Философской истиной современности можно считать утверждение М.Вебера о том, что человек в условиях капитализма ХХI века подвергается постоянной опасности со стороны рационализма, фактически являющегося принципом его бытия. В сочетании с технократическим развитием данный рационалистический подход оказывается некоей красной нитью, пронизывающей все социальное устройство, нагнетающей повсеместный формализм и провоцирующей, тем самым, уход от гуманизма к излишнему прагматизму, а с ним – и к античеловечности.Начиная со второй половины XIX века и по сей день подобная обстановка трактуется философами и социологами как обстановка угрозы для личности, как ее непомерный виток на «пересечении мирозданий», как «предсмертное состояние» человека или его конечный риск и
итоговый шанс. Так, смысл этой константы достаточно хорошо понимал А.Фет, явственно различавший российскую склонность к обильному употреблению крепких напитков и глухое пьянство: «Беззаветное пьянство – удел пролетариата, которому у нас не о чем думать. Сыт и пьян он всегда будет, а остальное ему не нужно. Сюда относится громадное большинство бывших дворовых: домашней прислуги и мастеровых, созданных покойным крепостным правом».
Вследствие подобного жизнеустройства люди на протяжении преобладающего отрезка собственного существования часто забывают о своей человеческой сути, а, значит, изменяют самим себе. Одно из закономерных последствий такого бытия – царствующее в отечественном как современном, так и историческом обществе умопомрачительное пьянство. «Водка выносит нас за границы жизнеподобия в мир, отменяющий привычные представления о времени, пространстве и иерархии вещей в природе».
Однако такого рода трусливый уход от жестокой реальности в «более уютный», но обманчивый мир и активизация этого процесса провоцируется не только излишним рационализмом и отсутствием гуманизма. Можно смело говорить и о том, что собственную страну и ее население спаивает действующее правительство. Подобного рода политика просматривается в повсеместной и постоянно активизирующейся рекламе алкогольной продукции. И хотя этот навязываемый товар зачастую оказывается скверным, фальсифицированным, суррогатным, однако, в силу отсутствия каких-либо поддерживаемых законом ограничений и цензов, реклама оказывается действенной, порой даже слишком, а результатом ее эффективности можно считать следующие цифры: «среднестатистический» россиянин (включая новорожденных, их матерей, детей до 16 лет, стариков и старух) выпивает в год около пятнадцати литров (180 бутылок или в среднем одна бутылка на два дня) спиртного. И небольшое уточнение насчет молодежи, особенно восприимчивой к яркой и захватывающей рекламе с ее спецэффектами: в текущем году на учет впервые приняты 3366 подростков-алкоголиков, чей возраст не достиг и 14 лет.
Легкое, ничем не ограничиваемое отношение к выпивке и даже к более «глобальному» пьянству, которое запрещалось всерьез воспринимавшимися религиозными догмами в дореволюционной стране, строгими законами – в советское время, сформировалось в постсоциалистическом обществе, и это отношение можно считать вреднейшим нововведением перестройки. Только как персонаж художественного произведения пьяница-алкоголик может оказываться объектом комического имитирования и профессиональной гордости. Однако тот, кто встречается с этим типом и с провоцируемыми им ситуациями не в искусстве, а в реальности, менее всего расположен к улыбке.
При этом следует уточнить, что в условиях отсутствия технического прогресса для трудившегося в чистом поле неторопливого землепашца и окружающего его социума некоторая доля алкоголя особой угрозы собой не являла. В этом контексте последний век существенно отличается от всех предыдущих. В социальной обстановке интенсивного труда на высокоскоростной технике выпивка оказывается ядом, разрушающим физиологическую и нервную систему организма, алкоголизм – самоубийством, собственноручным низведением себя на примитивнейший минимум физических возможностей и морально-нравственных характеристик. К примеру, для работников транспортной сферы капля выпивки является прямым преступлением, содержащим явный потенциал возможного массового убийства. Если обратиться к художественным образам, можно сказать так: путь в ад устелен отнюдь не одними благими намерениями, но и пустыми бутылками.
Вымощенную подобным образом дорогу миновало бесчисленное множество людей, захватывавших при этом вслед за собой родных и друзей, утрачивавших в пути идеи, ценности и человекоподобную сущность. И потому вполне закономерный, объяснимый «инстинктом самосохранения», рефлекс у каждого, сталкивающегося с подобным негативом – это закрыть глаза и забыть. Именно в такой, пусть и закономерной, но трусливой реакции справедливо обвиняет наше современное национальное общество Ю.Казанов: «На улице увидеть, что происходит в душе у человека, что его беспокоит сложно. Все мы стараемся скрыть, что является нашей головной болью. Свои трудности, боли и переживания мы по возможности прячем. Однако если мы все станем такими скрытными, как мы будем обитать на свете? Если мы не будем обсуждать то, что видели плохого, не будем посвящать наших домашних в то, что негативного произошло, скрывать от наших аульчан и горожан случившиеся преступления, наш адыгский национальный характер изменится. Это хорошо или плохо? Сколько человек в прошедшем году используя технический спирт, дихлофос произвели суррогатные напитки? Но мы не говорили о том, что из них кто-то умер. Сколько пьяниц свели в могилу своих отцов-матерей? Сколько пьяниц, находясь за рулем, погубили невиновных? Об этом мы говорить не любим. Сколько пьяниц произвели на свет больных детей? Эти вопросы мы замалчиваем».
Как свидетельствуют современные Интернет-ресурсы, в материалах Комитета по охране здоровья Госдумы РФ, Министерства здравоохранения существует «секретная» карта, содержащая в себе сведения о наиболее безнадежных, погибающих от заболеваний, страшной природной обстановки, депрессий регионах России. Поразительным образом официальная карта «безысходности» оказывается идентичной «алкогольной» карте страны. Мрачный оттенок неизлечимого пессимизма приобретает географическая поверхность практически всей упивающейся алкоголем России. Однако здесь есть некоторые исключения: вне «черного списка» оказались Ингушетия, Дагестан, Кабардино-Балкария, Адыгея, Чечня и другие северокавказские регионы. Таким образом, можно делать некое утешительное для горского менталитета обобщение: строгие нормы шариата, обычаи презрения к пьянству и уважения к здравой мудрости старших дают больше шансов на выживание в современном жестоком мире: «Вот вам и «дикие горцы». Остальная Россия по горло стоит в океане водки».
Смертность от спровоцированных излишним употреблением алкоголя заболеваний в нашей стране, входящей по этому показателю в группу пятнадцати наиболее отсталых стран мира, на Пятьдесят первой ежегодной ассамблее в Женеве была обозначена как «беспрецедентная» для безвоенного периода. «Ежегодный и непрямой алкогольный урон («алкогольные» убийства, самоубийства, инсульты, связанные с употреблением спиртного) составляют 30% от общего числа смертей. Официальные же данные составляют всего 3%». При этом смертность наиболее трудоспособного населения страны увеличилась в последние годы в 2,5 раза. Разница показателей длительности жизни между мужчиной и женщиной также пугающе и максимально велика – 13 лет. Ни одна из стран мира не обладает подобными устрашающими статистическими данными.
Приведем объемное высказывание одного из современных публицистов С.Рыкова, эмоционально насыщенно и достоверно описывающего сегодняшнюю ситуацию в стране: «Россия – это парусник со сломанной мачтой, сорванный с якоря в океане водки. Команда парусника пьяна в лоскуты, а капитан и его помощники все открывают и открывают кладовые, в которых хранится пиратская дурь. (К слову, на море спиртное называют «ядом»). Более двадцати миллионов алкоголиков на острове, окруженном спиртом... Гигантский НАРКОГУЛАГ от Калининграда до острова Святого Лаврентия, чуть ли не шестая часть суши... В работе находится проект закона с условным названием «О социальных основах государственной алкогольной политики». В нем будут названы в усмерть спивающиеся территории России, в которых пора вводить чрезвычайное положение. Это не просто города-алкоголики. Это регионы, ВЫМИРАЮЩИЕ от алкоголизма и болезней, с ним связанных. Это края и области, где средняя продолжительность жизни мужчин трудоспособного возраста (от 15 до 45 лет) ниже, чем в самых отсталых странах Африки – 48-49 лет».
Подобным же образом честно, прямо, откровенно надлежит и нашей литературе говорить о страшном вреде алкоголя, без скидок и всепрощения – с пьянством надо бороться всеми силами искусства. Несмотря на то, что Северный Кавказ из центра воспринимается как регион, «менее черный» по сравнению с другими, однако при наблюдении изнутри негатив представляется таким же насыщенным, запущенным и порой безнадежным, время от времени незаслуженно замалчиваемым. Вновь согласимся здесь со словами призывающего к обсуждению Ю.Казанова: «Это тоже невозможно сказать, не потревожив душу, однако народ должен когда-то одуматься! Скрываемся, таимся, стесняясь поднять весь тот нужный пласт вопросов, хотя мы обязаны в пору нашей современности должным образом оценить все сложившееся к нашему дню. А если это продолжится? Тот, кто не знает прошлого, долго будет мучиться с тем, чтобы построить будущее. Тот, кто набирается мудрости в прошлом, будет с легкостью двигаться в будущее».
Во второй половине предыдущего века трагедия ищущей себя в грехе личности редко, но порой оказывалась стержневой коллизией в адыгской прозе. Чаще всего в литературе мотивом подобной поведенческой реакции является не выскальзывание из социума, а усилие добиться некоей личностной независимости персонажа, мучающегося от несправедливо налаженного бытия и личных пороков и оттого существующего на максимальном рубеже сил и возможностей. Следствием чего и становится мертвецкое пьянство как противодействие циничности и суетности окружающего.При этом немаловажным можно считать то, что трагедия оказывается обязательным элементом коллизии произведений, не могущих быть обозначенными как драматические. В частности, в 50 – 60-х гг. ХХ в. применительно к обозначенной тематике можно упомянуть рассказы кабардинского автора А.Налоева «Пострадал», адыгейского писателя X.Ашинова в его сборниках «Соседи», «Свет», «Деревня на ветру». К примеру, в малом повествовании X.Ашинова «69» имеет место жгуче ироничный подход к изображению бытия лентяя и алкоголика.
Именно в этом ракурсе с персонажем происходит немало комичных случаев, однако помимо забавного в изложении скрыта основательная мысль о неизбежной обреченности мужчины, смыслом жизни которого становится бутылка, чье содержимое мастерски создает наиболее благоприятные условия для прихода смерти. Взрослые мужчины, юноши и подростки чаще всего погибают в драках, автокатастрофах, дорожно-транспортных происшествиях, после несчастных случаев на производстве и т.д., что преимущественно происходит в состоянии опьянения участников. Содержимое бутылки провоцирует мужчин на убийство, месть, наказание и даже самоубийство (огромна доля «пьяного суицида»). Далее по частоте следует смертность от сердечно-сосудистых заболеваний и цирроза печени, также вызываемых употреблением алкоголя. И потому давно назревшая в современном обществе необходимость откровенного разговора о том, что «тревожит душу», но далее не может замалчиваться, подвигла национальную драматургию к обсуждению этой темы.
Пьеса Чатиба Паранука «Прости меня, Господи!», которую поставил Адыгейский национальный драматический театр, навевает гнетущие раздумья. Ведь она посвящена максимально злободневной для народа теме, на сегодня наиболее заброшенной в республике Адыгея. Проблема неукротимого алкоголизма – проблема в целом для нашей прозы мировоззренческая. Она о местных торжествах и буднях, сопровождаемых невообразимым объемом выпивки. Застолье как специфически отечественную, «деконструктивную» конфигурацию существующей в нашей стране культуры Ч.Паранук представляет себе четко и изображает выразительно, что может быть отнесено к центральному персонажу – видимому носителю данной общефедеральной культуры. Поэтому эта драма о бессодержательных, бесполезных, затопляемых водкой и пивом часах нашей современности, в полный голос изливается на аулы, поселки и города и порождает глубокий отголосок в каждом из населяющих эту землю сердец.
В данном случае, поднимая в рамках театрального репертуара подобную проблему, адыгская интеллигенция удачно реализует такую творческую возможность национальных подмостков, как способность свершить полноценный переворот в разуме людей, применяет театральную сцену в качестве трибуны для морально-нравственного стимулирования.
«В драме задействовано немного артистов – семь человек, длится она недолгое время – всего один час сорок минут, однако в этот небольшой период демонстрирует болезнь, царящую в наших городах и аулах, изображает мучения, сопровождающие наши семьи. Чатибу удается поставить перед нами адское пламя, захватившее отца-мать одной из современных семей». При ближайшем рассмотрении одна из современных семей оказывается для зрителя типичной и даже порой до боли знакомой. Насыщая текст реальными именами и образами известных читателю людей, соседей и коллег, Чатиб Паранук демонстрирует часто используемый в литературе принцип документализма, способствующий в данном случае художественному приближению к существующей реальности. Причем «на пользу» подобному приближению оказывается и профессионализм артистов, фактически составляющих творческий стержень данной премьеры. В соответствии с сюжетом в центре пьесы стоят Махмуд и его жена Загирет, роли которых мастерски исполняют известные актеры, Заслуженный артист РФ, Народный артист РА Чатиб Паранук и Народная артистка РА Мариет Беданокова (Уджуху).
Однако недалеко от взрослых актеров по профессионализму оказались молодые артисты, играющие дочь Махмуда и Загирет Муслимат, их сына Байзета, невестку Фатиму, образы которых воплощают соответственно Разиет Чемешева, Аскербий Жудэ, Оксана Конова. Несмотря на то, что некоторые из них еще не столь известны в качестве актеров, тем не менее их сценические типы гармонично вписываются в цельный организм спектакля и продолжают жить в душе зрителя рядом со своими старшими коллегами. Как с гордостью признается директор театра, заслуженная актриса России Мелеачет Зехова, «Меня тут недавно поблагодарили за то, что на сцене появилась молодежь. Но это не мне спасибо. Над этим работали и мои предшественники, и мои коллеги – весь театр. Нельзя не думать о том, что будет с театром завтра, кто придет сюда после нас. Театр должен жить» («Советская Адыгея», 2009). И он будет жить, если, как говорится в народе, «ТхIам Iомэ» («Если пожелает Бог»). А если нет? Гиперболизированное смятение и страх возбуждает отражаемое в пьесе социальное зло – спивающаяся молодежь.
Пытаясь понять мотивы, заглядываю в Интернет. Первое, что попадается, – активно функционирующий иностранный клип: говорящие на русском языке подростки, собравшись в «не столь отдаленном» месте школы, восторженно демонстрируют другу другу собственное мужество, что заключается в физической активности по распитию бутылки водки. Всеобщим кумиром и объектом почитания становится юнец, за несколько минут выпивающий полную пол-литровую бутылку. Тот восторг и восхищение, которые написаны на лицах аплодирующих одноклассников – неописуемы, их надо видеть! К счастью, создатели ролика показывают и произошедшие с парнем метаморфозы – через двадцать минут, уже в классе. Незрелый организм реагирует вполне адекватно, и ему, падающему практически без сознания на парту, очень плохо… И это не художественный вымысел, а типичный для нашей жизни сюжет, демонстрирующий ценностные ориентиры молодежи и отраженный в анализируемом спектакле посредством образа Байзета.
Мать, отец, сестра, жена – Байзета уже ничье мнение не волнует. В состоянии 90%-ной «усушки» мозга страдающий от тяжелого недуга юноша не может относиться к беспокоящимся о нем людям иначе, кроме как к «обслуживающему персоналу». Такое поведение – элемент данной болезни, оно проявляется как составляющая общей картины, ее неотъемлемая характеристика.
Подвластный опиатам Байзет эгоистичен и абсолютно несчастен в своем эгоизме. По отношению к родным людям, которые в полном объеме разделяют его страдания, по современной терминологии – созависимым, он капризен и безжалостен. Схемы зависимого поведения фиксируются в сознании, и если даже чудом человек избавляется от болезни, можно сказать, перестает быть активным зависимым, он нередко продолжает вести себя по-старому. Подобного рода поведение касается, в первую очередь, членов семьи, фактически стоящих «на линии огня». Оттого и некое высокомерие, и ирония, и потребительство сохранились применительно к жене в период их совместного существования, когда он, вернувшийся после пребывания в тюрьме, позволяет себе избивать дождавшуюся его терпеливую жену.
Вообще в области любовно-психологической в нашей литературе бытует традиция изображения женщины как существа слабого, как стороны подчиняющейся, а не равноправной, как жертвы плохого мужчины. Чаще обязательным становится некоторого рода всепрощение пьяных негодяев-мужей, фактически подставление второй щеки, что и происходит в данном случае, – может, с небольшим отрывом от реальности, но традиционно для отечественной литературы.
Здесь в семье Махмуда присутствует действительно вселенская мука. Порядочные и умудренные жизненным опытом родители теряются перед подобной напастью и не знают, что предпринять. Первое, что им приходит в голову – запрет, однако молодой мужчина, не имея доступа к выпивке, находит путь к наркотикам. И здесь, возможно, следует согласиться с логикой А.Гениса, просматривающего причину алкоголизма не в сладости напитка, а в самой процедуре: «Ближайшая аналогия для выпивки... связана с... чайной церемонией... Суть ритуального [японского] чаепития в том, чтобы ограничить нашу жизнь, предельно сузить еe, сконцентрировав внимание на открывающемся прямо перед тобой отрезке настоящего, лишенного прошлого и будущего. Этот час прекрасным делает не напиток... а отсутствие всего остального. Утрированная теснота и бедность чайного домика защищает от сложности и разнообразия жизни. Прелесть церемонии не в том, что мы делаем, а в том, что, пока она длится, мы не делаем ничего другого». То есть главное – счастье стать зависимым, а от чего – явление второстепенное и взаимозаменяемое.
Когда пришло время жениться, единственный сын, придя домой, обращается к матери. Эти сцены-диалоги являются внутренней психологической мотивировкой всей истории: «Почему, елки-палки, мать, чертовы ножницы ты не забрала у меня?» / «Как же я могла забрать их у тебя, мой мальчик. Ты, покраснев, плакал, травя мне душу… Не смогла тебя расстроить… Пожалела тебя, мой мальчик…» / «Почему?! Ты когда-нибудь видела не плачущего ребенка? Если плакал, рано или поздно перестал бы… – сейчас ко мне все возвращается!». В этой фразе – обломки его чувства человеческого достоинства. Так нравственный и моральный аспекты в характеристике героя дополняются и психологическими мотивами. Сложно считать личностью того, у кого из всех человеческих «достоинств» осталось одно – отравленный алкоголем организм. Одним словом, остался от человека один облик, или, пользуясь терминологией Бубнова, «один голый человек». Он начинает лгать, мошенничать, унижать близких, красть, делать все что угодно, лишь бы удовлетворить тотальную потребность. Потому что находится в состоянии тотальной болезни, тотальной одержимости и не имеет возможности действовать каким-либо другим способом. Опиоманы – это больные люди, которые не могут поступать по-другому. «У бешеной собаки нет выбора – она кусает». Автор сочувственно относится к нему.
Этот момент важен для понимания психологии несчастного героя, находящегося в поиске некоей собственной эстетики и ошибочно находящей ее в соединении мечты и опьянения. Пространство жизни героя жестко обусловлено беспощадным, «слишком демократичным» и порой пугающим своей свободой социумом, бежать он может только в спасительное опьянение. Правда, есть и еще один путь: приняв на себя и грехи мира, и свои собственные, через страдания идти к Богу, однако этот путь неизвестен и чужд детям советского строя и постперестроечного периода. Выпивка или опиум дают ложное ощущение жизни между сном и явью, миром фантазии и миром реальности. Они приносят обманчивое успокоение для мятущейся души и радостное забвение. Тягостное чувство от несоответствия между мечтой и реальностью услащается иглой, а подобные диалоги помогают писателю раскрыть раздвоенность души героя.
Для Ч. Паранука важно показать в Байзете человека страдающего, хотя тупо и безвольно воюющего со своим страданием. Он соответствует основной формуле вируса «зла», являющего собой тотальную потребность, и испытывает тотальную потребность в алкогольной либо наркотической зависимости. При частом повторении потребность становится беспредельной, над ней утрачивается контроль. Драматическая ситуация, создавшаяся в жизни Байзета, становится материальным стержнем повествования, выводом из которого можно считать классический тезис: человек как таковой – он есть прежде всего «маленький человек», причем «маленький человек» предстает антигероем.
Априорной ценностью можно считать заложенное в персонаже сознание, его рефлексию, а не его поступки, сознание раздражающие, но не определяющие. Из объекта постороннего воздействия главный герой обращается в субъект, растравляющий свою и чужую жизнь. Навсегда теряя сознание, Байзет попадает в некое подобие чистилища, в мучительное и страшное состояние между жизнью и смертью – виноватый без вины, осужденный без Страшного Суда, убитый, но не умерший.
И вот как точно Ю.Казанов описывает реакцию зала на происходящее и объясняет слезы безысходности зрителей: «Поднявшиеся со своих мест и мужчины, и женщины спешно пытались утирать задержавшиеся на их лицах слезы. <…> Почему сидевшие передо мной молодые женщины, сидевшие за мной солидные мужчины, сидевшие сбоку от меня академики не могли сдержать своих слез? Ответ очевиден. У части из них в доме живет «Байзет», драма которого вызывает слезы, у других Байзет, напоминающий убийцу, живет по соседству, и мысли о нем вызывают слезы страха, у третьих аул постепенно становится полон таких байзетов, доводящих до слез, четвертые понимают, что становится с народом, в котором прибавляется число байзетов, и это понимание доводит их до слез!».
Режиссер, заслуженный деятель искусства России и Кабардино-Балкарии, народный артист РА Нальбий Тхакумашев поставил в спектакле такие вопросы, которые не оставляют после просмотра голову свободной от раздумий, а душу – от эмоций. То есть он говорит в итоге о том, о чем жизнь молчит. По жестким, но выразительным словам цитировавшегося выше С.Рыкова, «Россия – это пьяный корабль, потерявший паруса в океане фальшивого спирта. Россия походит на пьяную девку, спящую на обочине». И если нашлась в ряду нашей национальной интеллигенции творческая группа, отказывающаяся молча причислять свой народ к названной социальной категории, то уже этот факт позволяет появиться робкой надежде на излечение.