И потому Айтеч Хагуров в своем рассказе «Переправа» столь живо и выразительно передает многогранные ощущения своего военного детства: сон и возникающие на уровне подсознания страхи, тревоги ребенка, отец которого ушел на фронт; ребенка,
единственной радостью для которого могла стать найденная на дереве шелковица; ребенка, не теряющего в тягостных жизненных обстоятельствах, в условиях военной разрухи и голода присутствия духа. Причем единственное, чего было достаточно для того, чтобы к маленькому человеку вернулась надежда, – это наплакаться: «Надо же было как-то нарушить эту оглушающую пустоту и тишину». И далее автору удается изнутри раскрыть процесс психологической адаптации ребенка к подобным условиям существования, обстоятельства его самоутверждения в социуме военного и послевоенного периода.
Даже редкие, максимально краткие и словно между делом произносимые диалоги другого автора сборника – Тенгиза Адыгова («Диалоги») – создают соответствующее историческому периоду настроение холода и страха. Для обнажения ряда морально-нравственных установок автор использует в ходе повествования вопросно-ответный прием: задавая вопросы воображаемому собеседнику, а затем отвечая на них, рассказчик обнаруживает собственный ход мыслей, жизненные позиции, логику и психологию своих поступков. При этом вопросы по сути являются философскими и побуждающими к рассуждениям о понятиях гораздо более глобальных, чем конкретная ситуация.
Подобным способом автору удается достичь того, что сплошное, порой бессвязное повествование, состоящее из телеграммоподобных фраз, создает непередаваемо живое и достоверное впечатление о роящихся в голове рассказчика раздумьях. Перескакивающие с одной на другую, убегающие вперед и снова возвращающиеся мысли, порой логично, а порой и сбивчиво излагаемые, несколько утяжеляют стиль, в некоторой степени затрудняют восприятие. Но в то же время такая структура придает повествованию психологическую достоверность, напоминая тем самым, что мысль человеческая – это не стройная энциклопедия, а независимый и не всегда подчиняющийся логике механизм. Такого рода психологически насыщенная палитра в описаниях поэтизирует их, придавая им лирические оттенки. Той же цели – лиризации стиля – способствуют и используемые в тех же эпических изображениях слова-восклицания и целые восклицательные предложения, сообщающие ровному течению авторской мысли эмоциональный, глубоко личностный оттенок.
И, по меньшей мере, вызывает недоумение позиция одного из авторов «Новой газеты Кубани» (от 7.02 – 11.02.2008 г.) П.Ткаченко, пораженного названием книги – «Война длиною в жизнь»: «Почему апологетика войны, по сути ее мировоззренческая реанимация вбрасывается в общественное сознание в столь сложное время, когда необходимы осторожность, деликатность и ответственность? Ведь, как известно, Кавказская война закончилась в 1864 году…» [2; С. 18]. Да, время сложное, но когда, уважаемый П.Ткаченко, у нас срабатывал принцип замалчивания истории?
Если каждый из авторов, в чью жизнь та или иная война вошла в полном объеме, напишет о том, как искалечила жизнь ему, его предкам и потомкам проводившаяся политика всеобщего обзеличивания, – не является ли это пусть и несколько субъективным, но зато живым, внутренним и потому, считаю, более правдивым отображением того или иного исторического пласта? Кстати, в сборнике рассказы посвящены не только Кавказской войне, но и более поздним кровопролитиям, в число которых включены войны XIX и XX вв. с иноземцами, а также более позднее, но не менее кровавое сражение с «родной, общенародной» властью. И цитируемого автора возмущает в книге то, что «после ее прочтения не только не наступает удовлетворение, она просто повергает в тяжкие размышления». Конечно, уважаемый П.Ткаченко, какое может быть оптимистическое удовлетворение после знакомства с четырьмя десятками судеб, исковерканных, изуродованных войнами, – войнами, которые, хотите Вы того или нет, были в нашем прошлом, и от этого никуда не уйти.
Не спрятаться нам сегодня от того, что в истории практически каждой кавказской семьи обязательно есть тот или иной человек, имя которого любым молодым потомком произносится с неким торжественным, максимально уважительным придыханием, – человек, героически погибший либо во время той или иной войны, либо во время сталинских репрессий. Уже одно это делает каждого из горцев кровно причастным к произошедшим на Кавказе событиям и вполне мотивированно объясняет взволнованность и эмоциональность авторов сборника, которая представляется рецензенту «провокацией». Провокацией было все то, что происходило на этих землях долгие столетия, а то, что об этом пишут наши современники – это лишь правдивое отображение трагических последствий той самой многовековой провокации.
Причем там, где, казалось, должен был бы присутствовать сплошной негатив и пессимизм, к примеру, Айтеч Хагуров героически делает над собой усилие и все-таки создает атмосферу здорового оптимистического настроя, благодаря объективному отображению позитивного взгляда ребенка на детали окружающей жизни. Чего стоит, к примеру, описание обстановки на празднике труда и общения – шыхьафе либо на аульском ледовом празднике.
Или в рассказе «Несостоявшийся сабантой» у Исы Капаева во главу угла лирическим героем-повествователем и, соответственно, самим автором ставится этнографический колорит и национальный характер. Живописуя их и восхищаясь ими, писатель и следом за ним – рассказчик, ведущий повествование, позволяют себе некоторую долю доброй, беззлобной иронии. В результате перед читателем проходит целый ряд разнообразных зарисовок внешности и характеров окружающих героя людей, зарисовок пластически четких и предельно насыщенных этническим колоритом.
Уже одна атмосфера, воссоздаваемая в таких произведениях авторами, помогает нам, детям второй половины прошлого века, знающим военные годы только по книгам и страшным фильмам, взглянуть на это время не как на сплошную черную полосу, а все-таки как на некое многоцветие, тоже порой не лишенное некоторой радужности. При этом здесь масса бытовых подробностей обычной аульской жизни, вплоть до описания традиционных блюд, детских развлечений или приемов гадания.Вновь то же военное и послевоенное нечто, атмосферу которого воспроизводит А.Хагуров, встает на первых страницах другого автора из Адыгеи – Розы Паранук. И вновь такое частое и распространенное как для тех лет, так и для нашей современности явление, как гадание. Действительно, должны же были хоть во что-то верить отчаявшиеся люди, которым было намертво запрещено властью верить в бога. Вот они и молились на того, кто давал им некую надежду.
Кстати, мотив гадания и осуществления в действительности того, что предсказано, имеет место и в рассказе «Старый петух Былымготовых» другого адыгского автора – Пшимафа Кошубаева. Вновь персонаж, в функции которого входит гадание, справедливо предрекает радостную весть и, несмотря на текущие бытовые трудности, предсказанное событие – свадьба сына – в итоге должно обернуться радостью для всей семьи. Так и героиня рассказа Розы Паранук все-таки дождалась с войны мужа, возвращение которого ей обещала гадалка. Здесь другой, отличный от рассказа А.Хагурова, сюжет сохраняет тот же настрой постоянных душевных метаний, ожиданий и сбывшихся надежд – в первом случае мальчика-подростка, во втором – молодой аульской женщины-матери. Таким образом, и тут имеет место война, накрепко вклинившаяся в жизнь.
У другого адыгского автора – Юнуса Намитокова – психологическая обстановка не меняется. Художественное сочетание событий и характеров – исходный фактор, ключ и ориентированность дальнейшего психологического анализа, его конфигураций и разновидностей. Персонажи небольших рассказов автора можно считать родственными друг другу как раз с опорой на их настроение, возможно, спровоцированное войной. Внешне они совсем не похожи, но каждый из них одинаково сиротлив, одинок, потерян, покинут и даже порой никому не нужен. Так, в рассказе «Незаметный» сорокалетний работник кладбища Хату холодным днем исполняет свои прямые обязанности по подготовке могилы. Одинокий вдовец, боясь возвращаться в пустой дом, он с нетерпением ожидает соседского приглашения за праздничный стол, однако дожидается этого лишь в последнюю очередь, когда все разъехались, что, конечно, заставляет читателя разочароваться и привносит в его сердце резкую боль за скромного главного героя.
Тот же негативный настрой сохраняется у читателя при переходе к другому рассказу Ю.Намитокова – к рассказу «Не ушла она». Вновь одиночество, сиротливость и потерянность, пусть совсем другого героя. В зачине эти эмоции присущи собаке, постоянно находящейся у наступающей на берег воды, т.е., как говорит автор, «созданного кем-то моря, которое затопило родной аул». Затем эти же ощущения горечи и утраты передаются другому герою – старику, который приехал за собакой и остался рядом с ней, со слезами на глазах прощаясь со своей бездумно затапливаемой родиной. И вновь у читателя остается нота отчаяния и безнадежности, – нота, обязательная для сборника, ключевым элементом которого является война.
Аналогичная близость героя к читателю обнаруживается и в другом произведении сборника – рассказе Алексея Кушхаунова «Чудак Нану». Здесь изложение ведется от третьего лица – автор собственной десницей рисует своего героя, не отдавая ему ни на миг нити повествования. Однако во время прочтения повести создается очевидное ощущение, будто сам главный герой ведет рассказ о своих впечатлениях и о происходящих в его жизни событиях.
Ассоциации, возникающие у прогуливающегося вдоль Терека молодого героя при взгляде на родную природу, приближают его к читателю, откровенно обнажают его внутренний мир и всецело вскрывают пласт его эмоций. Гладкая нить размеренного неспешного повествования разнообразится время от времени нанизанными на нее бусинками лирических отступлений, личных воспоминаний и впечатлений лирического героя. Читателю становятся понятны мотивы и стремления недавно закончившего техникум специалиста, испытывающего закономерное и всепоглощающее чувство собственной причастности к жизни родного аула.
В рассказе Нальбия Куека «Осмез» нет конкретных исторических лиц, его герой - образ собирательный, несущий большую смысловую нагрузку с немалым оттенком традиционного для авторского стиля символизма. Главный герой концентрирует в себе черты, свойства, характеры целого исторического явления – некой военной силы, которой ничто не страшно, которая испытывает потребность постоянно поглощать все окружающее. На протяжении развития повествования перед читателем встает яркая, порой устрашающая картина приспособления этого агрессивного и постоянно голодного чудища к жизни.
Однако, несмотря на то, что Осмез априори не может испытывать никаких чувств, у него все-таки в процессе адаптации возникают различные, условно «очеловечивающие» его трудности. Так, к примеру, однажды он познает тоску и одиночество, у него появляется потребность в общении, которая реализуется в разговоре с лошадью, а со временем люди, считавшие его своим врагом, принимают его в качестве образцового воина, который идеально справляется с этой ролью. Однако, неблагодарные люди, так и не понявшие его, бесчеловечно расправились с ним, что символизирует традиционное неумение общества не то что возвеличить, а просто принять того, кто сильнее человека и не похож на него.
Так и герой другого рассказа – «Ильяс и Хэндах» Юнуса Чуяко. Здесь вновь активный в военном отношении образ – Страшный Абрек Ильяс, отомстивший в послевоенное время за застреленного в мирной жизни брата. Говоря словами автора, «солнце сталинской конституции своими яркими лучами озарило темь прошлых веков» [1; С. 707], и Ильяс, не выдержав тяжести содеянного, лишился разума, и здесь он, неприкаянно бродящий по окраинам аула, избегающий и пугающий людей, предстает сродни Осмезу Н.Куека. Юнус Чуяко в финале рассказа откровенно ассоциирует себя со своим героем, свою участь писателя – с его поломанной судьбой. А последнюю авторскую фразу можно отнести ко всем произведениям сборника, в которых фигурируют искалеченные системой образы: «Разве поломанная судьба его не может быть символом страданий многих и многих, властно пересаживаемых из одной почвы в другую? Ведь болеет потом и крошечный росточек, и дерево…» [1; С. 709]. Вот так, уважаемый П.Ткаченко, не может стать счастливым человек, корни которого пытались и по сей день пытаются вырезать даже посредством активно пропагандируемого Вами великого русского языка.
Всему свое место – русский язык является универсальным, богатым и многогранным средством межнационального общения, общения этносов – тех самых «измов», наличие которых рецензент считает причиной неспокойствия на Кавказе. А почему горец, общающийся с другими на русском языке, одновременно не имеет права говорить со своими детьми на языке собственном? Разве использование русского исключает знание родного? Видимо, по мнению автора рецензии, исключает, т.к. радостно упоминаемую в сборнике «новую самоидентификацию» каждого из горских этносов, – самоидентификацию, мотив которой проявляется в большинстве приводимых произведений, П.Ткаченко считает губительной мистикой, невозможной в социальных условиях «новых реалий».
Однако представляется более достоверной позиция составителя сборника Гария Немченко, справедливо считающего несомненным достижением каждой из северокавказских литератур эту способность к самоидентификации, эту силу, благодаря которой каждая из национальных литератур выстояла в тех самых «новых реалиях» всеобщего обезличивания, не потеряв своего этнического лица. Более того, постсоветское усиление этого процесса действительно привело лишь к тому, чему остается лишь радоваться – взрослеющее сегодня поколение горской молодежи, в отличие от нас, детей советского строя, свободно и увлеченно говорит на родном языке, не забывая при этом осваивать и общекавказский – русский язык. Это, несомненно, не может не радовать любого моего ровесника, с гордостью называющего себя представителем того или иного народа, но, не зная родного языка, привыкшего всю жизнь чувствовать себя ущербным носителем той или иной культуры. И на фоне данной установки остается непонятной мысль П.Ткаченко о том, что «культура, литература, народное самосознание – не те сферы человеческого бытия, которые при каждых новых реалиях должны предпринимать поиск новой самоидентификации» [2; С. 19]. Насколько можно судить, речь в данном случае идет о мире, максимально относимом к внутренним глубинам этноса, к национальному менталитету, а, значит, к народной психологии, душе. А какие еще «сферы человеческого бытия», если не «культура, литература» способны и призваны проникать в эту категорию действительности?
Литература:
1. Война длиною в жизнь: Сборник рассказов северокавказских писателей. – М.: Фолио, 2007. – 763 с.
2. Ткаченко П. Вас, братья далекие, ищет мой взор… // Новая газета Кубани. – 2008. – № 09. – С. 18 – 19.
3. Мамий Р.Г. Вровень с веком. – Майкоп: ООО «Качество», 2001.
[1] В Майкопе появился вышедший в Москве в издательстве «Фолио» массивный сборник рассказов северокавказских писателей (763 с.), включивший 45 работ.
Опубл.: Хуако Ф.Н. Жизнь, пронзенная войной // Социальные и гуманитарные науки. Межвузовский сборник. – М., 2008. – Вып. 16. – 64 с. – С. 47-53