Annotation
F. Khuako's work examines the systemic features characteristic of world postmodernism (language of presentation; philosophizing; anti-normative, detached, occasional). Traces such a categorical representation, characteristic of the classic of the direction Umberto Eco, in the works of the modern Circassian writer Dzhambulat Koshubaev. Such an analysis allows the author of the article to come to a final conclusion about the mobile and adaptive disposition of modern Circassian prose to the postmodernist direction.
Ключевые слова: мировой постмодернизм, У. Эко, Дж. Кошубаев, черкесская литература
Постмодернизм на мировой арене уже много изучен и потому в нашей скромной работе затронем лишь малую толику данного общепланетарного художественного столпа. Нас интересует лишь его отраженность в современной черкесской прозе, также многогранной и многоликой. Однако краткая статья не позволяет обращения к глубинам тематики, что разрешает нам аналитически затронуть лишь пласт произведений такого современного автора, как Джамбулат Кошубаев.
Это произойдет с учетом таких общепризнанных постмодернистских признаков, как: 1) язык изложения; 2) философизация; 3) антинорматив, отстраненность, окказиональность.
1. Язык изложения.
Присущая отечественному словотворчеству постмодернистского периода объемная, настойчивая концентрация, ищущая пути улучшения прогрессивного созидания, дает возможность очертить язык изложения в художественных произведениях современности как некий «языковой уникум». В числе целого ряда лексических средств, применяемых в сегодняшних, слагаемых творчески, произведениях, наравне со стандартными, интеллектуально выдержанными, порой просматриваются малопривлекательные, даже пугающие и отталкивающие. Такие средства насыщены валоризацией опущенного в его радикальной форме (ругань, грубый разговорник и иной нецензурный словарь). Эмоциональная миссия нестандартного изложения здесь заметна в такой степени, в коей пишущий с помощью этого интертекста выстраивает собственную ценностно-доминирующую шкалу и знакомит с ней получателя. Наглядный для адресата отсев лексики, образно-выразительный стиль очерчивают перед ним рамки и запросы действующего строкой адресанта, не всегда согласного на сниженную валоризацию. Интенсивное применение обозначенного словесного ресурса демонстрирует: переоценка такового допустима лишь изредка, в экстремальных ситуациях, достигаемый им удивляющий рефлекс моментально проходит, когда редкостная эмоциональность тухнет на стадии привыкания.
Здесь имеет место быть весьма необычная форма выражения самого рассказчика, авторская образная аллегория, позволяющая писателю донести до внимательного читателя нечто потайное. Именно такая форма предопределила в современной литературе преобразование ряда мифологических контекстов в притчеобразную конструкцию. Поэтому можно вести речь о том, что рассматриваемый авторский слог (на примере Дж. Кошубаева) не ушел от этнически проверенного изложения, базирующегося на мифе (на котором выстроен весь его роман «Абраг»), приукрашенном образами и аллегориями. Черкесский писатель в этом случае пытается обрести в таковых ранее неизвестное, обдумывая иначе устоявшиеся азбучные догмы. Так, к примеру, работает монолог рассказчика (главного героя) в повести «Был счастья день» (2004), делящегося с читателем своим восхищенным недоумением по поводу друга, профессионально взимающего долги. Такие выразительные средства в этом случае, как огромная, тяжелая рука и вкрадчивый, обволакивающий голос, являются верными и убедительными аллегорическими напарниками у описываемого талантливого собирателя, который «взымал дань с той же легкостью, с какой он расставался с тем, что имел, а имел он – ничего» [2, с. 108].
Насколько узнаваем здесь для читателя такой талант, для которого имущество лишь случайное состояние: «имея, он выпадал из жизни и начинал жить лишь тогда, когда становился совершенно свободен от того, что принято называть достатком и благополучием» [2, с. 108]. Либо уж очень родным представится читателю говорящий Ибрагим, ведущий речь о войне с самим собой: «Самый большой соблазн в этом мире – это мы сами. Ибрагим соблазняет Ибрагима. И это случается почти каждое мгновение. Если бы ты только знал, каким изощренным и убедительным бывает этот негодяй! И самое ужасное – я ему верю» [2, с. 110]. Действительно, соглашается с ведущим текст рассказчиком благодарный получатель, и осматривается по сторонам в поисках своих проявлений данного греха.
Причем публика, описываемая автором, весьма разнородна, чего требует стремящийся к уничтожению рамок сегодняшний постмодернизм. Это помогает Дж. Кошубаеву как человеку, видно, неоднажды задумывавшемуся о достоинствах и изъянах распространенной сегодня везде бедности, почитать ее в своих строках, приближаясь к реально действующей постмодернистской свободе, т.н. «оторви и выбрось». Говоря о том, что «не иметь ничего означало для Ибрагима иметь все», писатель образно утверждает: «Лишь в таком состоянии начиналась его настоящая жизнь, полная тревог и волнений, кипучей энергии и страсти» [2, с. 108]. И такое токование еще больше приближает нас к талантливому взымателю, заставляя проследить свои ощущения и мотивы в его резких действиях.
Одновременно Дж. Кошубаеву удается активнее усложнить композицию изложения. Это происходит посредством смещения стержневой сюжетики путем реминисценций, иллюзорных параллелей, которые прослеживаются в грезах и сновидениях главного героя. Существенным компонентом в таких проявлениях выступают и воспоминания. В частности, вспоминая о редактировавшемся им самим когда-то текстовом материале, рассказчик делает уступку: «Сколько я перевидел их, волнующихся и жаждущих, даже добившихся славы, но слава их была славой тушканчика» [2, с. 99]. Воспоминания говорящего персонажа красиво относят строки Дж. Кошубаева к постмодернизму. Так, к примеру, действующий на мировой постмодернистской арене Умберто Эко весомой деталью в своей форме изложения несет следующее. Главенствующая часть изложения у него сосредоточена на персонажных воспоминаниях, в каковые герой уходит в момент пребывания в стенах музея. По мере очерчивания в ходе одного авторского интервьюирования [4], У. Эко применяет в своих художественных сценах личные реальные впечатления, конструируя из которых конкретную картинку, он уверенно располагает к себе получателя. Опуская второго в личные, накопленные многими годами впечатления, постмодерн- рассказчик делится с читателем: «Скептицизм, сострадание, подозрительность поочередно правили моими воспоминаниями, складывали мозаику» [3]. Такие ощущения при этом образуют собой густую, часто сконцентрированную фундаментальную базу, на которой располагаются охватывающие говорящего философские размышления, к коим мы переходим в следующем пункте нашего инструментария.
2. Философизация.
Мышление напрямую выстраивает тут реалию. Такого рода линия философской насыщенности просматривалась типичной для прозаической лиризации второй части предыдущего столетия как на мировой, так и на отечественной литературной арене. Тождественный настрой обозначали нередко и активно исследователи ХХ в., в ряду которых был и признанный советский литературовед Юрий Кузьменко. Он действительно верно, на наш взгляд, удостоверял, объявлял особенность прежде безызвестной художественной стадии, подчеркивая при этом осязаемое обращение от реализма к психологизму и его философии. Виртуальная действительность чего-то творимого провозглашает вердикт всему, что расположено на низшей, наиболее человекоподобной мировой арене. Такого рода тенденция просматривается и в этно- окрашенных северокавказских (в частности, в черкесских) художественных произведениях, действуя в полной мере по сей день. Сложно сказать: сумеет или нет помочь осмыслению постмодернистского слога виртуальный понятийный аппарат. Однако несомненен факт, что такое изложение является проявлением своеобразно накопленного ресурса поиска правды на бытийных просторах.
Следовательно, в случае проникновения со стороны в философскую мысль рассказчика многое происходящее в качестве зачина, основы иллюстрирует действующие реалии так. Оно располагает своей эмоциональностью, своим характером и, – базирующейся на них душой. Виртуальное порой регулирует тут дефекты. Как и в любой восточной философии, многое, неподвластное человеку, оправдывается музой и лирикой. Правители, не боящиеся деньгами оценивать творчество, условно прощаются с помощью образа главного героя Дж. Кошубаева – принца-поэта. Злоупотребляющие алкоголем сотрапезники, их грехи описываются с оговоркой «Впрочем…» и философски защищены стихом рассказчика: «Не пугайся греха, я б хотел, чтоб ты в жизни прошел / Не как тот, кто идет, подбирая брезгливо подол. / Не чурайся же малого – здание строят из плит, / И из камешков мелких гора состоит» [2, с. 100].
Читатель посредством явно выраженной функциональной роли слога здесь будто откровенно знакомится с его пафосной многозначностью, но и с его яркой неизъяснимостью, с его заметной таинственностью. Разрешая читателю, с опорой на обществоведческие принципы, уходить в глубину тезисов макрокосма, подобные философские штрихи часто интересуют его непосредственно как раз собственной необъяснимой сакральностью. Так, к примеру, в одной из повествуемых персонажем-поэтом здесь истории происходит убедительный и не всегда понятный слушателям спор на С. 101 между везирем и словотворцем о происхождении Корана и его сотворенности. Несмотря на присутствие здесь явного и для спорящих, и для публики обязательного тогда образа Великого Бога, именно его порой воплощает не менее великая Книга. И такой образ также весьма характерен для мирового постмодернизма. В частности, у упоминавшегося нами выше классика У. Эко книга весьма культивируется: например, в романе «Маятник Фуко» в двух, посещаемых ведущим изложение героем, комнатах печатные книги и журналы освоили обширный домовой пространственный объем, оказались наворочены в щелевых углах, на полках и шкафах, провисающих под их обильностью. Таким образом, культ книги здесь в полной мере соответствует выделяемой нами в постмодернизме философизации, и с ее рассмотрением позволяет перейти к третьему, обозначенному нами системному признаку.
3. Антинорматив, отстраненность, окказиональность
Антинорматив в пределах постмодернизма чаще всего образуется на основе преимущественного формально-содержательного расхождения. В части оформления мысли пишущий так автор накаляет противостояние принятого и малоизвестного стандартов и, таким образом, делает антинорматив художественным принципом постмодерна. Причем данный принцип отрицания шаблона позволил в свое время классику данного направления У. Эко фактически перед его отходом в мир иной в одном из интервью объяснить так. Базирующиеся на отсутствии нормы (т.е. на неправде) размышления намного более интересны для думающего, чем тезисы устоявшиеся, признанные везде, но пугающие весь мир. В части содержания писатель- постмодернист, воспроизводя своим изложением собственное нестандартное мироощущение, производит усилие в заглушении имеющихся художественных возражений. Однако поскольку именно в таком, формально-содержательном противостоянии со стандартом способна зародиться и проявиться новая художественная мысль, такой словотворец способен произвести нечто, востребованное в новом мире. Так, к примеру, у рассматриваемого нами здесь черкесского автора Дж. Кошубаева легко обнаружить немало реально нестандартных героев и образов. В частности, в той же повести «Был счастья день» это такая, даже эпизодическая, однако очень яркая героиня, как «дряхлеющая женщина», пугающая, шокирующая, но и вызывающая искреннюю жалость говорящего. Оказалось, по ходу его воспоминаний, что эта страшная старуха, оказавшаяся рядом с ним в дороге, когда-то и в его, и в своей молодости буквально сверкала красотой и способна была ею вести за собой войско, что доказывает рассказчик, приводя несколько куплетов восхваляющего его стиха: «А над нею стоят, и святы и чисты. / Золотые знамена ее красоты» [2, с. 106]. Воспевавшаяся тогда говорящим Рабия перестала существовать: «Осталось имя. Нет, не осталось даже имени. Осталось войско безымянной красоты…» [2, с. 106]. Читатель с легкостью перенимает это настроение, поскольку выразительна здесь аллегория, ощущение, которым делится ужасающийся рассказчик: «Она повернулась и пошла по дороге, тяжело переставляя ноги» [2, с. 106].
Данная прозаическая лирика, принадлежащая черкесскому автору, в силу своей явной антинормативности и сакральности, ощутимо погружает читателя в переживания мирового постмодернизма. Однако, будучи этнически выдержанным изложением Дж. Кошубаева, она не перестает содержать признаки национальной культуры и религии. Разговоры героев о вере, споры и дискуссии о месте Аллаха и Корана в бытии соотечественников, соблюдение тех или иных религиозных требований и обрядов, – весь данный инструментарий помогает писателю отчетливо обозначить веру как неотъемлемую часть черкесской духовной жизни. Столь же настойчиво, логически обосновано следуют язычеству персонажи произведений Умберто Эко. К примеру, уходящие в космос специалисты, описываемые в авторской легенде, сохраняют под контролем конкретную чашу. Она находится так высоко, чтобы быть культивируемой, поскольку держит внизу так называемую «Мировую Гору», несущую определенное «Дерево Света». Тем самым проявляется постмодернистская неистощимость отдельной мысли, позволяющая унести человека в его раздумьях за любые границы.
Соответственно такой тенденции трактовка окказионального явления всякого вида вероятна лишь при максимальном погружении в подтекст. Также, как говорит об этом современный филолог Н.Г. Бабенко, требуется здесь и несущий обстоятельства ситуации контекст: «образование любого типа возможно только в его контекстной позиции (то есть в таком месте слова в контекстном окружении, которое наиболее отчетливо репрезентирует семный состав его лексического значения)» [1]. С осмысления такой модернистской оказии стартует в изложении черкесского автора последовательное освоение жизненных аксиом, настойчивое стремление получить расшифровки религиозных сомнений. К тому же модернистское средство оказии выступает в унисон с характерной для того же модерна отстраненностью, также нередко признающейся обязательным признаком рассматриваемого литературного направления. В общем, как было выявлено при рассмотрении заданной тематики, присущие мировому постмодерну системные признаки (во-первых, язык изложения; во-вторых, философизация; в-третьих, антинорматив, отстраненность, окказиональность) в полном объеме просматриваются не только в классике (у У. Эко), но и у черкесского писателя Дж. Кошубаева. Данная последовательность позволяет вести речь об очевидной мобильности и способности к здоровой адаптации, проявляемой современной черкесской литературой.
Список литературы
1. Бабенко Н.Г. Язык русской прозы эпохи постмодерна: динамика лингвопоэтической нормы. – Калининград, 2008 // http://cheloveknauka.com/yazyk-russkoy-prozy-epohi-postmoderna-dinamika-lingvopoeticheskoy-normy#4#ixzz6rWXJiVIH
2. Кошубаев Дж. Абраг. – Нальчик: Эльбрус, 2004. – 192 с.
3. Эко У. Маятник Фуко: Роман [Электронный ресурс] / У.Эко // http://thelib.ru/books/umberto_eko/mayatnik_fuko-read-18.html
4. Эко У. Моя жизнь прервалась в 50 лет и началась заново: Интервью [Электронный ресурс] / У.Эко // http://www.psychologies.ru/people/razgovor-s-ekspertom/umberto-eko-moya-jizn-prervalas-v-50-let-i-nachalas-zanovo/
Опубл.: Хуако Ф.Н. Элементы мирового постмодерна и его отраженность в черкесской прозе нового века (на примере Дж. Кошубаева)
(= Elements of the world post-modern and its reflection in the cherkess prose of the new century (on the example of J. Koshubaev)) // THE SCIENTIFIC HERITAGE. – 2021. – No 64 (64). – Vol. 4. – P. 32-36
DOI: 10.24412/9215-0365-2021-64-4-32-35