоздание, и не писательское комментирование самх фактических фрагментов процесса выселения, однако непосредственно сама изгоняющая тональность постоянно присутствует на протяжении всего ведущегося далее повествования.

Стараясь сформировать, а также подвести нить к читательскому осмыслению, писатель  находит себя ответственным за разрешение соответствующей задачи. Следует организовать твердое, устойчивое восприятие читателем представляемого события. Поскольку описываемое и осмысливаемое действие порождает отношение, являющееся  экспансивной гранью ощущений.

Как свидетельствует по этому поводу современная диссертантка Зарема Чукуева, защищающая тему документальной прозы в докторской диссертации 2013 г. (Махачкала), «Собственно это в ряде случаев и получается у А.Айдамирова в его текстах. В частности, выковывая фабульную направленность с коренным обитателем среднеазиатских степей (Николаем Кузьмичом), писатель в его размышлениях о житейских бременах неизменно ведет речь об усложнивших ситуацию чеченцах, сосланных туда, не засеявших полей, оставляющих работу и обитающих, с бесплодными чаяниями опять-таки возвратиться на Родину» [46].

Но поскольку в исследовательском отношении нас интересует современное творчество, обратимся более подробно к периоду постсоветского восприятия немецкой тематики. Хотя социум приобрел только три из новейших по периоду появления печатного продукта, поэтому в течение всего начального десятилетия текущего тысячелетия некоторыми таковыми допустимо называть тексты. Они верно и планомерно сооружены на пунктуальном сведении писателями подробностями осмысляемой ими ВОВ.

Документализм здесь время от времени набирает силу, но отнюдь не противоречит художественности. Документальные подробности и реальные факты реального времени срабатывают у опытных авторов в роли некоего инициатора. Встречая такой факт на странице читатель несколько пугается его сухости, но здесь же ожидает от рассказчика некоторого прикраса. Виды наложенными на него имеющиеся рядом художественные обороты, целый ряд средств (эпитеты, метафоры и гиперболы), украшающие сухость факта, он успокаивается и вновь целиком погружается в происходящее. Такая сочетаемость очень плодотворна.  И потому обратимся далее к более подробным примерам документалистики в литературе, возможно пропитанным или привязанным к образу немца.

Именно этот германский образ с его документальным сопровождением наблюдает порой сегодняшний литературовед нового века, печатающийся в одном из российских толстых журналов («Литература», 2010) Вячеслав Зубков. Он относит к аналогичным изложениям уже в журнале «Звезда» также и повесть Даниила Гранина «По ту сторону» (2003), роман Владимира Богомолова «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?.» (2012) и повесть Игоря Николаева «Лейтенанты» (2009).  Уже относимыми к новому веку непосредственными вариантами советских прозаических изложений можно называть, к примеру, повесть Валентина Распутина «Пожар» (1990) или публицистическую книгу Виктора Астафьева «Всему свой час» (1985).

Именно в их художественной принадлежности писателей сомневаться не удается. В таком случае в настрое документальной насыщенности отечественной, приближенной к перестройке, литературы второй половине прошлого века видится закономерным, а также художественно предопределенным публицистическое завершение литературной линии Матеры. Именно она проявилась в текстах В.Распутина. Пламя в одноименных пожару текстах воспроизводится отнюдь не образно, не с художественной изящностью, а именно с конкретными деталями прогрессирования огня в различных стенах дома, а также на различных пламенных стадиях. Писатель здесь досконально испытывает, а также транслирует читателю подробности, порой технические. Ими выступает впечатление как художника, так и пожарника-специалиста. Подобных соответствующих  воспроизведений действующего пламени часто наблюдать в отечественной прозе не приходится. Необходимо присутствовать в такой среде, с тем, чтобы это постичь, как говорит В.Чернов в публикации от 2013 г. о В.Г.Распутине на С.73: «казалось, горел даже дым, которым приходилось дышать» (М., «Книжный мир»).

Также настоящие перемещения в мыслительной деятельности граждан в ходе активности пожарников порой доходят до нерушимой опасности, приводящей к основательной утрате реалий и даже к потере направленности того, куда двигаться и что предпринять. Либо документализм, привнесенный непосредственно с фронта. Наиболее трудное и тягостное событие в боевой судьбе отечественного писателя Виктора Астафьева есть переход через Днепр, состоявшийся в 1943 г. В водные глубины, минуя тренировку, минуя расслабления, продолжая уже предыдущие боевые достижения по освоению Курской линии, бойцы опускались обнаженными. Они переносили тряпичные и одежные связки или какое-либо вооружение у себя над головами в ходе переправ.

Это водное передвижение происходило без применения требуемых водных атрибутов. Таковыми работали лишь плавательные навыки, присущие отдельному индивиду. В той водной зоне, которую осваивал Виктор Астафьев, в числе двадцати пяти тысяч бойцов, иного берега достигал лишь каждый шестой. Причем подобных пересекаемых границ было несколько десятков. Таким путем в данных боях Красная Армия лишилась трех сотен тысяч воинов: «большинство потонуло бессмысленно, из-за бездарной подготовки,  так ни разу и не выстрелив» [29].

Создававшиеся на фоне подобных, документальных событий литературные воспроизведения допустимо называть нереалистичной, однако выразительной иллюстрацией  многообразия художественных инструментов. С опорой на тексты, базировавшиеся на подобного рода сведениях, идет процесс. С учетом содержащих подробности реального и фактического изучения общественных, финансовых, идейных сторон, в бытии создается фон. Это условия для исчерпывающего, порой абстрактного, но заметного описания действительности. Очерковая стезя отечественной литературы, касающаяся порой немца, устроилась в конкретных разножанровых произведениях, ограничила собственную область в некоторых событийных линиях.

Одним из наиболее частых художественных средств в художественных про- немецких прозаических деталях часто являются монологи. К примеру, у Абузара Аайдамирова есть такой подробный и обстоятельный монолог почитаемого старика в его комментариях, логически и внутренне (духовно) объясняющих боевые порывы индивида. Здесь конкретно и непосредственно прослеживается пространство удручающих дум, мрачных заключений, присущих и самому писателю в его не совсем отличных от действительности 30-х гг. ХХ в. бытийных кадрах. К тому же в таком случае к позиционной авторской роли прибавляем и то, что согласный с военным бессердечием коммуникант старика у А.А.Айдамирова уже в новом веке прокладывает ощутимое сравнение со случившимися еще в период ВОВ эпизодами. Они тоже наполнены и пропитаны жестокосердием, безжалостностью,, однако это непосредственно в отношении и к германским воинам в Советском Союзе,  и к советским воинам в Германии. Такой расклад часто не застанешь в сегодняшних  художественных текстах, говорящих о ВОВ. Они по прежней, обязательной советской традиции, восхваляют советского солдата как освободителя и, конечно, – немецкого, – как захватчика. И потому, робкий, но заметный подход чеченского писателя бросается в глаза и не оставляет равнодушным читателя: «– Жестокости, о которых ты говорил, я видел своими глазами. Их творили немцы на нашей территории, а наши солдаты – в Германии…» [1: 182]. Однако сильно эта линия не продолжается, собеседник здесь же, в абзаце прерывает смельчака, пеняя ему в вину отвлечение от темы. 

Своеобразная тематика русско-немецкого сотрудничества, гораздо более мощная, чем в указанном тексте, прослеживается у того же Даниила Гранина в романе нового века («Она и всё остальное», 2017). К примеру, уже непосредственный зачин его сегодняшнего текста посвящен переговорам главного героя, оказавшего отправленным по службе в Германию. Он являет собой представителя нынешней российской фирмы в рядах известной в Европе компании Ротшильдов. Прием, переговоры, застолье… Все эти сюжетные ходы позволяют писателю расположить читателя к российско-немецкому взаимодействию, в полной мере воплотившемуся на страницах романа далее. И конечно, оказавшийся на сенсационной архитектурной выставке «Столица мира», организованной неким министром вооружения гитлеровской Германии, главный герой устраивает и свою личную жизнь. С ним рядом оказывается немецкая гражданка Магда. Понимающие друг друга представители тогдашних враждующих наций теперь, вооружаясь интересами искусства, строят абсолютно мирную  совместную личную жизнь.

Имеет место быть между ними и противоположение. Так, восхищающийся рейхом и его покровителем немецкий архитектор восторгает и тем самым пугает российского представителя, смотрящего на экспонаты с опаской: «Они подавляли Антона, в них была жестокость геометрии, торжество размеров над ничтожностью человека. Это был замысел гитлеровского безумия» [10: 13]. Однако его немецкая собеседница  видит другой ракурс, такие строения это «величественные ансамбли, безупречные пропорции, свидетельство мощи Третьего рейха» [10: 13]. Тем не менее, многие другие личностные критерии у главных героев чаще оказываются схожими и взаимно созвучными.

Идентичное (российско-немецкое) созвучие не менее заметно и в анализируемой адыгской прозе нового века. К примеру, в повести современной адыгской писательницы Светланы Алхасовой «Сталинский шоколад» (Нальчик, 2011) есть красноречивый эпизод контакта представительниц соответствующих народов. Оказавшиеся одновременно в горах Кабарды немка и россиянка находят общий язык в лыжных интересах и обсуждают интересующие обеих хроникальные темы. Вторая из них признается первой в наблюдавшемся в детстве факте: у нее дома в войну жили немцы, что маму отнюдь не коробило. Удивленная собеседница заинтересована, и россиянка начинает детальные пояснения. Находившиеся в доме т.н. «фашисты, враги» обязательно пугали растущую в советской системе девочку.

Тем не менее, оказывается, что несмотря вражескую заданность, люди воспринимались хозяйкой-черкешенкой вполне адекватно: «… все мы в одной связке, все, живущие на земле люди: Кабарда... Россия... Германия... Лабрадор... Какая разница?» [5]. Такие рассуждения новой знакомой не могли не вызывать неподдельное изумление у современной гостьи из Германии. Такой контакт послужил удачной базой для последующих, развивающихся в фабуле текста, горных событий, снеговых трудностей, встреченных и преодоленных напарницами на страницах повести кабардинской писательницы С.А.Алхасовой.

Проходит подобная стезя совместной уживаемости с немцами и в романе другого адыгского писателя нового века Теучежа Ката «Тени добра и зла» (Майкоп, 2015). Так, не слишком активный, просто мелькающий имеется здесь интересующий нас образ. Немец по происхождению, но сирота из соседнего селения, воспитывается в адыгском окружении и свободно обладает местным (адыгским) наречием. Благодаря этом уон и воспринимается односельчанами как, пусть приобретенный, но земляк.

Однако есть в автобиографической публицистике современного адыгского автора Айтеча Хагурова «Бургомистр Абадзе в яростном мире» в авторском сборнике «В плену у памяти скитаюсь…» (Краснодар, 2016) еще более детальное по нужной теме отдельное эссе, посвященное выручающему аульчан немцу – «Наш кормилец Ганс». Как соответствующее отступление от темы рассказчик позволяет себе пост- заглавную ремарку «Не все немцы фашисты». Под таким подзаголовком автор вычерчивает сложившуюся на родном для себя дворе судьбу названного немецкого жителя, коммуникабельного и умеющего завоевать симпатию местных адыгов.

Уже в послевоенное время, когда нельзя было кому-либо немецкого происхождения сохранить позитивный статус в обществе, добродушный и почти родной Ганс оказался загнанным на краснодарскую стройку, как и все пленные немцы. А жившие с ним одновременно и одноместно соседи, увидев его там, обязательно взялись его выручать, поднося ему продукты и тайком снабжая его. А когда все-таки удалось добиться отправки его на родину, местные не были допущены к прощанию с ним и рядом был организован мини-митинг поддержки. И это участие в судьбе Ганса засело в памяти участников как нечто, чем можно справедливо гордиться.  

 

Глава 2. 

ПРОЗАИЧЕСКОЕ ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ 

СРАЖАЮЩИХСЯ В 40-Е ГГ. ВРАГОВ

 

2.1. Социально-политические обстоятельства 

данного периода

 

Авторитет И.В.Сталина, обозначаемый сегодня как авторитаризм, в советские годы считался аксиомой. А рядовые жители домов и квартир искренне боялись лишний раз произнести что-либо из того, о чем умалчивает пресса, «продвигающая» властные подвиги. Женщины переговаривались шепотом и порой проклинали друг друга за распространение подобной информации. Как можно в момент выдвижения советской армии против врага, в момент распространения идущих от столичных вождей приказов говорить о властных погрешностях. Это же безобразие, – считал каждый.

Актер Рамаз Чхиквадзе, уже в издаваемых сегодня своих мемуарах, рассказывая о своем творческом сотрудничестве с мастерами кино, сетует о потерянной сегодня строгости экрана, добрым словом вспоминает стоявшие в середине прошлого века советские фильтры и в иллюстрацию приводит мнение того Великого вождя: «Если бы Сталин увидел сегодняшнее кино, он бы все это мигом прекратил» [44: 70]. Несомненно, мало кто воспринимал это всерьез. Однако, печатающийся сегодня публицист тут же оговаривается и торопится с пояснением.  «Я никогда не был сталинистом», – спешит он убедить читателя.

Оказывается, просто известный тогда актер получил возможность сыграть в кино такого выдающегося персонажа. Это помогло ему неким углом войти в коммуникационный и контактный круг своего героя, где-то понять его, встать на его позиции и даже сделать уважительный, но уверенный вывод: «Иосиф Виссарионович вовсе не был таким демоном, каким его принято изображать» [44: 70]. Говорит он о правителе как о достаточно умном человеке. Это потому, что тот не отдавал кому-либо приоритетов и старался достичь всеобщего равенства. Возникающие сегодня в адрес правителя нарекания в его неумении предугадать стартовый момент войны с немцами, актер опровергает. Он убежден в обратном факте. Мол, Сталин знал о скором начале, однако не мог позволить провокации и потому не размещал армию у границы. Правитель, как считает Р.Чхиквадзе, понимал, насколько в тот период немцы превосходили отечественную армию по военной силе.

Тем не менее, преимущественно в грузинских краях И.В.Сталина не слишком восхваляли и уважали малозаметно. Считалось, что Грузию он особо не прельщал и не баловал своим вниманием. Остальной Кавказ тоже, уже по-соседски,  не мог его спокойно почитать. Так, к примеру, у адыгского писателя Теучежа Ката в его романе «Тени добра и зла» есть яркий эпизод. Это уже после войны аульские колхозники, собравшиеся обсудить последние новости под тенью дерева. Выпивка, обозначаемая автором как «белая вода», придает одному из собеседников смелость и позволяет избрать для обсуждения лик главного фельдмаршала, правящий в столице.

Рассказав подробности не очень благожелательного контакта Сталина и Хрущева, он объясняет ими взаимный негатив в их отношениях, доходящий порой до ненависти. Однако рассказчика в его пикантных деталях пытается остановить  другой коммуникант, сомневаясь в его присутствии на месте событий. Но третий из них выдвигает другое обвинение вышестоящему диктатору: «Перед войной истребил лучших людей страны и когда немец стал наступать, стал обращаться к людям: «Дорогие братья, сестры!»» [44: 41]. Это сильно возмущает других собеседников и разгорается ярая дискуссия в попытках оценить содеянное главой. Сошлись на том, что попросили Бога, чтобы новый глава сделал далее для адыгов не меньше, чем Хрущев. 

Одним из наиболее распространенных обвинений тогда было присуждение человеку статуса «изменник родины». Одно это словосочетание коробило любого гражданина. Человека просто трясло от ужаса, когда к нему обращались с такими словами. Несколько саркастическую форму оно получило уже к концу прошлого века, в годы перестройки. Если нужно было как-то ошарашить собеседника (обычно, – друга) и устрашить его (но по-доброму), его иронично обзывали так, что прощалось и выглядело шуткой. Тогда уже сталинский режим был в прошлом, хотя все еще не мог оставить в равнодушии.

В качестве примера по интересующей нас германской тематике из сегодняшней прозы можно привести фрагмент из мемуарного текста прозаика советского времени Валерия Фрида «58 с половиной или Записки лагерного придурка», расположенного в Интернете уже с 1998 г. Так, в числе излагаемых в тюремных застенках веселых историй, нравившихся заключенным и поддерживавших их оптимистичное настроение, В.С.Фрид приводит аргумент.

Он рассказывает некую байку о персонаже, русском по происхождению, но оказавшемся в немецком плену и ушедшем на другую сторону. Отдавшийся  обучению в немецкой разведшколе молодой человек завоевывает доверие неприятеля и оказывается в роли немецкого парашютиста, сброшенного в московском пригороде. Он напуган и хочет уйти от встречи с советскими коллегами-чекистами. Ведь учителя разведшколы вовремя внушили ему массу сведений о том, насколько страшными оказываются допросы и пытки на Лубянке. И потому любой контакт, но уже среди советских коллег, для него оборачивается мученическим казусом. Так, снятие с пальцев отпечатка ему видится «иголкой под ноготь», электропроводное оборудование вокруг – «электрическим стулом» (синонимом «смерти» в то время) и т.д. Но в описываемой В.С.Фридом лагерной обстановке такой герой воспринимается достаточно добродушно.

Весьма объективно, порой несколько «соцреалистично», но уже самостоятельно и своеобразно общественно-политическую ситуацию, царившую на Кавказе в военное время, обрисовал признанный российский литературовед конца прошлого века, занимавшийся этническим самосознанием, Ф.С. Эфендиев. Он уже в 1998 г. не побоялся громко проанализировать восхвалявшиеся другими земляками (Г.Муриков, В.Дементьев) репрессии против кавказских (в частности, чечено-ингушских) народов. Его возмутили приводившиеся указанными авторами обвинения в адрес чеченцев о массовом сотрудничестве с немцами. Говоря об отсутствии здесь каких-либо подтверждающих фактов, он отчетливо возводит их в ранг «голословных», чем придает таким суждениям многозначную оценку. А сам успевает привести кое-какие топонимические сведения и документальные цитаты в доказательство своей правоты, обеляя, тем самым, кавказцев.

Страдания репрессируемых людей и их семей, тяготы расстреливаемых жителей воспроизводит и Теучеж Кат сегодня в романе «Тени…». Наиболее много пережившей считает автор старшую из сестер, которой довелось захватить в реальности бесчинства, творившиеся властью над членами ее семьи в восемнадцатые годы.

Печать, наложенная на девочку в момент расстрела близких родственников и разграбления аула, целиком повлияла на ее жизненное определение. Это побудило ее взять на себя обязанности по воспитанию и содержанию младшего брата. Чем и объясняет рассказчик дальнейший авторитет, присущий этой женщине в восприятии других молодых героев и героинь. При этом одними из наиболее уязвимых на данном гражданском поприще являлись вдовы, похоронившие мужей на войне. Вдовьи тяготы несравнимы ни с какой из человеческих участей, обвалившихся на человечество в послевоенной стране. Ими распоряжаться стремились многие власть держащие начальники и не только, – еще также и рядовые аульчане мужского пола, пришедшие с войны или из партизанского леса.

И неоднажды еще факты расстрела упоминаются в воссоздании персонажных судеб, правда, порой в разных ракурсах. Встречаются еще мальчики, отца которых расстреляли, оставив со старшей сестрой. Как выразительно описывает такую обязательную для войны судьбу мастер адыгского литературоведения Казбек Шаззо в одном из интервью, «все охочи были покомандовать над вдовами и девицами-подростками, от войны осиротевшими; не только покрикивать на них, но и поразмашистей бить кнутом по их спинам, а то и решеткой пригрозить – мол, вдова или отпрыск бывшего «врага народа»; и могли вдову, у которой не одно голодное дитя, упрятать в тюрьму из-за килограмма пшеницы или двух початков кукурузы» [41: 13].

А еще бывает такой герой, который свершение пред- расстрельных судеб относит к собственным заслугам. Так, к примеру у Теучежа Ката в его «Тенях…». Пытаясь убедить заведующего районо в ауле дать ему аудиторную работу, юноша в качестве аргумента вызывающе называет себя спасителем многих, приговоренных трибуналом к расстрелу. Хотя как аргумент он использует общенародный, немного коммерческий тезис: об обязательном возвращении добра: «Если есть какая-нибудь возможность – окажи помощь. Трудовой фронт мало чем отличается от боевого фронта, я это хорошо понимаю. Я многих спас, приговоренных трибуналом к расстрелу. Добро всегда возвращается, надо творить добро» [20: 82]. Такая нескромная мнительность и явная коммерческая нацеленность на выгоду немного шокируют читателя.

Еще нередко адыгские авторы, пишущие о тех временах, шокируют читателя еще таким беспределом советской власти, как повсеместное уничтожение текстов. В частности, к примеру, у Кадыра И. Натхо в его «Черкесской истории» есть такой мотив: ведущий повествование герой сетует на имеющиеся «непонятки» по поводу своего дня рождения. Родившийся на Кавказе, в адыгском селе юноша растерян: есть версия друзей по этому поводу и противоречащие ей сведения из хранившихся в семье документов. Говорящий поясняет свою активность в этих поисках, но подчеркивает факт творящегося строем беспредела: «Советы сожгли все документы, перед вступлением в нашу деревню немецкой оккупации во время Второй Мировой войны» [27]. 

Жесткость советской власти по отношению к документу и вознесенность советского паспорта до божеских высот проходят красной линией во всем советском тексте. Однако у современных словотворцев такое идолопоклонничество выступает лишь предметом осмеяния и насмешки. Так, у цитируемого выше автора В.С. Фрида в его «58 с половиной…» есть соответствующий эпизод. Девушка, испуганная в 1944 г. наличием в своем паспорте немецкого штампа, соглашается на совет друга «потерять» документ. Друг, оказывающийся  сотрудником органов, торопится пообещать ей скорую замену паспорта. Таким путем она оказалась на допросе в Лубянке, в безвыходном положении под требованием вступить с военнослужащими в сотрудничество по донесению. 

Советы к тому же оставались со «строгими порядками» не только на военном поле, но и в культурно-просветительской среде. Как свидетельствует об этом один из рассматриваемых нами сегодняшних мемуаристов, работник сцены того времени Рамаз Чхиквадзе, это было опасно. Представить образ Сталина в актерской среде предполагало обязательное последующее возвращение к той же роли, а уход от роли был идентичен измене Родине. И потому, как рассказывает актер, имеющий опыт, когда ему выпало играть Гитлера примерно в один временной период со своей ролью, посвященной Сталину, его соратники по сцене фактически теряли дар речи, узнавая об этом: «Как ты смеешь?! Ты же только что Сталина сыграл! А теперь люди будут думать, что он такой же отрицательный герой, как и Гитлер, раз его один и тот же актер играет. Я тебе запрещаю играть Гитлера» [44: 75].  Таким путем творческий человек мог рискнуть воспроизвести собственную позицию и высказать свое мнение. Именно это он и сделал, сыграв все-таки заданные роли.

Неоднократно при этом и адыгские авторы сегодня делают акцент на царившем тогда покорном молчании. В частности, у Теучежа Ката в его романе «Тени исчезают в полдень» колхозники советского времени пытаются переубедить налоговых агентов, пришедших к ним сделать опись имущества. Парень пытается спорить, но более старшая женщина разумно уговаривает его поставить требуемые подписи, сравнивая пришедших со смертью. Разделяет здесь же читатель весь страх с женщиной, поскольку описано испытываемое весьма ярко. Эти пришедшие «стольких людей мучили, Бог с них на том свете спросит» [20: 72].

И, умоляя Аллаха уберечь себя и своих ближних от «злодеев и нечестных людей», она боится произнести это громко, поскольку «не такое было время, когда люди могли свободно выражать свои мысли и чувства» [20: 72]. Так и оказавшийся среди аульчан двоюродный свояк рассказывает своим местным землякам технологию принятия решений в советское время. Упоминая производящееся у них на глазах затопление аулов краснодарским водохранилищем, он объясняет: «Думаете, спросят вас, негодных? Не спросят областное руководство, краевое руководство тоже. Это начинается сверху, далеко. Говорят «да», отвечают «да», и все кончается. Никто не возражает» [20: 91]. Таким образом, ощутимо задевала жителей страны царившая в высказываниях ущемленность, выдававшаяся за спокойную и мирную.

Соответственно тому, что в  советском государстве середины прошлого века была полностью аннулирована реальная конкурентность, присутствовала так называемая плановая экономика. Вследствие этого происходил неизменный экономический кризис. Постоянно звучала некая главная опасность сознательному гражданину – «духовный распад» в оглядке на Запад. Однако шла неизменная потеря ведущих нитей в выстраивании научно-технических прогрессивных механизмов. Советский житель при этом голодал и фактически умирал от голода. Закономерно страдали пришедшие с войны солдаты, вернувшиеся в голодающие семьи. Поскольку появился тогда резкий и стремительный недостаток питания, дефицит бытовых средств и техники, преимущественное число россиян передвигалось специальным транспортом в столицу в попытках разыскать на столичных землях какие-либо истощенные сосиски или их подобие.

Не забывают упомянуть об аналогичных дефектах режима и северокавказские авторы нашего времени, многочисленные и обширные труды которых на военную и часто, – интересующую нас, тему представлены в современном сборнике северокавказской художественной прозы «Война длиною в жизнь» (М., 2007).

Это, к примеру, современный карачаевский автор Билял Кубеков в рассказе «Куда уходят мертвые». Так, послевоенная голодовка проходит на глазах десятилетнего мальчика. В аульском доме, оставшемся в один момент без какой-либо кукурузной горсти, на виду у мальчика спорят взрослые: мать и отец пытаются найти из имеющегося имущества еще что-либо на продажу. Применяемое к маленькому персонажу авторское описание пронзает весьма глубоко: «Шахар, голодный и распухший от голода, хныкал на кровати. Будто вторила ему вьюга за окном» [7: 349].

Либо, к примеру, у проживающего в Чечне казахского писателя Эльбруса Минкаилова в его рассказе «В тумане» аналогичный мотив – голод – решается тем же способом  – распродажа имущества: «Продукты заканчивались, нужно было что-нибудь прикупить. Рынок еще работал, женщины распродавали то, что не смогли реализовать» [7: 476].  

Однако голодающее население не всегда силилось соблюдать жесточайшие законы, и это было непрерывным поводом творившихся советским строем гонений «за своими», за мирными жителями. Соблюдать все требования в конкретном образе мыслей не всегда было даже элементарно физически реально. Так, в частности, как рассказывает уже в наше время Даниил Гранин, когда он писал свою историю блокады Ленинграда («Блокадная книга», Ленинград, 1984), ему довелось испытать шесть с половиной десятков изъятий со стороны цензуры. Запрещено было свидетельствовать о моральных отклонениях жителей в поиске пропитания.  Не разрешалось упоминать живущих в довольствии генералов. Скрывалась реальная цифра погибших в блокаде и приказывалось оставшимся в живых умолчать о своих бедствиях. Как объясняет такую запретность сам известный писатель Д.Гранин в книге общих мемуаров «Четыре друга эпохи», «Дело в идеологии, которая существовала у нас во времена железного занавеса, когда нас уверяли, что Россия имеет особую миссию: мы строим коммунизм, в котором будут жить все народы, а значит, мы – миссионеры» [44: 27].

Либо, к примеру, одним из героев Светланы Алексиевич в ее публицистическом произведении нового века «Цинковые мальчики» является рассказчик отдельного эссе «Сержант, разведчик». Именно он и позволяет читателю ознакомиться с тогдашним идеологическим казусом, юмористичным сегодня, но, возможно, судьбоносным и болезненным для тогдашнего гражданина страны. Здесь герой рассказывает, как будучи тогда еще юным солдатом, он повесил в качестве объекта поклонения портрет французского автора Ромена Ролана. Обрекает тем самым себя любитель литературы на начальственный гнев, приказывающий ему заменить французское безобразие портретом уважаемого К.Маркса, невзирая на немецкую принадлежность последнего. [3]

Одновременно просматривается некоторый идеологический сдвиг (но более судьбоносный, опасный) и у героев карачаевского автора нового времени Биляла Кубекова в его рассказе «Куда уходят мертвые?...» из сборника «Война длиною…». Воевавший на войне отважный фронтовик, вернувшийся в голодные края, однажды позволяет себе принести домой горсть кукурузы. За это он и был осужден советским судом, творимым являющимся судьей его братом. Это обязывает сельскую охрану объявить его опасным преступником, а он вынужден уйти из дома, спасаясь от интенсивных преследований.

Горцы, испокон веков свято почитающие семейные нити, не могли здесь, в сюжетной линии рассказа, демонстрирующего судебную систему страны, понять следующее. Как в их рядах в роли судьи оказался земляк, осуждающий другого за спасение собственной жизни и обвиняющий в этом своего кровного брата. Судья, присудивший его тем самым к гибели, лишает кормильца, отбирая его у семьи своих родных. К тому же он обеспечивает своего племянника постоянно охватывающим и терзающим его вопросом «Куда уходят мертвые?», многозначно выступившим заглавием произведения.  

Одной из главных целей государственной политики середины прошлого века в СССР была задача всеобщего раскулачивания. Любое принадлежащее гражданину имущество автоматически фиксировалось. При этом малейшее его умножение вызывало моментальное подозрение в социуме и у власти. Требуемой в данном случае иллюстрацией приведем художественную линию из повести адыгского автора Светланы Алхасовой «Сталинский шоколад», уже упоминавшуюся выше.

Эмоционально рассказывая о скопившихся на душе главного героя обидах рассказчик не скрывает: обиды эти – на царившую тогда власть и ее представителей. Надолго запомнил герой, являющий собой представителя адыгской аристократии, людей, вошедших в ту осеннюю ночь в его дом. Пара соседей по аулу, представлявших в тот момент органы госбезопасности, полностью вошла в свои должностные роли. Упиваясь имеющейся у них властью, радуясь врученным им пистолетам, они интенсивно потребовали от семьи отдать им одного из ее членов. Это был один из младших братьев, учившийся в столичном кадетском колледже и только что приехавший домой отдохнуть. Светлана Алхасова возмущенно и достаточно выразительно описывает сцену исчезновения юноши в темной ночи:  «Грубо встряхнув за плечи, они резко подтолкнули его к двери, затем крепко держа с двух сторон под руки, вытащили на улицу, где стояли лошади. Привязав за ноги к двум лошадям, молодого парня вывезли со двора в темную глубокую ночь» [5: 31].

И это искреннее возмущение не может не найти отклика у читателя. Он проникается тем же настроем: неправы «красные» в их напоре, жертвой (причем, – массовой) можно считать каждого аульского жителя, находящегося под угрозой такого авторитаризма. При этом поддерживается данный тон по мере развития дальнейших событий. Это происходит, когда пытается главный герой выяснить, куда же увели его брата той темной ночью. Красиво описана здесь сцена братского полета на коне в преодолении ветра, но не может и она спасти арестованного.

Причем проводится здесь яркая и красноречивая параллель: конь тоже пострадал от правящего режима, но ему удалось в свое время спастись, как говорит автор, – «чудом». А вот человеку сделать это было тогда невозможно. Удается найти старшему брату лишь фуражку на месте расправы, рисуемой автором в страшных бесчеловечных деталях раздробления живого организма, как бы во имя так называемой «великой идеи».  И еще не одну подобную биографию упоминает здесь С.А.Алхасова в своем повествовании, являющемся наглядным примером царившей тогда государственной системы.

Об этом детально и с не меньшим возмущением рассказывают уже в новом веке и отечественные ученые. Так, к примеру, участники конференции «Отрадненские историко-краеведческие чтения» (Армавир, 2013) активно  обсуждают творившиеся в 30-е гг. ХХ в. бесчинства. Семья цитируемого в одной из статей Е.В.Тёр рассказчика реально пострадала от подобного беспредела, что наглядно иллюстрируется реальными фактами его биографии. Оказывается, что в тридцатые годы его отец за несдачу хлеба в продразверстку был приговорен к семи годам лишения свободы. Причем его семья с пятью детьми после повсеместной конфискации осталась в пустом доме «на голом топчане», а позже все ее члены были выброшены из дома.

Как свидетельствует автор, со многими сельчанами производили подобное, поскольку к ним привозили спецпереселенцев со всего Ставрополья, а их земляки увозились далеко и без возврата. Причем это ощутимо сказалось и на всех последующих судьбах членов семьи: «Нас, как раскулаченных, не пускали согреться даже близкие родственники. Бродя по улицам, нашли пустую хату, затопили русскую печь, сбились в кучу, стены начали таять, под нас стекала вода. На другой день к нам прибыли еще три семьи, таких же, как и мы...» [35: 240].

Идентично внезапно и жестоко оказался в далеких, сибирских (г. Красноярск) застенках также очень близкий родственник – отец – интересующего нас сегодня адыгского писателя А.Хагурова, судьбу которого как заключенного он воспроизводит в своей прозаической книге «В плену у памяти скитаюсь» (Краснодар, 2016). Будучи однажды амнистированным из лагеря дальнего, северного, чему способствовали его порядочные личные качества, глава семейства все равно через некоторое время вновь был возвращен в лагерь (теперь уже более ближний, – армавирский).

Если касаться под впечатлением от упоминания А.А.Хагуровым лагерных застенков, то есть не менее распространенного тогда системного орудия, можно также провести немало межтекстовых параллелей. Конечно, одним из наиболее объемных, полномасштабным и ярким художественным повествованием в советской литературе прошлого века о советском лагере считается «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, соответствие событий в котором признают и наши ученые.

В частности, тот же Айтеч Хагуров, находясь уже в успешно исполняемой им реальной роли профессора, делится своим удивлением, охватившим его в момент первоначального прочтения книги: целый ряд событий в ней очень распознаваем. Не приветствовавшийся на советской родине писателя и потому писавшийся тайно в 60-е гг. роман А.Солженицына  выходит только в 1973 г. в Париже. Тогда он произвел грандиозную сенсацию, доставил немало трудностей автору, но по сей день является одним из наиболее признанных и авторитетных отечественных произведений на лагерную тему. Но в литературно-критическом мире он исследован немало, а потому позволим себе лишь скромную ориентацию на некоторые другие, более современные строки.

Опираясь на такое позволение, повернемся к сегодняшнему современному российскому философу, политологу и публицисту С.Г.Кара-Мурзе и его книге «Краткий курс манипуляции сознанием» (М., 2000). Рассматривая здесь саму понятийную суть лагерного комплекса под названием ГУЛАГ, он уверенно обозначает его как «один из объектов беспардонной манипуляции» [19: 63]. Подразумевается при этом распространенный в обществе подход к этому лагерю, как к зоне обязательного страдания, уходящий от реальности.

Опираясь на разнообразие входивших в систему ГУЛАГ учреждений, автор убежден в практиковавшемся здесь факте «вторичной манипуляции сознанием», поскольку спецпоселения, колонии и лагеря, по его мнению, сильно различались по условиям и графикам пребывания. На такой манипулятивной стезе и построена линия рассуждений современного публициста. Далее, уже разобравшись с понятием и цифрами ГУЛАГа, С.Кара-Мурза не может промолчать в виртуальном споре с одним из авторитетов.

Ну, а мы в ситуации своего отсутствия на месте и, потому, – неведения – не беремся судить о достоверности сведений. Просто обратимся теперь снова к цитируемому ранее Валерию Фриду, рисующему в своем тексте лагерного свидетеля событий. Речь идет об одном из лесозаготовительных ОЛП (отдельные лагерные пункты, входившие в состав лагерных отделений и подчинявшиеся исправительно-трудовому лагерю) на реке Чужгу, куда отправляли осужденных по этапу. «Гавайцев там не было», – иронизирует автор, проводя тезис о национальном разнообразии поселенцев. Однако здесь же, уже следующим предложением, изумляется властной циничности:  «собрали в лагеря чуть не пол-Европы, хитростью и обманом выманили из западных зон Германии власовцев и вообще всех побывавших в немецком плену (кажется, это будущий министр ГБ, генерал Серов, ездил по Тризонии, уговаривал), а по радио гремят бодрые патриотические песни» [35: 240-241]. 

Тем не менее здесь бы с ним поспорил и цитируемый нами по тому же вопросу С.Г.Кара-Мурза, который спорит об этом же со своим оппонентом у себя в книге: «Немцев отправили на спецпоселение, в основном в Казахстан, но и во многие другие места» [19: 63]. Это он и доказывает фактами из собственной биографии, содержащими пребывание в таких поселениях с членами своей семьи в Кустанайской области: «Спецпоселение – совсем иное дело, оттуда только нельзя свободно уезжать, а жизнь мало чем отличается от жизни окружающих» [19: 63]. 

Произвольными свидетелями тех жутких событий выступают и интересующие нас в исследовании адыгские авторы. Они в некоторой степени задействованы в массивном сборнике «Лес одиночества», вышедшем усилиями Фонда С.А.Филатова (М., 2009). В частности, у одного из современных адыгских прозаиков Тенгиза Адыгова в его хорошо известной в социуме повести (а, возможно, и романе) «Каракура (Красная люстра)» начала 80-х гг. ХХ в. именно проблема выселения оказывается критерием, определяющим людские отношения. Так, к примеру, есть диалог главного героя Али Карданова с другим персонажем, балкарцем Мутаем, ранее пострадавшим от того процесса. Идет небольшая дружеская перебранка, но тут же мы узнаем: Кардану удалось в момент выселения записать балкарца кабардинцем и тем самым спасти от дальней отправки. Однако он тайно переселил к себе семью земляка, и тут же расположил на горной ферме. Правым видит в его действиях своего героя автор, подтверждающий деталями факт событий: «И человека спас, и овцам надлежащий присмотр: балкарцы большие умельцы по части баранты…» [25: 34]. Ну, а тогда, уже вооружившись таким благородным фактом в истории отношений героев, читатель немного насмешливо, но добродушно воспринимает их последующие споры и нападки в обсуждении их собственных судеб. 

Более того, словотворцы таких воспоминаний – это не только художественные авторы, но и публицисты, часто ведущие научную деятельность. К примеру, нальчикский ученый Мадина Хакуашева, доктор наук, научный сотрудник, но и активный публицист, часто очень художественный. Вот она и рисует в своем сборнике публицистики «В поисках утраченного смысла» (Нальчик, 2013) судьбу двоюродного деда, связанную с концлагерем, но уже немецким. «– Да это уже другое», – скажете Вы. « – Нет, – скажу я». Пребывание у тогдашнего врага в застенках и удачное самостоятельное высвобождение из них не делало советского гражданина героем…. Сбежавший из немецкого концлагеря человек автоматически оказывался в зоне чекистских подозрений, в результате которых попадал высланным в Сибирь на четверть века и честно отбывая такие безжалостные указания.  

Созвучен с землячкой М.А.Хакуашевой в собственных воспоминаниях и другой из рассматриваемых нами сегодняшних авторов Айтеч Хагуров. В его, уже упоминавшейся нами, книге прозы «В плену у памяти…» также есть родной дядя (в повести «Бургомистр Абадзе в яростном мире», названной как «репортаж из детства военных лет»), сосланный в сибирские лагеря и тоже – на четверть века. Однако здесь дядя был вынужден повести себя возможно немного крамольно, но более решительно, чем предыдущий заключенный, изображаемый М.Хакуашевой. Ему удалось с семьей сменить место обитания, поселиться в Казахстане, в насыщенном выселенными чеченцами пункте, и даже помочь при этом расположиться там же другим семьям (чаще, – матерям с детьми).

Здесь в одном из эссе («Побег в никуда»), составляющих всю, посвященную дяде Биболету повесть, А.Хагуров описывает не только хроникальные факты, но успевает вводить психологичные ремарки. Ими он моментально погружает читателя в охватывающие персонажа эмоции, – чаще страх, ужас, ожидание расправы, столь присущие тому времени и уже признанные характерными для советского строя. Так, к примеру, рассказывая об отъезде семьи с места высылки, автор дает круг эмоций, присущих тете, которая «не до конца понимала, в каком статусе уехал ее муж из лагеря». Однако здесь же писатель приводит ремарку, оправдывающую дядю в поддержании им такого женского заблуждения: «Как настоящий мужчина, охраняя жену от лишних переживаний, он не говорил ей о подробностях своего «освобождения»» [39: 69].

Но читатель отнюдь не осуждает уходящего из-под строевого контроля семьянина. Отправив подальше от родных земель, в Казахстан, человека власть лишь автоматически  настраивает и его, и всю семью, и земляков на обязательный «отшиб» индивида в обществе. Такое не могло обойтись благополучием и добродушной привычкой в восприятии горящего этно- патриотизмом адыга. Что и вызывает соответствующее развитие событий в дальнейшем. Сцену ареста автор описывает фразами, весьма традиционными для связанных с чекистами эпизодов: визит «людей в гражданском», подъехавших на «газике».

Однако поведение арестуемого отнюдь не традиционно. Выходя на встречу к подъехавшим, он оповещает их о своем нетерпении, жалуясь на длительное ожидание. Саркастично, но этично и, конечно, – смело. Таким ярким штрихом к нам уже приближается дядя рассказчика, и мы становимся в группу его если не родных, то сотоварищей. А потому идущий следом эпизод состоявшегося затем заседания суда непроизвольно погружает нас в разделяемое с героями отвращение к имеющемуся закону, возмущение по поводу происходящего. Единогласно поддерживаемый односельчанами человек, несмотря ни на что, все равно оказывается осужден и выслан в Сибирь на четверть века. У людей своя логика, а у власти – своя.

К тому же любой приглашаемый в Кремль гражданин страны в первую очередь пугался и ожидал худшего. Мол, просто так, «даром» правитель не заинтересуется его невзрачной персоной. Вот, к примеру, у карачаевского автора современного дня Биляла Кубекова в рассказе «Куда уходят мертвые?» в сборнике «Война длиною…» изображается визит непрошеного гостя к персонажу – авторитетному среди аульчан Шахару. Не могут не впечатлить его уже приветственные слова лица, внезапно вошедшего при встрече: «Вас срочно вызывают в Москву! – говорит он. – Сам вызывает!... Давно Вас ждет. Самолет за Вами прислал. Очень прошу поторопиться…» [7: 348].

Такое распоряжение обязывало служителя нарядиться в военную форму, собрать все боевые награды и поспешить воспользоваться присланным элитным транспортом. Кстати, постоянный поведенческий шаблон – это мгновенное передвижение по огромной стране небом, на индивидуальном самолете. Он используется и во всей общероссийской публицистике. А ожидание внезапного ареста было присуще не только мирным гражданам, но и самым высокопоставленным военнослужащим. Как рассказывает в своих воспоминаниях в книге общих мемуаров «Четыре друга эпохи» последний маршал Советского Союза Дмитрий Язов, такой элитарный признак сохранился в полной мере еще и в перестройку.

Уже один вид с неба на ярко освещенную посадочную площадку, по которой суетились некие люди военного вида, насторожил маршала (лето, 1991 г). Он высказал предположение своего наступающего ареста. Оно тут же оправдалось устами прокурора, провозгласившего ему о задержании. Причем здесь же мемуары маршала оказываются насыщены техническими деталями его размещения в столь же элитной тогда машине «Волге», между охранниками и их оружием. Но имеются здесь и экспрессивные нотки, успешно приукрашивающие публицистический текст: «На этом месте голос маршала прервался. Возможно, он устал. А может, неприятные воспоминания вновь захлестнули душу» [44: 177].

Причем еще более выразительная и масштабная экспрессия, сопровождающая действия военных представителей власти, прослеживается и в рассматриваемых нами произведениях адыгских писателей. Так, к примеру, и у анализируемого нами Теучежа Ката военная форма легко превращает мирного аульчанина в представительного НКВД-шника. Таковой теперь фактически имеет право допрашивать людей, задавая вопросы об участии в Отечественной войне, о коллективизации или о пребывании в Сибири. Вступающий, пусть ситуативно, в такие должностные обязанности,  «входит во вкус», теперь он даже в энтузиазме разыскивает других допрашиваемых.

Причем сами сцены допроса выразительно и немного юмористично описаны названным автором в его романе «Тени добра и зла». Есть в вышеописанном эпизоде и реальный военный представитель, характеризуемый ярким эпитетом «пучеглазый». Этот хорошо известный в отечественной литературе оборот ассоциируется с одним из наиболее отрицательных художественных образов – мерзкой лягушкой, и потому награждает персонажа четко заданным негативом. А негатив, в свою очередь, подтверждается здесь же его действиями – парой выстрелов в группу мирно заседающих кругом стариков. Такой момент явно,  прямо на глазах читателя, распределяет героев по «добрым» и «злым» классификациям.

Либо, к примеру, многогранный портрет полковника Жилова в повести Мухадина Кандура «Последняя охота» из сборника «Лес одиночества»  вырисовывается в размышлениях его дочери. Перечисляя карьерные заслуги военного, рассказчик оговаривается о невозможности отобразить чувства девушки к родителю словами: «Они не описывали ни ту доброту и силу, что заставляли ее любить его, ни ту жестокость и безжалостность, которые заставляли ненавидеть» [25: 291]. Спешащая понять и простить отца, Маргарита сочетает в своих мыслях и добрые, и злые чувства. Этим она помогает читателю всесторонне познакомиться с портретируемым полковником и выстраивает заметные эпизоды его биографии.

Одновременно и у Айтеча Хагурова в его произведении «Мое лето 1945 года» есть подобный образ высокопоставленного военного человека, семья которого соседствовала с его семьей по квартире и имела подъездную кличку «богатые». Демобилизованный из Германии полковник действительно постоянно снабжался государственным продовольствием и предметами быта. А это не могло остаться незамеченным в народе, преимущественно голодавшем и годами исхудавшем.

Однако здесь повествователь считает себя обязанным пояснить: мать семейства отнюдь не хвасталась материальным снабжением, что было нетрадиционно для офицерского поведения тех лет. Напротив, она постоянно находила возможность поинтересоваться состоянием соседского здоровья и, так или иначе (словом или делом), поддержать семью. И потому мы не торопимся утверждать то, что говорят с момента распада СССР: мол, фальшивое вознесение советского генерала полностью поляризировалось, получив кардинально противоположный запал. Отнюдь, нет. Были и до сих пор продолжают бытовать в изданиях факты и судьбы как достойных, так и малопристойных людей. Они (и факты, и люди) есть и будут всегда, вне зависимости от идеологии и государственной системы. Человек разнообразен  в своем поступке, и это общечеловеческая аксиома.

Либо, как рассказывает сегодня Светлана Алхасова в своем «Сталинском шоколаде», в кабинете у одного из местных чиновников возможен криминальный тогда казус. На стене вместо вида обязательного Сталина висит одинаковый с видом по размеру портрет нацистского вождя-фюрера. Такой дизайнерский факт оказывается итоговым в посвященном этому чиновнику эссе. Политические предпочтения не могли каким-либо образом проявляться в советское время. Как вспоминает также упоминавшийся выше В.Фрид, хотя и проходили в советской дружественной политике встречи министров иностранных дел двух стран («юнкерс» со свастикой на хвосте в московском небе – прилет Риббентропа»), однако и молодежи, и всему населению здесь же поясняли: «это просто политика, дружбу с Гитлером не надо принимать всерьез» [38: 97].

 

 

2.2. Сторона пришедшая 

в ее художественном воспроизведении

 

Преимущественно северокавказское пространство было захвачено нападающими германцами на протяжении 1942-го и первой половины 1943-го годов. Ведомая Гитлером немецкая армия принялась производить собственные видоизменения на данной территории. В данных краях в Древние века пролегал обще- глобальный, всемирно известный маршрут – Шёлковый путь. Посредством него удавалось поставлять восточные ресурсы в европейскую цивилизацию. Данные земли выступали желанным приоритетом для целого ряда планетарных государственных политик. Как утверждается сегодня, к таким политикам причисляются следующие «завоеватели»: «от половцев до готов, от монголов до Тамерлана, от персов до турков. Кавказ являлся больной мозолью для многих мировых держав, прежде всего Великобритании, Турции и Германии» [17: 133]. Таким образом, Германия была откровенно заинтересована в покорении и присвоении охватываемого северокавказского пространства. И это, несомненно, обусловило повсеместное и преимущественное восхваление отечественного солдата на фоне мощного почернения стороны пришедшей. 

Однако советские авторы в то время отнюдь не всегда проклинали захватчика. Так, в частности, известная в советском обществе поэтесса первой половины прошлого века Марина Цветаева в довоенный период не скрывает своей отнесенности к немецкой культуре и выделяет свое немецкое происхождение. Относимое древней цивилизацией к божественному статусу дубовое древо она ассоциирует с почитаемым ею уникальным авторитетом Гёте. Либо современный публицист Светлана Алексиевич в своем произведении «Чернобыльская молитва. Хроника будущего» («Огонек», 1996) пишет о немецком менталитете так: «Есть замечательный рассказ у Лескова – «Железный характер». Что это такое? Русский характер – авось да небось. Лейтмотив русской темы. Немецкий  характер – ставка на инструмент, на машину. У нас… У нас? С одной стороны, попытка преодолеть, обуздать хаос, с другой – наша родная стихийность. Поезжайте куда угодно, ну например, в Кижи, и что вы услышите, о чем с гордостью расскажет любой экскурсовод? Что этот храм построен топором, да еще без единого гвоздя!» [4: 161].

Или в художественном романе нового времени, принадлежащем перу отечественного автора Даниила Гранина «Она и всё остальное» (М.-СПб, 2017). Здесь, в частности, один из служивших фюреру немецких специалистов (архитектор Шпеер) вырисовывается в мыслях главного героя (Антона) как прямо общающийся с Гитлером. Антон обдумывает записи из его «тайного дневника», анализирует ситуацию личного контакта с фюрером. Причем он предполагает некоторые варианты развития событий на фоне впечатлений немца, допускающего более активную приближенность контакта с Гитлером: «Если бы я слушал Гитлера более внимательно, наблюдал более пристально, я бы, безусловно, понял, что он… оправдывал массовые убийства, совершенные по его приказам» [10: 31].

Причем в данном романном фрагменте у Д.Гранина происходит достаточно подробное описание образа Гитлера, воспринимаемого уже иначе: как некоторого человека, а не кровного врага (какой был обязателен в советской литературе). ««Есть другой Гитлер», – пишет Шпеер, тот, которого он знал, а не тот, которого возненавидел мир и от отвращения к которому содрогались народы» [10: 32]. Факты биографии нацистского вождя, его семейные подробности и характеры членов семьи, – такие подробности приводят у Д.Гранина к тому, что другая главная героиня романа (Магда) начинает периодически сравнивать нравящегося ей Антона с нацистским лидером.

Достаточно человекообразен немец и у некоторых адыгских авторов нового века. Так, в частности, современный адыгский писатель Мухадин Кандур немало места в своей исторической трилогии «Кавказ» отводит немецкому лингвисту XIX в. Юлиусу Фон Клапроту и его пребыванию на Кавказе. Этот образ мало насыщен военной практикой, чаще он воплощает науку и языковые исследования. И потому он дружелюбен, ироничен, но тактичен в своем общении с героями книги – черкесскими князьями.

Вот, к примеру, эпизод присутствия его на любимом развлечении адыгов – конных скачках. Немец, сидящий рядом с князем Омаром, благосклонно обсуждает с соседом типизацию пород лошадей. Автору удается вклинить в такой диалог свои ремарки, помогающие читателю лучше постичь образ немецкого лингвиста. Оказывается, он говорит неплохо по-русски и ожидает от своего знатного собеседника адекватного языкового изложения. Князь владеет русским языком, и это есть «один из сюрпризов, приготовленных князем для Клапрота, причем немец понял, что это сделано не случайно» [18: 42]. Далее по тексту выясняется, что принимающие иностранного посланца князья договорились принять, войдя в роль гостеприимных собственников, тем самым демонстрируя ему, куда именно двигаться. По их мнению, предпочтительнее «показать ему то, что считают нужным, чем позволить немцу бродить по собственному усмотрению» [18: 42].

А вообще (это заметно и у М.Кандура, и у прочих авторов) немецкому менталитету в мировом сообществе традиционно обычно присваиваются следующие характерные черты. Русским властным правителям симпатизировали в свое время такие личностные признаки граждан германских земель, как склонность к налаженности, дисциплина,  порядочность, опрятность, почитание права, увлеченность НТР и др. Перечислим их ряд, размещая примерно по частоте: 1) пунктуальность и прагматизм; 2) эстетичность, романтический мифологизм; 3) качественность; 4) фашистский национализм. Названные ментальные черты мы и рассмотрим изначально в нашем последующем аналитическом изложении.

Неоднократно опирается на образ немца в своих описаниях классик русской литературы Н.В.Гоголь. Так, в его «Мертвых душах» (1842), представляя читателю крепостных своего героя-помещика, рассказчик выделяет немецкую аккуратность (первое из названных нами качеств) как один из стержневых оценочных критериев: «Автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем и с этой стороны, несмотря на то, что сам человек русский, хочет быть аккуратен, как немец» [9: 7]. Аналогично и у А.С.Пушкина в его «Евгении Онегине» есть строка, подчеркивающая данное качество: «И хлебник, немец аккуратный». Дореволюционный период включает немало позитивных фактов, на протяжении которых германцы производили для России нечто нужное, причем агитировал их на это правитель  Пётр Великий.

Приближенный к русской классике биограф начала прошлого века Борис Зайцев в своей книге «Жизнь Тургенева» свидетельствует о том, насколько плодотворно юный писатель проходил обучение в Берлине. Постигая латинские и греческие информационные сведения, он не забывал изучать и языки: «Берлинский университет дал ему знание древних языков – он всю жизнь свободно читал классиков. Но Гегель завладевал душою и сердцем русских в ином роде. <…> Книжонки и брошюрки о Гегеле зачитывались «до дыр, до пятен»» [15: 14]. Ивана Тургенева Б.Зайцев считает погрузившимся в данное продуктивное вместилище.

Что мы и просматриваем у адыгского автора. Одновременно у нашего  современника Джамбулата Кошубаева есть пара строк о немецких философах, удививших его в молодости. Так, в своем эссе «Лермонтов. Опыт прочтения» он эмоционального рассказывает о своем погружении в философские немецкие недра. Начиная с университетского курса философии (тогда, – марксистско-ленинской) рассказчик был уверен в недостоверности подобных философских трактатов. При этом подобное ощущение ущемленности помогло ему тщательно увлечься классическими философами, в числе которых главенствовал немецкий классик Шеллинг, ставший для юноши предпочитаемым: «Прочитав его впервые, я затем неоднократно возвращался к нему, было ощущение какого-то прежнего знакомства с его мыслями, но в иной форме» [23: 269].

Пунктуальность и прагматичность вновь и вновь подмечаются в общемировом литературном пространстве применительно к немцу. Как отмечает из своего лагерного опыта уже неоднократно цитировавшийся нами современный лагерный публицист Валерий Фрид, говоря о быте пребывания Володи Яблонского, «А ведь документы у него были в полном порядке, немцы за этим следили» [38]. Так, к примеру, и Кадыр Натхо деталями в своих сказаниях («Старые и новые предания от Кадыра Натхо») подчеркивает такую черту немецкого менталитета. Их пунктуальность немного задевает мальчика-рассказчика, стремящегося выкопать могилу недавно умершей матери: «Я взял лопату и двинулся на кладбище, но немцы вернули меня обратно. Это была запретная зона. Поэтому я пришел назад и начал копать в саду, позади нашего дома, в то время, пока пули пролетали мимо» [28]. 

Как считает один из современных ученых, А.В.Осташевский, рассматривая нацизм украинской цивилизации, воюющие постоянно с германцами украинцы повлияли на немцев своим заразительным трудолюбием, и сегодняшняя расположенность к труду у немца – заслуга украинца. В современном научном сборнике названный автор описывает это явление весьма эмоционально: «Немцы их покорили и заставили работать на себя. Однако, восхищенные трудолюбием укров-венедов, германцы стали тоже браться за чепиги плуга и пахать землю. Под влиянием украинцев немцы-варвары переродились в цивилизованное общество. Немецкий народ сегодня называют трудолюбивым, а ведь это заслуга украинцев, которые из германских варваров сделали такой трудолюбивый народ» [30: 409]. 

Здесь сразу вспоминается в современной российской публицистике у Светланы Алексиевич мальчик Гена, общающийся с пожилым немцем. Приходит на помощь пожилому человеку, с уважением смотрит на его трудовые движения, держится с ним за общие ручки на ящике и с достоинством производит такую помощь. Некоторую пунктуальную мнительность немцев допускает С.Алексиевич в рассказе от лица автора в  произведении «Чернобыльская молитва. Хроника будущего». Однако анализируя при этом своих земляков, автор гиперболизирует, и немецкая тщательность в ее изложении предстает позитивной: «Работала я инженером на заводе «Химволокно», и у нас там была группа немецких специалистов. Налаживали новое оборудование. Я увидела, как ведут себя другие люди, другой народ… Из другого мира… Когда они узнали об аварии, тут же потребовали, чтобы были врачи, выдали дозиметры, контролировалась еда. Они слушали свое радио, они знали, как надо поступать. Им, конечно, ничего не дали. Тогда они уложили чемоданы и собрались уезжать. Покупайте нам билеты! Отправляйте домой! Мы уезжаем, раз вы не способны обеспечить нашу безопасность. Бастовали, слали телеграммы своему правительству… Президенту… Они дрались за своих жен, детей – жили у нас с семьями. За свою жизнь! А мы? Как вели себя мы? Ах, вот какие эти немцы – истерики! Трусы! Меряют радиацию в борще, в котлетах… На улицу лишний раз не выйдут… Потеха! Вот наши мужчины – это мужчины!» [4].

При этом уже издавна наши публицисты подчеркивают в данной, немецкой, культуре процветание науки. Высшее образование в Берлине представлялось продуктивно налаженным, германские методики призывали молодых людей со всего мира, в том числе и из России. Имели место быть в вузах действительно симпатизирующие связи преподавателя со студентами, когда первому присуща роль строгого, но справедливого надзирателя. Допускались даже обожествление и фетишизация. Проявлялось такое порой музыкально, целыми серенадами в адрес любимого преподавателя: «Профессор выходил – в горячей речи благодарил поклонников. Подымались крики, студенты бросались с рукопожатиями, слезами и т. п.» [15: 13]. Однако уже в прошлом веке  имелись и такие суждения: «В наши дни, за пределами неистовой национальной пропаганды, даже за пределами германской пропаганды, «университетская система» Германии есть зло. И остается злом, куда бы она не проникла. Ее «универсальная распространенность» являет собой наиболее ядовитый и смертоносный вид распространенности. Это – наркотик, коварный и привлекательный» [26: 69]. 

Перейдем далее ко второму из выделяемых нами ментальных качеств немца – романтическому мифологизму, базирующемуся на немецкой мифологии Ф.Шлегеля, состоящей из символического инструментария язычества. Вследствие того, что  Ф.Шлегелю была неприятна туманная, чужая ему его современность,  подлинной сферой художественного словотворчества ему видится фантазийная зона, строящаяся на желаниях и мечтах. Это обусловливает склонность к выдумке и иносказанию, заместившую в мире просветительский, строгий, реалистический символизм. Сочетание Ф.Шлегелем смешанных эстетик, в частности, его позывы произвести «свежую» мифологию не могло не привлечь увлекающихся искусством потомков.

Применительно к Кавказу, особенно, он проявлялся в художественных текстах при описаниях природы, горных красот и внутри- скальных ущелий. Находящиеся на кавказских территориях немецкие герои обоснованно и интенсивно высказывают свои впечатления, охватывающие их при взгляде вокруг. Так, у Мухадина Кандура в его трилогии «Кавказ» персонаж немецкого происхождения Юлиус Клапрот стремится попасть на Кавказ и погрузиться в бытовую реальность горцев. От этого его пытается оградить собеседник  – петербургский князь: «Вы охвачены романтическим порывом! Пока что у Вас лишь смутное представление о Кавказе, господин Клапрот. Горцы – люди сложные и непредсказуемые. Они живут замкнуто, проникнуть к ним нелегко» [18: 39].

Подтверждение романтических настроений гостящих на Кавказе иноземцев видит Дж.Кошубаев в лермонтовских строках. Цитируемый им Печорин возвышенно восторжен кавказской синью: «Какое то отрадное чувство разлито во всех моих членах. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине – чего бы, кажется, больше? Зачем тут страсти, желания, сожаления?..» [23: 271].

Не менее восторжен немецкий гость Шваб и у С.Алхасовой в ее документальной повести нашего времени «Сталинский шоколад»: «Со двора открывалась большая панорама на вершины Кавказского хребта,  в  ясную  погоду  казалось,  что  до  заснеженного  двуглавого Эльбруса рукой подать. По утрам выскакивая во двор облиться из ведра холодной речной водой, Шваб каждый раз показывал рукой в сторону гор, и, прищелкивая при этом языком, повторял: «О-о! Гут, гут! Коказ гор – хорошо-о, фантастиш!..» [5: 19].

И теперь, третье из выделяемых нами личностных черт немца – ответственная качественность. Его подчеркивал еще Н.В.Гоголь в своих «Мертвых душах». Так, описывая нищету действующего ямщика, он подмечал «не немецкое» производство надетой на него обуви. А говоря о характере своего земляка, вновь соотносил теперь уже образ мыслей и творческие навыки обеих сторон: «сколько нужно было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее Достоинство человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен» [9: 180].

Но, однако, Собакевич у Н.В.Гоголя сильно ругает немцев за их приверженность диете, называя немецких докторов своими кровными врагами: «Это все выдумали доктора немцы да французы, я бы их перевешал за это! Выдумали диету, лечить голодом! Что у них немецкая жидкостная натура, так они воображают, что и с русским желудком сладят! Нет, это все не то, это всё выдумки, это всё...» [9: 51].

Тем не менее, у Федора Достоевского в его «Преступлении и наказании» присутствует образ аккуратного и щепетильного немца, сильно помогающего героям в их метаниях. Здесь доктор есть уважаемый и почитаемый профессионал в своем деле: «Вошел доктор, аккуратный старичок, немец, озираясь с недоверчивым видом; подошел к больному, взял пульс, внимательно ощупал голову и, с помощию Катерины Ивановны, отстегнул всю смоченную кровью рубашку и обнажил грудь больного» [14: 155].

Продолжил эту линию и публицист 30-х гг. ХХ в. Борис Зайцев в своей биографической книге «Жизнь Тургенева». Начиная с описания самой германской столицы как скромного, бесшумного и достаточно невеселого города, он подытоживает утверждением о его добродетельности. Причем он обязательно приступает к воспроизводству национального трудолюбия и правового почитания: «Король смирно благоговел перед Императором Николаем, немцы вставали в шесть утра, работали целый день, в десять все по домам и одни «меланхолические и нагруженные пивом ночные сторожа скитались по пустым улицам, да какой-нибудь буйный и подгулявший немец брел из Тиргартена, и у Бранденбургских ворот тщательно гасил свою сигарку, немея перед законом» [15: 13].

Приверженность к производимому качеству как присущую немцам черту подчеркивают и современные публицисты. Так, Алиса Даншох в своей «Истории болезни, или дневник здоровья» уже в новом веке произносит в «Литературной газете» (24 окт., 2018): «Но, что бы мы ни считали, ни говорили и ни думали про германцев, у них по-прежнему в обществе какой-никакой «орднунг» (порядок), и многие из них все ещё «арбайтен», то есть работают. Если вам в магазине на товаре попадается этикетка «Made in Germany», вы невольно отмечаете: «О, качественное изделие, должно быть!». И еще постоянно в течение своего повествования А.Даншох акцентирует внимание на немецком качестве – к примеру, как обуви, одежды, так и посуды, так и услуг.

Либо и цитируемая нами Светлана Алексиевич в своей «Чернобыльской…» сегодня отмечает данную черту немецкого характера, делая это на немного унизительном примере с сортировкой мусора. Рассказывая, насколько тщательно любой германец отбирает мусор и приводя детали такой процедуры, автор все-таки   восторгается склонностью немца к работе и попрекает своих соотечественников: «Не представляю нашего человека за такой работой: белое стекло, красное – для него это было бы скукой и унижением» [4: 160]. Так и художественный автор уже нового века Даниил Гранин в своем романе «Она и все остальное», рассказывая о друге Гитлера Шпеере, постоянно подчеркивает качество. Так, к примеру, удивляющая героиню безукоризненность архитектурных ансамблей, однако, оговаривается рассказчиком как «жесткость геометрии» и называется «замыслом гитлеровского безумия». Это восхищает немецкую девушку и подавляет русского героя.

Применительно к интересующим нас адыгским авторам упомянем, в первую очередь, адыгскую аристократическую прослойку, соотносимую учеными с немецкой. Как утверждает К.Х.Унежев, академик П.С.Паллас дал следующую характеристику адыгским аристократам феодальной группы: «Это род рыцарей, которые поддерживают между собой и в отношении подданных настоящую феодальную систему, подобную той, которую немецкое рыцарство ввело раньше в Пруссии и Лифляндии» [Цит. по 36: 318]. Благородный немецкий персонаж есть и у Айтеча Хагурова в его «В плену у памяти скитаюсь». Таким здесь выступает называемый автором «наш кормилец» по имени Ганс. «Полноватый балагур», качественно  хозяйничающий во дворе и умеющий налаживать контакт с жителями: «Никто не упускал повода пообщаться с Гансом –  и он любил пообщаться со всеми» [39: 46]. Поддерживающий своим ежедневным овсяным варевом мулов, он собирает вокруг себя желающих с пустой посудой и нравится рассказчику своим щедрым разливом.

Таким образом, налицо и у российских, и у адыгских авторов явный позитив применительно образу немца.

Однако самым применимым к этой нации, первой реакцией на этот этнос является, возможно, ощущение нацизма и фашизма, обширная и упроченная войной в России жестокая твердость немцев, также проходящая в литературе. И в советское время, и сегодня. Распространенность нацизма по всему миру не могла оставить молчащими литераторов. И потому ничуть не удивляет внимание мирового сообщества к такой ноте. К примеру, украинский нацизм в базе своей основывается на сепаратизм и историю Украины.

Однако ученые допускают, что национализм как учение дарует людям настрой на персональную недосягаемость в такие моменты, когда привычная, обычная мировая карта упускает общность, а жители в странах  потеряли собственные стержни. Такое учение умеет присудить бытию слитую общность, настойчивую и убедительную. Оно успевает воспроизвести аргумент в пользу будущего, основанного на прошлом. Ему удается превозмочь разнобой индивида и социума, проявляющийся в ходе насаждения какого-либо насаживаемого социального устройства. Хотя защитники украинского национализма распоряжаются хроникальными сведениями по своему усмотрению. Национализм агитирует и уговаривает на голую решительность, как на аксиому при демонстрации личной точки зрения. Причем такой настрой своеобразно высвечивается у любого этноса, благодаря чему и выстраивается несколько искаженное этническое самопонимание. Творивших на эту тему писателей захватывала также и такая, фактически повседневная, сторона советского режима, каковая была обозначена отечественным гуманитарием М.Роммом как «обыкновенный фашизм». Под ним подразумевались карательность, зверства и тирания отечественных властных режимов, настигавших рядового советского гражданина в быту.

Практически повсюду в Восточной Европе в 50-е гг. ХХ в. продолжался  идентичный ход выстраивания моно-национальных стран. Уважение к этническим меньшинствам оказалось осознанно надломлено фашистской Германией. Сдержав манипулятивными инструментами мышление, разрушители тех эпох прельщали уставшие от «коммунизма» массы свободой без цензуры. Вследствие такой германской установки образовывалось основательное заявление гитлеровских философов. Это была свобода поведения, якобы «демократизация» растущего люда, сулившая  избавление их от повиновения старшим и от бремени обыкновений, что обязательно выводило на фашизацию образа мыслей. Так, к примеру, в советское время отечественный ученый Д.Затонский строго интересуется тем, выступает ли судьба германского автора К.Вольф в ее повести о войне «Пример одного детства» (1976) достаточно вразумительной тканью, воспроизводящей и судящей фашизм. Поскольку сама писательница, по аналогии со своей героиней, в первый раз тело погибшего застала только в последние дни войны.

Аналогично и Кадыр Натхо застал немецких воинов в их расположенности в стенах аульских домов. В его «Старых и новых преданиях от Кадыра Натхо» пришедшие в их дом немецкие воины ожидают подачи чая. Однако до того, как он приготовился, поступает приказ от располагающегося на посту лейтенанта, и они бросаются к своим окопам. Далее автор живописует активность русских в их атаках; а также срочность и скорость немецких пуль, свистящих над домом и русских пуль, вонзающихся в стены дома. А также – как поабзацный вывод –  нервные потуги матери и ее моментальную смерть под этим ратным полевым свистом. Одновременно и Светлана Алхасова в своем «Сталинском шоколаде»  поселяет соотечественников военного времени – аульчан – рядом со взявшими село фашистами. Центральная героиня здесь – девочка-подросток – наблюдает за ними издалека, фиксируя их мирный режим дня и образ действий, а также давая знать читателю об отсутствии в них обязательной жестокости: «Две центральные комнаты с отдельным входом и окнами в широкий двор заняли немцы: два фашистских офицера и их секретарь, которого звали Шваб. Рано утром офицеры уходили в штаб в центре села, и возвращались поздно ночью» [5: 40].   

Однако линия немецкой жестокости не всегда опровергается в современном тексте. Порой она сильно насыщается. Так, к примеру, в публицистике у Светланы Алексиевич достаточно мрачно и выразительно описаны ощущения, охватывающие вывозимых в немецкие лагеря после войны советских женщин и детей. Германские концлагеря при фашизме выстраивались по мере захвата гитлеровцами власти, делалось это для обособления, для отсылки недругов фашистского строя. Виделось матери с дочерью нечто туманное, словно на расстоянии. Рассказчица оказалась в концлагере в трехлетнем возрасте, и ей на фоне высокой горы и падающих осадков многое казалось красивым: «Огромным черным полукругом стояли люди, у всех номера. Номера на ботинках… Так четко, ярко-желтой краской на ботинках. На спинах. Везде номера, номера…» [4: 184]. Этим и подтверждаются современные статистические сведения сегодняшних аналитиков, говорящие о том, что через эту нацистскую систему прошло от 18 и более миллионов человек. Из них было уничтожено 11 и более миллионов человек. Это гигантская цифра. Из них от 5 до 6 миллионов – граждане Советского Союза, и каждый пятый – ребенок. Вот потому сочувствует читатель находящейся в лагерной зоне матери с дочкой. Но девочка, стоя за колючей проволокой, наблюдает за человеком на вышке, следит за бегающими собаками и пока не испытывает какого-либо страха. Но он неизменно появляется, как только один из расположившихся недалеко немцев начинает бить стоящего рядом, а его падение для девочки ассоциируется с постоянно падающими осадками.   

В целом, если подытожить по текущему разделу присущим немцу ментальным характеристикам, можно сказать, что вполне оправдываются присуждаемые им мировой цивилизацией этнические признаки. Четыре группы вышерассмотренных нами черт прослеживаются в целом ряде как российских, так и северокавказских (в частности, адыгских) произведений, выходивших как в советское, так и в постсоветское время, так и в новом веке. Это и позволяет нам перейти далее к рассмотрению пришедшего на Северный Кавказ во время Великой Отечественной войны немца, с демонстрацией этнических пересечений, отражавшихся в анализируемой нами современной национальной литературе. Германия стремилась к приобретению кавказских территорий. Это мы уже знаем, и посмотрим, как это воспринималось взглядом наших авторов.

Как утверждает на одной из современных научных конференций З.В.Бочкарева, для Германии необходимо было одолеть всю страну, а затем уже продемонстрировать всему миру, как требуется распоряжаться такими территориями. Немецкое государство выступало всегда не слишком владетельным колонизатором. Оно проводило стратегичную экономическую линию и планировало практично обладать такими землями. Названный ученый утверждает:  «Короткий срок, в течение первой мировой войны, немцы были таки на Кавказе, они высаживались в Грузии в 1918 году, но они не успели проявить там себя, как грянула развязка в Европе и война окончилась военным разгромом. Зато всем этим планам история всё-таки дала возможность отчасти реализоваться во время второй мировой войны, когда германцам удалось более полугода пребывать на землях большей части Северного Кавказа и успеть показать остальным империалистическим державам образец своего неоколониализма» [17: 133]. Тем самым называемое здесь прибытие германцев на кавказские земли не могло оставить равнодушными обитающее здесь население, что и выводилось уже несколькими поколениями авторов. Это мы и проследим далее.

 Начнем, в первую очередь, с ожидающих прихода немцев советских людей. В волнении включали и прослушивали радиоприемники. В первую очередь, ожидали сталинского тона, но он отсутствовал. Затем в эфире появился главный министр страны (В.М.Молотов), который ровным голосом объявил о начале военных действий. Но страна в тот момент еще не верила случившемуся. Как свидетельствует при этом Гена Юшкевич у Светланы Алексиевич, находившийся на территории немецкого наступления, никто из находившихся рядом не употреблял страшного оборота «война». Считая происходящее провокацией, население имело свою версию: «Разговоры были такие, что вот-вот наши войска перейдут в наступление. Сталин дал приказ. И в это верили» [2].

Все с замиранием ожидали появления своей последней надежды – уверенного Сталина. Ему в глазах населения был присущ такой эталон. Как рассказывает об этом сегодня цитируемый нами актер советского времени Рамаз Чхиквадзе, игравший генералиссимуса в советском кино, последнему неоднажды говорили о том, что война с германцами неминуема. Однако Сталин спорил с таким мнением, говоря: «Вы думаете один такой умный? В это просто нельзя верить СЕЙЧАС» [44: 71]. Актер утверждает при этом, что данный кадр в фильме уничтожили, и сознается в том, что у него самого он сохранился в памяти.

Достаточно подробной проходит судьба таких героев в современной книге Даниила Гранина «Она и все остальное». Четкие линии здесь прочерчены по поводу судеб советских физиков, работавших в военные годы. Среди них творили ядерную бомбу в советской стране. Были и такие, кто работал на советскую власть в лице Сталина. Однако некоторые однажды оказывались подчиненными Гитлера и поворачивали свои открытия в пользу нацистской Германии. Но в современной прозе отечественный прозаик уже не так строго, как это произошло бы в советское время, и гораздо более объективно пытается описать такие повороты судьбы героев.

Известным фактом уже в постсоветской публицистике является то, что в период захватнического подступа немцев к столице в сентябре 1941 г., Сталин в качестве нужной, составляющей живую стену, массы определился жестоко, но четко. Он отправил туда большое число сибирских жителей, привычных к холодам и умеющих преодолевать физически опасные морозы. Как свидетельствует об этом сегодня Рамаз Чхиквадзе, «когда вдарили морозы и немцы погибали от холода, наши солдаты у них на глазах обтирались снегом и сводили их с ума» [44: 71].

В последующем году фюрер, подпортив себе репутацию на сталинградских руинах, стремится взять реванш. В октябре 1942 г. ему удается отвоевать столицу Кабардино-Балкарии – Нальчик. При этом одновременно происходит угроза в адрес Грозного,  Владикавказа и Баку. Захватнические переустройства Германии  в пределах Северного Кавказа вполне допустимо трактовать в некотором геополитическом ракурсе. Историческим фактом является то, как тогда за кавказские земли боролись многие советские народы (в частности, украинцы, русские, узбеки, белорусы). В момент захвата Нальчика немцам удалось затопить многие аулы Кабардино-Балкарии местной кровью. К тому моменту они уже начали мучить и изводить осетинских женщин в их селах. Тем самым, это воспринималось здесь, как поругание горской чести и принижение жителей вершин.

Продолжаются яростные битвы. Описывают адыгские авторы их весьма детализировано, но при этом и экспрессивно. К примеру, у Тенгиза Адыгова в его «Каракуре» эта пред- адовая картина производит мрачное, но мощное впечатление, что не может быть иначе у умеющего излагать лирически писателя. Лежащий на поле боя главный герой видит и одновременно испытывает такое: «Пришел в себя, и тут же оглушило его, словно обрушилась земля, погребла под себя, завалила грудой своих обломков; и в кромешной тьме померещилось, что неудержимо нарастающее взвизгивание сыплющихся сверху бомб, несмолкаемый грохот взрывов, взбешенный рев озверевших танков, беспорядочная пальба, вопли раздавливаемых раненых, чужеязычная остервенелая ругань, исступленный собственный стон – все, перемешиваясь, перемалываясь, круша друг друга в чудовищном беспорядке, какая-то катастрофическая фантасмагория, – сливалось в ненасытную бездонную черную бездну» [7: 67]. Такое не может не впечатлить мирного читателя.

Воспроизводятся у северокавказских авторов боевые пейзажи и в воспоминаниях. Так, в частности, уже в рассказе абхазского автора Джумы Ахубы  «Когда цветет папоротник» (2007) главная героиня, грустный и постаревший инвалид, вспоминает на побережье находящуюся у нее в памяти тридцать лет картину. Это бои по защите деревни, в ходе которых из роты, оборонявшей место, почти никого не осталось в живых. Только несколько участников, засевших в старой церкви во время неприятельского нападения, оборонялись выстрелами до последних возможностей.

Здесь данная линия перекликается с постоянно упоминаемым нами рассказом двенадцатилетнего Гены Юшкевича (входящий в число эссе С.Алексиевич), который также спасался, заседая во время немецких бомбовых налетов. Причем впечатления в этом эпизоде, излагаемые рассказчиками (как пожилой женщиной, так и подростком), весьма насыщены и выразительны. Мальчик на всю жизнь запомнил «свой страх, который расползался по всему телу. По всем словам. Мыслям» [2]. Женщина из рассказа абхазского автора страдает в бою наравне с защитниками-солдатами: «Вдруг совсем близко раздался пронзительный вой идущего в пике самолета, страшный взрыв разметал церквушку , и сильным ударом ее отбросило в сторону» [7: 30].

Результативный эффект от происходящего также весьма равнозначный и у мальчика, и у женщины. В обоих случаях остаются одни лишь сплошные развалины, что также в обоих случаях болезненно воспринимается рассказчиком. Подросток: «Мне казалось, что города уже нет, одни развалины. Дым. Огонь» [2]. Абхазская женщина: «Они подошли к дымящимся развалинам» [7: 30]. Длительность подобных ситуаций также одинаково общая и составляет примерно половину суток. Либо еще аналогия – обязательная мертвая тишина на улицах оккупируемых населенных пунктов. Так, глазами Гены Юшкевича: «На улицах уже не стреляли... Было тихо. Несколько дней тихо» [2]. И такая же обстановка мертвой тишины в той же среде, но уже подвергаемая пожару, у Эльбруса Минкаилова в его рассказе «В тумане»: «Ночь наступила внезапно. В темноте вид горящего города казался фантастическим. Было такое ощущение, что пылает весь мир» [7: 477].

Таким образом, ощущения, волнующие находящихся в идентичных боевых обстоятельствах героев, зачастую составляют аналогичные художественные модели. Огонь и пальба военных действий угнетают и рассказчика у Айтеча Хагурова в его книге («В плену…»), когда герои не сумели дождаться едущего к ним дядю, чему помешала своим ужасом война: «Она ворвалась в наше детство жарким летним днем. Помню, как улица Пролетарская (ныне – Мира), ведущая к железнодорожному вокзалу, была перегорожена канатами: по одну сторону – наши мобилизованные отца, ждущие очереди на вокзал, по другую – мы, дети. И наши плачущие матери. И духовой оркестр ожидание очереди длилось почему-то несколько дней» [39: 42]. Этим искренне возмущен комментирующий сегодня автор. Спасительным участком в момент пришествия врага в Краснодар оказывается для семьи Панахес, вблизи которого реально спасает группу опасных для оккупанта мужчин землянка в лесу Казенном, которая выступила их «прибежищем до прихода наших войск» [39: 50].

Как рассказывает актер советского времени Кахи Кавсадзе, в 1942 г. под Керчью состоялось тягостное кровопролитие. Такой факт исторической реальности может быть соотнесен с наступлением немцев на Пятигорск, состоявшимся реально летом 1942 г. и обсуждаемым героями Тенгиза Адыгова в его «Каракуре». И неоднажды еще такие обсуждения возникают в ходе повествования, нередко говорящие люди успокаивают себя удаленностью и вооруженностью Пятигорска. Здесь ожидающие подхода гораздо более мощных немцев силовики согласны сами пойти в бой, а также уничтожить урожай, чтобы он не достался врагу. Однако уже вскоре, через пару страниц, одного из героев настигает тревожный голос со словами о вступлении немцев в Пятигорск. А наутро наступающие уже приближались к селу, что рисуется автором так: «По опустевшей главной улице, подолгу останавливаясь, боязливо продвигались два грузовика, набитые фашистами» [7: 60].

По словам К.Кавсадзе, во время боя в Керчи «даже море горело, … все вокруг пылало» [44], имея в виду разлившуюся и частую здесь нефть. Повествуя о военных заслугах участвовавшего в тех боях отца, грузинский актер завершает их итоговым получением в Тбилиси семьей похоронки. Кстати, сам факт получения похоронки тоже можно считать счастливой семейной удачей. Поскольку это случалось не всегда в ситуациях невозвращения членов семьи с фронта. Так, к примеру, у А.Хагурова в его «Переправе» автор подчеркивает, знакомя читателя с персонажем: ушедший сразу после женитьбы на фронт двоюродный брат рассказчика пропал без вести, однако похоронки семья не дождалась. Что еще более коробит читателя в подобных потерях.

В этом случае история, случившаяся в семье первого из рассказчиков этого абзаца – грузинского актера К.Кавсадзе – гораздо более счастлива своим концом. Некоторое время получающая в связи с похоронкой пенсию семья однажды узнает, что отец жив. Попавший в плен глава семьи Кавсадзе получает, как и другие захваченные грузины, от нацистов следующее предложение. Мол, в случае, если зарубежные близкие люди выйдут с нами на связь и согласятся взять вас, мы отпустим вас. Рассказчик объясняет такую логику немцев так: они были так убеждены в собственном близком успехе, что позволяли себе такие неожиданные шаги. Так и отец рассказчика обнаружил за границей товарища, готового взять его к себе, что помогло пленнику обрести свободу.   

При упоминаниях происходивших в войну кровопролитий, в первую очередь, упомянем творившего в середине прошлого века адыгского писателя Хазрета Ашинова. Он, не стесняясь в выражениях, описывает моменты  вражеских нападений: «Но что поделаешь, если эта мразь Гитлер открывает против тебя огонь, надо брать оружие и идти защищаться…» [6: 147]. Не может понять здесь рассказчик-ребенок, к чему стремится захватчик и чего ему в жизни не хватает. И всегда Анзаур приходил к одному и тому же выводу: «приняв звериный облик, Гитлер и действовать стал по-звериному. Вначале его дела пошли удачно, он уверился, что так будет и дальше, но ошибается этот гад» [6: 147]. Подобная яростная и порой ругательная, выразительность вполне допускалась и даже несколько приветствовалась советской литературой, поскольку образ гитлеровского немца как кровного врага был незыблем.

Как свидетельствует в одном из своих интервью мастер нашего литературоведения К.Г.Шаззо, будучи мальчиком в ауле Казанукай он слышал рассказы мамы о наступлении немцев. Это была картина, описывающая пушечную атаку на один из аульских домов, того, в котором разместились и готовили обеды отечественные военные. Именно дворовой огонь получил на себя удар огнем пушечным. Как раз это, и только это впечатление от войны сохранилось в памяти пятилетнего тогда мальчика Казбека. 

Другая жительница Кавказа, Зоя Кондохова тогда была немного старше – 10 лет – и сама участвовала в последствиях бомбежки: вражеские бомбы с самолетов попадали в рядом шедший поезд, и жители осетинского аула торопились разнести по своим домам пострадавших земляков. Девочка рассказывает, как торопилась помочь раненным ее мама и каким чудом ей это удавалось. Ее соплеменница по Осетии Раиса Кусова, ровесница, во время бомбежек была в поле на уборке урожая, и сыплющиеся с небес предметы дети приняли за «галоши». Но достигая земли, они «разрывались со страшным грохотом», и это побудило девочку хватать младших и бежать в дом, за что она по сей день благодарит Всевышнего. Такие свидетельства приведены в работе современного автора М.Х.Гуговой [12: 43], что помогает нам лучше войти в ощущения, охватывавшие моменты приближения немецкого врага к аулу.

Причем другой свидетель здесь Ладимхан Хадарцева фиксирует отношения военных между собой: «Помню, как над нами пролетали немецкие «кукурузники», один летчик даже показал нам кулак. Однако бригадир не отпускал с поля. Со стороны станицы по полю шел отряд наших солдат. Когда их командир увидел нас, он стал кричать на бригадира: «Немец уже занял Дзаурикау, уходите отсюда немедленно!» Тогда бригадир велел нам быстро собираться, и мы стали пробираться домой» [12: 43].

Таким же образом и адыгский автор Кадыр Натхо в своих сказаниях «Старые и новые предания…» оказывается рядом с творившимися в ауле бомбежками. Заметив их приближение, впала в панику мама, что усилило вражеское орудие: «Невдалеке загрохотал пулемет. Еще два ему ответили. Снаряды начали часто взрываться на школьном дворе и во фруктовом саду. Планеры нависали и шумели, сверху бомбя и обстреливая русских солдат». [28]

Мальчик с мамой бросились в дом, и попытались с другими членами семьи забраться под кровати, но глиняные стены не смогли спасти несчастных от пуль: «Трр, тттт, тап, тап, тап, – они взрывались на нашем крыльце прямо перед дверью. Шум пулеметов и взрывы пуль надвигались все ближе и ближе. … Пуля ударила маму в правый висок и вонзилась в ее голову. Через некоторое время мой отец забрался под кровать, мы уложили маму на кровать и перевязали ее голову, но у нее все еще сохранялось кровотечение изо рта. В ужасе, мы старались разговаривать с ней, но она оставалась безмолвной» [28].

Именно так, в немецком наступлении семья Кадыра Натхо потеряла свою кормилицу – маму. Есть такая линия с наступлением немцев на аул и у Теучежа Ката в его книге «Тени добра и зла». Так, обсуждающие свою аульчанку женщины центральным из критериев человечности считают умение прийти на помощь соседу. Главной критической ситуацией при этом выступает как раз момент нападения немцев на аул: «– Ты забыла, как при налете немецких ерэпланов мы бежали в окопы к Билимготуко? / – Их мальчик спрашивал: «Пуля не пробьет наш окоп?»» [20: 31].

Не менее активными выглядят раны, нанесенные героине и в рассказе абхазского автора Джумы Ахубы «Когда цвете папоротник» из северокавказского сборника «Война…». Здесь женщина,  стоящая возле начавшего возводиться в честь героев войны памятника, впечатляет скульптура своей задумчивостью и погруженностью в мысли: «В старой женщине, стоявшей около каменной плиты, он прежде всего глазом художника заметил поразившую его цветовую гамму – синее платье и белоснежные волосы удивительно гармонировали с морем и облаками над ним, потом вгляделся в ее лицо, в весь ее облик и уже не мог оторвать глаз. Было в ней что-то такое, что говорило: она стоит здесь не из праздного любопытства» [7: 29]. И установление дальнейшего контакта происходит именно на факте слитности судьбы человека с войной, настолько ужасной и неадекватной, что ее считает героиня страшным безжалостным сном.

Аналогично и у Эльбруса Минкаилова в его рассказе «В тумане» в том же сборнике несовершеннолетний рассказчик уделяет внимание своим снам, порожденным грохочущими взрывами: «Вдруг раздался страшный грохот… Видимо, упали остатки оконных стекол, разбились двери мебельной стенки. Я лежал, не решаясь сдвинуться с места, ожидая новый взрыв… Было очевидно, что в дом угодило что-то огромное (бомба, ракета, снаряд?!). Новый взрыв раздался в некотором отдалении…» [7: 480].

Этот ужас мрачной неизвестности отражает то, что никто не понимает, как выбраться из города. Пытающиеся уйти из-под бомбежки люди пропадают и исчезают в  стенах домов, на перекрестках улиц.

Ну, а в целом линия бомбежки мирного населения продолжается здесь же в этом произведении еще на описаниях эпизодов с пребыванием людей в подвале соседнего магазина. Рассказчик, пребывая здесь периодически, день за днем, постигает некую психологию боя: когда солдаты обедают, стреляют меньше. Попав в подвал и заставая там многих жителей города в плену у табачного дыма, водки, ему удается найти там ранее знакомого соседнего жителя. Общение с этим человеком дает ему некоторую информацию о вывозе людей в фильтрационные пункты. Но это не придает рассказчику какой-либо уверенности в безопасности завтрашнего дня: «Ответа на вопрос, с которым пришел сюда, я не нашел…» [7: 481].  И дальше у автора – подробные детали такого эпизода обстрела с приведением многих нюансов, выкликаемых  оказавшимися под пальбой разноязычными жителями.  Сосед погибает в усилившейся пальбе.

Тем не менее, есть у адыгских авторов и повествования, окрашенные гораздо менее мрачными, более позитивными оттенками, удававшимися сопровождать испытывающих немецкое наступление лиц. Это непосредственное свидетельство имеющегося в творчестве наших писателей объективного разнообразия – многостороннего и многогранного. В частности, у А.Хагурова одно из целого ряда эссе («Первый рассказ Магомета Багова») стартовым зачином имеет как раз монолог героя на данную тему. Признавая явное превосходство выдворявшего их самих, не имевших техники и оружия, изначально немца, говорящий скоро переключается. Когда защитники оказались пусть и частично, но вооружены, нападающий начал постепенно отступать. Говоря о том, что первые уже мастерски присмотрелись ко второму, что позволило им гнать его, причем многократно и беспрерывно. Описывает это говорящий не только детально, но и геополитически: «Я так старался, что у меня автоматы изнашивались и приходилось брать новые. Так я и гнал их через Венгрию, Австрию… Короче – до края земли. Дальше была бескрайняя вода – море, туда и загнали мы немцев» [39: 272].

Так и у Кадыра Натхо в его «Старых и новых преданиях…» есть момент начала активности отечественных воинов. Как эмоционально рассказывает автор, в тот не слишком холодный январский день 1943 г., когда не очень ярко сверкал холодный белый снег, боевая граница, принадлежащая уже отступающим немцам, была в нескольких километрах к западу. Отечественные бойцы, оставшиеся в живых на протяжении полугодового захвата немцами Кавказа, вступили в селение рассказчика в своей мало сохранившейся, поврежденной военной одежде, а затем ступая прямо, пошли атакой на вражеские укрепления. «Пушки грохотали, самолеты нависали, а пистолеты-пулеметы кудахтали, и раненные солдаты передвигались, ползя обратно, некоторые поодиночке, некоторые вдвоем или втроем, помогая друг другу» [28]. В доме рассказчика находился медицинский пункт, беспрерывно работавший на излечение. Способные двигаться направлялись к находившемуся в восьми милях селению Колюжинская. Тяжело поврежденные люди прикреплялись к деревянной лестнице, несомой лошадью, и шли в ту же сторону, идя обратно в горы.

Повествующая об одновременном восприятии событий войны следящей за ней героини, маленькой и смелой, С.Алхасова в своем «Сталинском шоколаде» рассказывает следующее. Красуется перед зеркалом малышка, продумывает, как переплести косички и нарядиться (что вполне естественно для любой девчушки). Однако главным стал вопрос с пионерским галстуком. Запрещенный к ношению пришедшими немцами предмет задевает молодую патриотку, ей хочется высказать свое мнение и продемонстрировать свою волю. Она чувствует себя ущемленной таким запретом, поскольку ей нравилось петь в школьном хоре на пионерскую тему. «Амида до конца не осознавала, зачем она надела этот галстук, но инстинктивно чувствовала, что делает что-то такое, что может не понравиться немцам, делает назло им. Ей хотелось показать, что она независима, что ей наплевать, если кому-то не нравится, что она в пионерском галстуке, то ей это все равно» [5: 42].

Возможны были и одновременные сближения разных сторон. Это допускали еще русские классики в своих описаниях немцев. Так это выглядит у М.Ю.Лермонтова в его «Княжне Мэри»: «Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер, но он русский. Что тут удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец». Аналогичен подобный образ и у Ф.М.Достоевского. Он взялся присоединить к персонажному ряду обрусевшего немца Крафта. Такой герой, беспрерывно раздумывая о будущем страны, сделал внезапно вывод: хроника событий для русской нации приближается к итогу, ей предначертано сейчас только выступать массивным субстратом для расширения более чистого этноса. Оттого, решает герой, отнюдь не следует оставаться в живых в таком мире в роли русского, что и приводит его к финальному самоубийству.

Как рассказывает неоднократно цитировавшийся нами адыгский профессор Казбек Шаззо, в числе послевоенных аульчан «не так было много и оружие державших против немца; были и такие, кто красовался в их форме» [41: 13]. 

Здесь интонация мастера нашего литературоведения явно осуждающая, и она точно перекликается  с настроем повествующего о том же факте В.Фрида, болезненно разочаровывающегося в способных изменять родине людях: «Я читал, и плакать хотелось: какие люди! Боевые летчики, Герои, Дважды Герои Рычагов, Лактионов, Смушкевич, а с ними и сам Левин, признавались, что работали на немецкую разведку, что завербовали друг друга, что занимались вредительством, что... Господи!..» [38: 195]. И дальше рассказывает здесь автор о судьбе одного, завербованного немцами, Сережи, работавшего на врага. Высказывает в своих комментариях сочувствие несчастному, «расколотому» позже советской армией и получившим заслуженный 25-летний срок за содеянное.  

Непосредственно в качестве неоднократно применяемого художественного оборота в литературе такой тематики можно называть прием сравнения отечественного персонажа с немцем (чаще, – негативный, порой и позитивный). Такая тенденция наглядно прослеживается уже в текстах русских классиков. К примеру, у Н.В.Гоголя в его «Мертвых душах» есть такой диалог главных героев (Ноздрев и Чичиков), в котором один из них пытается убедить другого в особом предназначении вручаемой ему шарманки. И как аргумент отбивающегося от инструмента собеседника в этом случае выступает именно ссылка на часто и заметно движущегося по дорогам с шарманкой немца: «- Да зачем же мне шарманка? Ведь я не немец, чтобы, тащася с ней по дорогам, выпрашивать деньги. / - Да ведь это не такая шарманка, как носят немцы. Это орган; посмотри нарочно: вся из красного дерева. Вот я тебе покажу ее еще! – Здесь Ноздрев, схвативши за руку Чичикова, стал тащить его в другую комнату, и как тот ни упирался ногами в пол и ни уверял, что он знает уже, какая шарманка, но должен был услышать еще раз, каким образом поехал в поход Мальбруг» [9: 41].

Или еще на других страницах того же произведения у русского прозаика есть еще более насыщенные сравнения персонажей с немецким обликом, одежным дизайном и образом жизни: «Слышь, мужика Кошкарев барин одел, говорит, как немца; поодаль и не распознаешь, – выступает по-журавлиному, как немец. И на бабе не то чтобы платок, как бывает, пирогом или кокошник на голове, а немецкий капор такой, как немки ходят, знашь, в капорах, – так капор называется, знашь, капор. Немецкий такой капор» [9: 152].

Либо и герой у Ю.И.Селезнева в его «Достоевский» спорит о немцах в персонажном диалоге с Н.Н.Страховым: ««Немцы, дескать, порох выдумали и философию, а мы, мол, чем можем похвалиться перед человечеством?» -- сомневается даже и Николай Николаевич Страхов. Да, они и просвещение изобрели, и цивилизацию двинули, выработали формы общежития на века, а мы? Мы в это время великую нацию вырабатываем, Азию остановили ценой бесконечных страданий, все сумели перенести, но не потеряли русской мысли о вселенском братстве, которая мир обновит...» [33: 239].

Так и сегодня, к примеру, у В.Фрида часто проявляется такой сравнительный оборот: «Ермак, приставив клинок сабли к компасу морехода, отчего стрелка отклонилась, победно вопрошал: «Ну, немец? Чья стрелка надежней?».. Что-то в этом роде. Только что не говорил «Мы пойдем другим путем»» [38: 275].

А позитив у автора в таком сравнении есть в линии с русско-немецкими контактами на дипломатическом уровне. Здесь один из героев В.Фрида (Каплер) ежедневно навещает интеллигентного гитлеровского сотрудника. Он искренне увлекается такими контактами и многое находит для себя в такой межличностной коммуникации: «Немец был интересен Каплеру: потомок шиллеровского Валленштейна! Они часами разговаривали – по-французски». И даже порой делает собственные выводы о происходящем (несмотря на характеризующий его эпитет «чахоточный»), отваживаясь сформулировать свое личное мнение фюреру: «Перед смертью Валленштейн сказал своему кормильцу: да, в национальном вопросе Гитлер был глубоко неправ!» [38: 290]. 

Как высказывается по этому поводу российский политолог С.Кара-Мурза в своей «Манипуляции…», «Слышал я от одного военного, разведчика, а после войны известного ученого, что главное отличие советского и немецкого солдата на фронте было в следующем. Когда у немцев убивали офицера, это производило довольно длительное замешательство, что в скоротечном бою часто решало исход дела. Когда убивали офицера у наших, тут же поднимался сержант и кричал: «Я командир, слушай мою команду». Убивали сержанта – поднимался с тем же криком рядовой. Большинство солдат обладали ответственностью, волей и готовностью быть командиром. Это значит, что народ именно не был затравленным» [19: 236].

Однако, по мнению некоторых современных адыгских авторов, изучаемых нами сегодня, есть и нечто общее у адыгов с немцами, способное их взаимно расположить. При этом такая черта просматривается и в прологе к «Мефистофелю» Фауста. Констатируя, глядя на Лоту, такие черты внешнего вида, как крупные, круглые, немного навыкате, коровьи глаза, блестящие влажной голубизной, красивые светлые волосы, молочно белую грудь, философ  подчеркивает, что её привлекательность выступила шаблоном всей привлекательности немецкой нации. Светлые волосы и глаза, белая кожа возведены тем режимом в ранг эталона арийских черт.

Так и маленькая героиня в «Сталинском шоколаде»  у С.Алхасовой оказывается свидетелем такого своеобразного разговора отца с проживавшим у них немцем- секретарем. Вставший возле отца Шваб, что-то отчаянно объяснял ему, оживленно размахивая руками, и делал это довольно  долго. Ни отец, ни мать ничего не поняли из хода мыслей немца. Но С.Алхасова здесь присуждает девочке роль открывателя возможной трактовки: «Только Амида смекнула: немец ищет в них, кавказцах, что-то похожее, что-то общее с ними, немцами. Впервые в жизни девочка призадумалась: она не знала, как отнестись к тому, что сказал Шваб, хорошо это  или  плохо,  если  у  них с немцами что-то общее есть?» [5: 41].  

В то время, как обсуждается и предполагается нечто общее, видимо, возможен и некий нейтралитет к представителю другой нации. Такое возможно и в адыго-немецком случае. В частности, у Кадыра Натхо в его «Старых и новых преданиях…» описывается аульский двор, в котором временно разместились немецкие воины. Около сотни солдат пытались разместить пулеметы, вырыть канавы, что и было сделано в течение суток. Здесь имеет место быть спокойное, нейтральное описание наблюдающего со стороны мальчика: «К закату они были готовы, черные груды уже были вновь покрыты снегом, пулеметы зафиксированы на указанном востоке, солдаты в белом подбегали к ним, а я был утащен в сторону. Когда я, наконец, пришел домой, то увидел около двадцати немцев, сидевших в нашей гостиной. Некоторые из них беседовали, другие курили, опершись о пол, в то время как третьи, сидя на полу, укладывали масло и желе на свои куски хлеба либо неторопливо ели сосиски или сыр» [28].

Либо, к примеру, у той же С.Алхасовой в ее «Сталинском шоколаде»  есть эпизод, состоявшийся осенью 1942 г.: один из пожилых героев, находящийся в своем аульском дворе, видит проходящего мимо родственника. Последний ведет красивого породистого коня, который привлекает внимание стоящего во дворе аульчанина своим происхождением. Хажисуф, восхищенно вопрошающий у Темлостана о дальнейшей судьбе коня, получает скромный, но впечатляющий ответ: «Это немцам» [5: 30]. Такой поворот событий позволяет читателю приобрести надежду на позитивную контактность представителей разных рас в жестокое военное время.

Причем задаваемый так настрой продолжается и далее в этом тексте. Он вполне подтверждается следующим эпизодом. Теперь уже на дворе зима того же 1942 г. В одном из домов аула нана (мать) соблюдает свои мусульманские обещания: торопится помолиться в нужное время и в нужном месте. Пожелтевший при этом от времени массивный Коран отнюдь не отталкивает ее своей полувековой изношенностью, она с радостью стремится взяться за него и почитать его (пусть и вполголоса). И здесь, в отраду  читателю, присутствующие порой рядом немцы, кивают одобрительно, поддерживают ее своим немецким «Я-я» («Да-да»), поскольку с уважением относятся к ее искреннему поклонению. Более того, как комментирует автор, они понимают, что женщина продуктивно читает по-арабски, поскольку училась в медресе.

И еще – один благотворный заключающий факт в данном эпизоде. Один из уважительно почитавших женщину немцев однажды в подарок вручил ей свежее- выпущенный, красивый маленький печатный экземпляр Корана, который предстает в описании рассказчика в очаровательных деталях. Понимая нану в ее тревоге, автор оправдывает ее в охватившем ее опасении (подарок – от немца во время ВОВ!) и понимает ее дальнейшее действие. Она отдает книжицу кому-то из родственников и тем самым расстается с ней навсегда.

К тому же – еще более судьбоносные линии в данном персонажно-сюжетном направлении. Уже приобретшие благосклонность немецкие обитатели описываемого автором дома теперь и судьбу наны порой решают. Один из немецких офицеров (имея озвучиваемое уже теперь имя – Лахман) как-то угощает нану присланным из Германии сладким пирогом, но это оборачивается тяжкой для женщины болью в боку. Помогая ей во время приступа, немцы пошли в своей благотворительности дальше. Прежде подобные приступы удавалось женщине посредством аульской медицины притупить, но не получалось прекратить в целом. И это пугало семью. А заставший такой приступ Лахман протягивает женщине в ее острой боли красную таблетку, после принятия которой не только стихает боль, но и прекращаются приступы в их повторах: «Прошло около получаса, и тут побелевшее лицо наны стало розоветь, боль отпустила ее, и в глаза снова появился живой блеск. Нана прожила долгую жизнь, но что удивительно – никогда больше приступы у нее не повторялись. Что за боли мучили тогда женщину, и что за чудесную таблетку дали ей тогда немцы, – так и осталось загадкой и по сей день остается загадкой» [5: 33].

Однако не могло в отечественном изложении подытоживание событий ВОВ оказаться позитивным. И автор здесь же излагает их мрачное развитие: немецкого офицера убивают уже через несколько дней. Но душу адыгской женщины пуля не осквернит: нана нередко вспоминает человека добрым словом («Си Лахман цIыкIу мыгъуэ!» = «Бедный мой мальчик Лахман!») и слезой утраты.  Еще неоднажды на протяжении всего повествования С.Алхасова описывает события, спасительными участниками в которых выступают люди, находящиеся на глазах у девочки Амиды. Помогает бежать из-под злого партийного надсмотра одному из ее двоюродных братьев Шваб, чаще разочаровываются в сталинском режиме и приобретают симпатию к пришедшим многие члены ее семьи. Такая направленность сюжетной линии, конечно, допустима уже в новом тысячелетии и даже объяснима в эпоху всемирной глобализации. Имели место в страшных событиях той войны не только ненависть, но и явный нейтралитет, поскольку пришедший тоже является представителем другого, но мирового цивилизованного этноса. А юная девочка, заставшая немца Шваба в его окончательном отъезде, расстроена его уходом настолько, что даже плачет, зайдя в его комнату и застав там прощальную плитку шоколада от своего друга.

И в заключение,  дадим слово одному из наших сегодняшних авторов, по-своему оценивающему восприятие адыгами немецкой цивилизации. Несколько в условный противовес интенсивной заботливости Саиды выглядят некоторые дети в германских семьях у другого адыгского автора Инала Чатао (роман «Джем и Элен», 2013). Размышляющий на глазах читателя один из героев здесь, на морском берегу наблюдает за резвящимися в море девочками-подростками адыгского происхождения. Обитающий в Германии европейский житель, хотя и считает детские игры инфантильными, однако противопоставляет девочек германским подросткам. Джем понимает, что обычно немки не по возрасту теряют целомудрие, он осуждает менталитет немецкого социума касательно женщин – якобы свободный, часто излишне. Общество, в котором большая часть совершеннолетних девушек живет и бытует вне стен родительского дома, говорящий объясняет тем, что «родители им были в тягость, знаете ли» [43: 83]. Джем гадает о пугающем его на государственном уровне будущем («Ему было жалко немецких родителей, в Германии семья явно рушилась» [43: 83]). На такой основе он фактически восхищается своими героинями, чистыми, невинными  и любящими мать: «А эти девочки были привязаны к матери, к тому же вообще наивны, простодушны и далеки от суровой повседневности» [43: 83]. Завершим наш труд утверждением об общности человечности и мужественности  во многих поколениях многих цивилизаций: Человек всегда Человек, настоящий Мужчина всегда настоящий Мужчина, а искренняя Мать всегда искренняя Мать, благодаря чему мы и выЖИВаем!

Список использованной литературы:

 

1.     Айдамиров А. Собрание сочинений в 6-ти тт. –  Т. 4. – Грозный: Республ. кн.-журн. типография № 1, 2005 – 25 п.л. 

2.     Алексиевич С.А. Последние свидетели (соло для детского голоса). – М.: Время, 2013

3.     Алексиевич С.А. Цинковые мальчики. – М.: Время, 2013.

4.     Алексиевич С.А. Чернобыльская молитва. Хроника будущего. – Огонек. – 1996.

5.     Алхасова С.А. Сталинский шоколад. – Нальчик: Эльбрус, 2011.

6.     Ашинов Х. Эту песню поют мужчины. – М.: Сов. писатель, 1990.

7.     Война длиною в жизнь: Сборник рассказов северокавказских писателей. – М.: ФОЛИО, 2007. – 763 с.

8.     Высоцкая И.В. Синкретизм в системе частей речи современного русского языка: Автореф. … д-ра филол. н. – М., 2006. – 69 с.

9.     Гоголь Н.В. Мертвые души // http://2queens.ru/Articles/Biblioteka-Skachat-elektronnye-knigi/Gogol-NV-Mertvye-dushi.aspx?ID=2458

10.    Гранин Д.А. Она и всё остальное: Роман о любви и не только. – М.-СПб.: Центрополиграф, 2017. – 222 с.

11.    Гримм Я. Немецкая мифология. – Лондон: George Bell and Sons, 1882.

12.    Гугова М.Х.Великая Отечественная война в исторической памяти народов Северного Кавказа: женский взгляд // Вестник ИГИ КБ НЦ РАН. – 2013. – № 1. – С. 41-47.

13.    Гудков Л.Д. Негативная идентичность. – М.: Новое литературное обозрение, ВЦИОМ-А, 2004. – 816 с.

14.    Достоевский Ф. М. Собрание сочинений в 15-ти томах. – Л.: Наука, 1989. – Т. 5.

15.    Зайцев Б.Г. Собрание сочинений. – Том 5. Жизнь Тургенева. – М: Русская книга, 1999. – 544 с.

16.    Зайцев Б.Г. Утешение книг. Вновь о писателях. – М: БОСЛЕН, 2017. – 528 с.

17.    Кавказ-Карпаты-Балканы: геополитические, этноконфессиональные, региональные и локальные компоненты национального менталитета в XVIII–XX вв.: Мат-лы Международной конференции. – Ставрополь: СКФУ, 2015. – 190 с.

18.    Кандур М.И. Кавказ. Историческая трилогия: В 3 т. – Кн. 2. Казбек из Кабарды. – М.: Кандиналь, 1994. – 336 с.

19.    Кара-Мурза С.Г. Краткий курс манипуляции сознанием. – М.: Алгоритм, 2000.

20.    Кат Т. Тени добра и зла: Романы, повести, рассказы. – Майкоп: Адыг. респ. кн. изд-во, 2015. – 552 с.

21.    Киржинова С.А., Общая Е. Воспитание многонациональной гражданственности в россии: стереотипы в межэтнических коммуникациях // https://mkgtu.ru/art/1670/

22.     Kohn H. Nationalism: Its Meaning and History. – New Jersey, 1955. – Р. 38-39.

23.    Кошубаев Дж. М.Ю. Лермонтов: опыт прочтения. Эссе //  https://45parallel.net/dzhambulat_koshubaev/m_yu_lermontov_opyt_prochteniya

24.    Кудрявцева Е.Л. Поэзия как форма многоязычия // Кросс-культурное пространство литературной и массовой коммуникации-3. – Майкоп: изд-во АГУ, 2014. – С. 501-513.

25.    Лес одиночества: Повести писателей Северного Кавказа. – М.: Фолио, 2009. – 797 с.

26.    Лучинская Ю.В. «Аффирмации» Эзры Паунда: политический и медийный дискурс имажизма  // Кросс-культурное пространство литературной и массовой коммуникации-3. – Майкоп: изд-во АГУ, 2014. – С. 65-69.

27.    Натхо К.И. Черкесская история (рукопись) // http://kavkaz-history.ru/kadyir-natho-cherkesskaya-istoriya/

28.    Натхо К.И. Старые и новые предания от Кадыра Натхо // https://aheku.net/articles/russian/literatura-proza/

29.    Окопная правда о войне Виктора Астафьева // http://www.oboznik.ru/?p=53669

30.    Осташевский А.В. Философско-исторические поводы украинского национализма // Кросс-культурное пространство литературной и массовой коммуникации-3. – Майкоп, 2014. – С. 406-414.

31.     Ranke L. von. Deutsche Geschichte im Zeitalter der Reformation. – Wien: Phaidon Verlag, 1839. = Ранке Л. Немецкая история в эпоху Реформации. – Вена: Фаидон Верлаг, 1839.

32.     Романюк С. Последние пять московских дней поэта // ЛГ. – 2014. – № 39.

33.    Селезнев Ю.И. Достоевский. – М.: Мол. гвардия, 1981. – 543 с. (ЖЗЛ. – Вып. 16 (621)).

34.    Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ. – Т. 1. – М.: Новый мир, 1990. – 432 с.

35.    Тёр Е.В. История села Пискуновского в судьбе краеведа Н.А.Герасименко  // Отрадненские историко-краеведческие чтения:  Мат-лы региональной научной конференции, посвящённой 100-летию со дня рождения С.Д. Мастепанова. – Армавир: Издатель Шурыгин В.Е., 2013. – 314 с. – С. 239-241.

36.    Унежев К.X. Культура адыгов (черкесов) и балкарцев. – Издательский центр «Эль-Фа», 2003.

37.     Фейгин М. Вторая Кавказская война // Новый Мир. – 1995. – №12 // http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1995/12/feygin.html

38.     Фрид В. 58 с половиной или записки лагерного придурка // Киносценарии // ftp://sunsite.unc.edu/pub/academic/russian-studies/Literature/58.txt

39.    Хагуров А.А. В плену у памяти скитаюсь… .–  Изд-е 4-е, доп. – Краснодар: Парабеллум, 2016. – 638 с.

40.    Хакуашева М.А. В поисках утраченного смысла...: Публицистика. –  Типография «Принт Центр», 2013. – 384 с.

41.    Хуако Ф.Н. Человек эпохи (к 75-летию Казбека Шаззо). – Изд-е 2-е, доп. – Майкоп: ИП «КОБЛЕВА М.Х.», 2014. – 158 с.

42.    Цветаева М.И. Письмо к Ю.Иваску от 12-го мая 1934 г. [Электронный ресурс] // Русский литературный архив. – Нью-Йорк, 1956. – С. 216-217 //  http://nivat.free.fr/livres/onetwo/03.htm

43.    Чатао И. Джем и Элен: Роман. – Майкоп: ПолиграфЮГ, 2013. – 208 с.

44.    Четыре друга эпохи. Мемуары на фоне столетия / Сост. И.В.Оболенский. – М.: АСТ, 2013. – 320 с. 

45.    Чехов А.П. Собрание сочинений в 12-ти тт. – Т. 7. – М.: Правда, 1985. – 416 с.

46.     Чукуева З.Н. Документализм как существенный элемент современной отечественной «малой прозы»: Дисс. … д-ра филол.н. – Махачкала, 2013.

47.     Шлегель Фр. Трансцендентальная философия // Эстетика. Философия. Критика. – М.: Искусство, 1983. – Т. 1.

48.     Шумарина М. Язык в зеркале художественного текста. Метаязыковая рефлексия в произведениях русской прозы. – М.: ФЛИНТА, НАУКА, 2011. – 242 с.

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

ВСТУПЛЕНИЕ............................................................................................. 3

Глава 1.  НЕМЕЦ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ 
ХРОНИКАЛЬНО.......................................................................................... 4

1.1. Образ немца: история вопроса........................................................ 4

1.2. Отображение хронологии немецкого образа 
в отечественной литературе.................................................................. 15

Глава 2.  ПРОЗАИЧЕСКОЕ ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ 
СРАЖАЮЩИХСЯ В 40-Е ГГ. ВРАГОВ............................................... 40

2.1. Социально-политические обстоятельства 
данного периода..................................................................................... 40

2.2. Сторона пришедшая  в ее художественном
воспроизведении..................................................................................... 59

Список использованной литературы...................................................... 91

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Хуако Ф.Н.

 

 

 

 

НЕМЕЦ НА КАВКАЗЕ:
ВРАГ ИЛИ  ЭТНО- ПРЕДСТАВИТЕЛЬ?
(по текстам адыгских прозаиков)

 

 

Часть I

 

 

 

 

 

 

Подписано в печать 25.02.2019. Бумага офсетная. Гарнитура Таймс.
Формат бумаги 60х84/16. Печать цифровая. Усл. п. л. 6,0. Тираж 500. Заказ 022.

 

Отпечатано с готового оригинал-макета в типографии ИП Магарин О.Г.

385008, г. Майкоп, ул. 12 Марта, 146. Тел. 8-906-438-28-07. E-mail: olemag@yandex.ru

 

---

[1] Юродивый - разряд святых подвижников, избравших особый подвиг - юродство, т.е. облик безумия, принимаемый ради «поругания миру», радикального отвержения ценностей мирской жизни и служения Христу через свидетельствование о внеположности Христова пути мирской мудрости и мирскому величию. Юродство как путь святости реализует то противоположение мудрости века сего и веры во Христа, которое утверждает апостол Павел: «Никто не обольщай самого себя: если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтоб быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их « (I Кор. 3. 18-19), ср. еще: «Мы безумны Христа ради» (I Кор. 4. 10). – цит. по: Живов В. Святость. Краткий словарь агиографических терминов, 1994. URL: http://interpretive.ru/dictionary/445/word/yurodivyi