В данной статье в соответствии с установками конференции и с учетом сегодняшних тенденций в науке рассматривается проблема личных интересов членов северокавказского (в т.ч. адыгского) общества и их отображения в произведениях современных адыгских прозаиков. Целью выступает выявление и систематизация интересов указанного круга общества с опорой на конкретный предметный материал, предметом – прозаические тексты О. Памука, А. Макоева, А. Хагурова, объектом – присущие северокавказским (в т.ч. – адыгскому) народам поведенческие традиции, обусловленные выявляемым кругом индивидуальных интересов этнических представителей, методом – анализ и сравнение. Вывод: наличие группируемых автором интересов как в произведениях у анализируемых прозаиков, так и в адыгской исторической традиции.
Individual interests, North Caucasus, Adyge, ritual, Makoev, Pamuk, Khagurov
Интересы индивида, Северный Кавказ, адыг, ритуал, Макоев, Памук, Хагуров
Наличествующий
в сегодняшнем планетарном (и, в частности, отечественном) социуме ватерпас
кризиса рождаемости все более уверенно можно объяснить запущенностью ведущейся
у нас государственной стратегии. В единичных случаях (в прогрессивных регионах)
едва упоминая образ жизни индивида, вторая (стратегия) в большинстве случаев
пренебрегает первым (кризисом). С точки зрения цивилизаций несомненно ощутима
проблематика: каким именно образом значимость той или иной, работающей на
здравие, методики способна сочетаться с такими элементами бытующей реальности,
как идеологические институты (и персональные, и общие). Именно уточнение данной
проблематики можно обозначить в качестве цели данной статьи. Делаем это путем
прослеживания и сопоставления (что является методами) круга интересов
соотечественников (как с хроникальной, так и с литературной позиций)
Но для
начала, прежде чем обратиться к имевшимся на Северном Кавказе методикам
регулирования происходящего путем культивирования тех или иных бытийных
явлений, очертим круг интересующих нас интересов современника путем обзора
нескольких произведений адыгских авторов (А. Макоев «Возвращенное небо» (2015)
и «История Зула» (2014), О. Памук «Снег» (2007), А. Хагуров «В плену у памяти
скитаюсь…» (2016)). Круг интересов, присущих героям этих произведений, можно
сгруппировать следующим образом: 1) личное самочувствие, обусловленное душевным
разладом; 2) воспоминания о детстве; 3) размышления о происходящих вокруг
экономических процессах. Попытаемся выявить проявления каждого из трех
интересов в названных текстах.
(1) Душевное
недомогание у героини «Возвращенного неба» А. Макоева проявляется уже в
настроении передвигающейся по окраине села девушки, реагирующей на природную
серость: «После дождя, бывшего здесь дня три назад, глина на солнце высохла,
окаменела, и дорога сделалась сухой, жесткой и кочковатой. Горячий воздух был
напитан ароматами цветущей листвы и набирающихся соками плодов, скошенной утром
травы, закинутой на крыши сараев для сушки. <….> Дома, деревья и люди
медленно увязали в удушливо-сонном оцепенении. Масират думала, что утром в ней
произошла перемена, которую до конца еще не осознала, но одно в ней определилось
отчетливо – она вдруг стала ко всему равнодушна. То ли и в самом деле внезапная
боль сделала ее бесчувственной ко всему, то ли физическая слабость
способствовала временному душевному онемению, но в ней сейчас не было ни агонии
сменяющих друг друга неприятных образов, ни бесконечного повторения ранящих
душу фраз. Да, ей безразличны сейчас все люди: знакомые, родственники, сельчане
со своими житейскими проблемами, их мнения и разговоры о ней и даже весь мир»
[1: 131]. Подобное настроение не менее интенсивно продолжается в повести А.
Макоева «История Зула». Олицетворяет его здесь лежащий в больнице персонаж,
чудом не погибший во время уличного столкновения, начинающий выздоравливать и
даже влюбляющийся в работницу отделения: «А между тем для Зула эта ночь
оказалась самой беспокойной за все время пребывания в больнице, даже за всю его
жизнь. Вне смены Мадины он по обыкновению рано ложился спать, и в этот вечер
уснул скоро, без переживаний и тревожных мыслей. Более того, он даже
по-праздничному радовался ставшему возможным за долгое время короткой стрижке и
гладко выбритому лицу, которое теперь казалось ему не родным. <…>
Испугался: вот и агония, видимо, сейчас все и закончится. Откуда-то возникла
мысль, что он нигде и ни в чем себя не видит, не ощущает причастности к людям,
и нет у него никакой связи со временем, которое должно наступить, впереди –
пустота. Это и есть конец! – вдогонку пронеслось в голове. С этой мыслью он
согласился, – чего еще было ожидать после всего с ним произошедшего? – и решил
без криков, воплей, без борьбы смириться с судьбой» [2: 58-59]. Одновременно в
романе черкесского Нобелевского лауреата О. Памука «Снег» аналогичный настрой
пронизывает весь меланхоличный текст, ведомый от лица ищущего своих истин
молодого героя, мечущегося и пытающегося понять как происходящие в стране
самоубийства, как происходящие вселенские смены приоритетов и происходящие в
душах земляков позывы: «Во всех этих рассказах Ка повергало в странную
безнадежность то, что решившимся на самоубийство непременно удавалось найти
нужное время и уединение, чтобы покончить с собой. <…> Каждый раз, когда
он представлял себе самоубийство, которое он совершит с чувством полной
свободы, медленно выпив виски со снотворным, Ка так боялся безграничного
одиночества, ожидавшего его там, что никогда всерьез не допускал мысли об этом»
[3: 26]. Тем самым, постоянно пугающее и стабильно сопровождающее героя
одиночество на протяжении всего романного повествования имеет у О. Памука
образную константу, послужившую презентабельным заглавием для всего
произведения. Это снег и его красота его снежинки, знакомая каждому белоснежная
умиротворенность и задумчивый покой мира, покрытого таким покровом: «Все
усиливающийся снег вновь пробудил в Ка чувство одиночества, нарастая, это
чувство сопровождалось страхом, что пришел конец той части общества, в которой
он воспитывался и рос в Стамбуле, и вообще конец европейскому образу жизни в
Турции» [3: 39]. Развивается на фоне таких белоснежных поисков и личная жизнь
самого центральная персонажа, не всегда благополучно и порой очень мучительно,
но всегда эмоционально и с большой вероятностью сочувствия со стороны читателя.
Данный, душевно обусловленный интерес сложно сразу обнаружить в публицистике А.
Хагурова, вследствие мало ожидаемой в близкой к документальному тексту жанровой
отнесенности произведения. Однако, тем не менее, заметен здесь второй из
названных нами интересов – благодарность детству в рассуждениях ведущего
повествование современника.
(2) Именно благодарное отношение публициста А.
Хагурова к детству, с обращением к аргументам из З. Фрейда и Л. Толстого,
является зачином его «Переправы», эпиграфом к которой работают строки Н. Куека
об «идущих из юности» «были и сказки». Первая фраза этого произведения:
«Человечество давно осознало особую роль детства в судьбе человека. У всех
народов и во все времена к детям было особое отношение» [4: 83]. Ну, а в
лирическом романе О. Памука и в изложениях его романтического героя просто не
могло не появиться этой, выделяемой нами в самостоятельный интерес, струи. Так,
к примеру, оказавшийся в отеле чужого для него сейчас города журналист,
наблюдающий падение снега за окном и размышляющий об окружающем его бытии,
листая привезенные с собой книги, находит в них отзвуки детских сказок. Или
думая об уровне жизни своих соотечественников, находящемся в кризисном
состоянии, он сравнивает эту бедность с испытанной в детстве, что очень
эпистолярно и метафорично описывает рассказчик: «В этом другом мире
существовала опасная тьма, которую нельзя было пощупать, и в детском воображении
Ка она достигала метафизических размеров». Это и подвигает мечущегося героя,
уже не находящего на улицах города лавочек и кинотеатров своего детства, пусть
несостоятельного, но явно душевного, «искать в другом месте свое детство и
простоту» [3: 28], отправляясь в эту рисуемую в романе поездку, целиком и
полностью изменившую на глазах читателя жизнь героя.
(3) В то же
время перекликается с описанными в предыдущем абзаце персонажными думами третий
из выделяемых нами интересов – экономическое состояние действительности, не
могущее оставлять равнодушным никого из современных жителей планеты. Поскольку
любой из них остается в живых именно благодаря поддерживающему организм
материальному ресурсу, данный интерес постоянно высвечивается рядом пусть и с философскими
изложениями О. Памука. Вот, к примеру, беседующий с местным журналистом в
городе Ка слышит от собеседника такое обобщение своих командировочных
увлечений: «Все, о чем вы спрашивали: почему Карс бедный и отсталый, почему
девушки покончили с собой» [3: 37]. Однако вопросы не остаются заброшенными, и
уже в следующем абзаце рассказчика, прослеживая мысль своего героя, выдвигает
версию такого недостойного уровня жизни:
снижение торговли с СССР во время холодной войны, перекрытие границ, правившие
в 70-е гг. ХХ в. «банды коммунистов, угрожавшие и обворовавшие богатых» [3: 37],
бегство собственников в большие города, и др. То есть фактически в данном,
реально лирическом повествовании, опора тревожащих героев явлений на
исторические процессы, известные во всем мире. Еще более приближен к внутренним
экономическим трудностям страдающий на мало обустроенной больничной койке
сегодня российский житель у А. Макоева в его «Истории Зула», осуждающий
оказавшегося перед собой бизнесмена: «денежные расчеты, наслаждение богатством,
обладание властью, беспокойство за свои вложения, ликвидированные на бумаге и
выкупленные за ничтожные суммы предприятия, женщины, интриги, уничтожение
соперников, нарастающая болезнь, ленивые и глупые родственники,
неудовлетворенность жизнью, нетерпение, ненависть к политическим выскочкам,
нескончаемая национальная проблема, неистребимые религиозные фанатики,
отвращение к
народу, просьбы о подаянии – мы нищие, мы обиженные судьбой, дайте, дайте,
дайте…» [2: 62-63]. Хотя А. Хагуров в освещении экономической составляющей
более оптимистичен. Есть у него и положительные примеры таких предпринимателей,
хотя, увы, не нашего времени. Описывая методику налаживания производства в
дореволюционной России, автор не забывает сделать обязательную оговорку о своем
герое, чтобы помочь читателю сохранить уважение к нему: «Салех был безразличен
к богатству и не ради денег совершал все эти и другие добрые и недобрые дела»
[4: 144].
Произведенный
нами выше литературоведческий анализ помогает сделать заключение в это части
работы о справедливости выдвинутой классификационной версии. И теперь, зная,
что примерно волнует описываемых героев и с ними, – читателей, получающих
аналогичный запал эмоций, обратимся далее к более теоретической и хроникальной
части работы.
Потребность в
«воспевании», превознесении на общественно-политическом уровне образа жизни,
нацеленного на здоровье, прослеживается со времен древности. Исполняя
функциональную роль биологической особи любой человек отличается от
соплеменника собственными естественными признаками. Ему присущи разного типа
взгляды, реакции и эмоциональные настрои. Подобного рода психологический
портрет индивида существенно ощутим в его повседневных реалиях, но сказывается
он и на мироощущениях соответствующей нации. Передается он из поколения в
поколение посредством языкового и фольклорного, а временами – и художественного
инструментария. При этом не забывали наши предки
обращаться в изложении собственных предпочтений и к природным атрибутам, к
примеру, к камню либо дереву.
На
основании таких обращений имели место многочисленные предания, были и обычаи.
Считая камень самостоятельным представителем бытия, в древности присуждали ему
право существовать параллельно с человеком, причем с исполнением аналогичных
человеческим деяний, с обладанием привычками, также идентичными людским. И
потому ввиду подобной бытийной независимости функционировала такая религиозная
надежда на каменное всесилие, благорасположенность коего как бы можно было
снискать исполнением определенных обрядов. Якобы имелась возможность завоевать
симпатию и расположение камня, вылечиться от недомоганий, донестись до
процветания, прийти к осуществлению жажды. Исходя из этого имело место
оставшееся вплоть до сегодняшних реалий применение камня в сберегательной роли,
он выступает как амулет и оберег.
Ориентировались
также и на присутствующие в национальном мифо-эпическом разуме суждения по
поводу дерева. Таким образом допустимым было проведение идентичных параллелей,
просматривавшихся еще в древнегреческом житии. При
этом оправдывалась очевидная космическая схема, механизмам коей параллельно отвечает
базовая сфера деятельности, а также следующий за ней культ ушедших в мир иной.
Виртуальное и мысленное, в обряде у дерева, движение лица по корневым линиям
семантически обозначало контакт с космическим пространством, предполагающий не
только уход из мира «грешного», но и вызываемый ритуальными мольбами возврат
индивида на землю. Следовательно, здесь допустимо сказать, что стержневая
миссия ритуала поклонения адыгов корню орехового дерева выстраивалась на
почитании, формировании, а с ним и закономерном освежении, воспроизводстве
космического поля.
Бытовали
в полной мере и прямые мифические поверья, в которых непосредственное
распределение реалий, выстраивание действительности перекликалось полностью с
танцем всевышних. Имело место такое явление, в частности, и в индийских
религиях. Здесь действительность воспроизводится, и выстраивающая ее материя
возникает с помощью повсеместных порывов; а они, в свою очередь, источаются, занимая все вокруг,
танцующим всевышним по имени Шива. Одновременно мифологические представления
твердо и насыщенно сопровождали массовый модернизм в искусстве в течение
всевозможных периодов его развития. К примеру, частым в мировой цивилизации
признается образ еврейского Голема, глиняного исполина, выступавшего якобы за
защиту своего народа. Продолжает бытовать данный подтекст и в современном
техно- пространстве, когда явно таковым, к примеру, является всем известный
Терминатор, олицетворяющий собой будущее человечества. Параллельно и в адыгских
верованиях (как в вековых, так и в современных) в ходе признанного и
почитаемого нацией танца непременно заранее назначается танцевальный лидер,
отвечавший суровым и крайне усиленным личностным качествам. На кавказском
цивилизационном поприще роль танцевального лидера обычно исполнял один из самых
почитаемых в обществе земляков профессионал, достойно несший на
общественно-политическом пространстве собственные обязанности. Подобный подход
можно определить как прямое воспроизведение имевшихся в градации того
периода родовых и племенных членений. Действительно, предпочитаемым
танцевальным вождем назначался обще- почитаемый старший, к тому же
непосредственно из числа гостей.
Подразумевались
при прохождении тех или иных обрядов и экстренные обстоятельства, как то
повальная заболеваемость, неожиданные опасности и смерти, обрушивающиеся на
мирное течение бытия. А представитель высшего разума при этом предполагался как
лицо, имеющее полномочия и силу проводить множество людей по их целевым линиям. К
тому же подобная обусловленность весьма понятна и допустима по двум причинам. В
первую очередь, в этнических приоритетах прошедший полноценный жизненный путь
земляк неизменно считался на Северном Кавказе как продолжающий трудиться
прадед, а следовательно, расценивался как эффективный дипломант перед всевышним
от рядового человека. Во вторую очередь,
в качестве гостя он оказывался средоточием возможных для него добродетелей, и
оттого еще более наглядно отвечал необходимым в идеологической ситуации мерам.
Как
утверждает этнограф нашего времени Б.Х. Бгажноков, все, что говорится
применительно к танцам у адыгов, «касается в принципе всех других компонентов
игрища. Например, в атлетических играх диалог с судьбой, идея «схватки с
жизнью» и прорыва к удаче выражены еще более ярко и драматично» [5: 10]. Но
наиболее ощутимым откликом культовых процедур и образа жизни в общеглобальном
плане является сегодня спортивная деятельность. Тем не менее, социологически
соотнося ритуальные и культовые обычаи многовековых традиций с очевидными на
сегодняшний день направлениями спортивного превознесения в реальности,
современный исследователь Б.Дубин выделяет возможный строй качественных
признаков: 1) завоеванная столетиями
всеобщая доступность; 2) перевод спортивных навыков и умений с любительского
поля на профессиональное; 3) потенциал
выстраивания на подобном поле различных степеней достижения; 4) формирование
определенных практических стратегий. [6]
Кроме того,
взыскательное осуществление подобного ценностного ряда, его приближение к жизни
и массам разрешают торжеству, экзальтированному восторгу включить и здравый
смысл, и диапазон чувств в процесс благополучного прохождения схватки. К
примеру, представители северокавказских (в т.ч. черкесских) национальных групп
в списке преобладающих личностных предпочтений издавна и до сих пор несли
влечение предстать перед обществом в качестве храбреца, профессионального
бойца. Характерны в аналогичном стремлении попытки урегулировать взгляды,
догадки, гипотезы в индивидуальной адыгской самооценке, когда персона выступает
в роли весьма самостоятельного представителя общества. При этом и в советское
время идеологизация спорта оказалась ощутимым ингредиентом массовой политики и
выступила достаточно успешным механизмом, требуемым и основанным на таких
социальных категориях, как «культура», «литература», а также относимых к ним –
«этнос», «история» и проч.
Однако не
менее значимыми можно считать идеологические ресурсы из библиотечных фондов,
сохранившиеся со времен почитания книги и, усилиями профессиональных
руководителей, обогатившиеся сегодня новыми технологиями. Проблема сходится на
том, что достаточно часто в нашей современной
жизни, так богатой технократическими атрибутами, почитателям слова печатного
(т.е. книги) порой не очень уютно. Конечно, видят они, скорее душой, что книга
есть средоточие человечности, клад знаний и т.д. Тем не менее, ясно видят они и
другое: необходимо обнаружить хотя бы краткое содержание вот этого текста и, не
тратя времени, понять, о чем там речь. Имеется здесь и двузначность эффекта: не
всегда просто совместить такую почитаемую и обожаемую индивидом книгу,
исторгающую очеловечивающую его художественность, с такой необходимой, порой
суховатой, но нужной сподручной техникой.
Тем самым мы,
в соответствии с предложенной нами классификацией заботящих нас в текущей
статье интересов находим их воспроизведение в произведениях современных
адыгских авторов, избранных нами в качестве предмета исследования, и можем
найти отображение данного ряда интересов и в исторических предпочтениях членов северокавказского
(в т.ч. адыгского) социума, что проявлялось в их образе жизни и в
культово-ритуальных действиях.
Литература
1. Макоев А. Возвращенное
небо. – Нальчик: Эльбрус, 2015. – 208 с.
2. Макоев А. История Зула
(рукопись, 2014)
3. Памук О. Снег. – СПб:
Амфора, 2007. – 542 с.
4. Хагуров А. В плену у
памяти скитаюсь. – Изд-е 4-е, доп. – Краснодар: Парабеллум, 2016. – 638 с.
5. Бгажноков Б.Х. Черкесское
игрище: Сюжет, семантика,
мантика. – Нальчик: Полиграфкомбинат им.
Революции 1905 года
Госкомиздата КБССР, 1991. – 191 с.
6. Дубин Б. Спорт, культ и культура тела в современном обществе: заметки к исследованию // http://polit.ru/article/2004/12/16/sport/
Опубл.: Хуако Ф.Н. Интересы северокавказского (в т.ч. адыгского) современника в общем глобальном ракурсе (= Interests of the North Caucasian (including adygе) contemporary in a general global perspective) // Сохранение и развитие национального языка в условиях глобализации: современные методы и технологии: Материалы II Международной научно-методологической конференции / Сост.- ред. С.Х. Анчек. – Майкоп: Изд-во Магарин О.Г., 2020. – 174 с. – С. 100-106