Аннотация
Опираясь на понятие народного собрания в кавказской среде автор статьи прослеживает данную аналогию в черкесском социуме, объясняет совещательную склонность горцев конкретным рядом коммуникационных задач и уже на подобной логике выстраивает текстовый анализ кавказской прозы нового века, используя современный сборник «Лес одиночества» (Фолио, 2009). В частности, порой разборчиво прослеживается склонность персонажей к коммуникационным действиям. К тому же это оказывается даже возможно не только с реальными, но и с виртуальными риторическими партнерами. Вероятны также факты попытки ведущих изложение рассказчиков к коллективному мышлению, требующему строгого хода мыслей в так называемом направлении “как все”. Одновременно выявляются и имеющиеся в рассматриваемых текстовых фрагментах речевые стандарты, которые могут поддерживать межличностное общение и стимулировать индивидуальную презентацию в благотворной этнической среде в пределах склонной к совещаниям и дискуссиям кавказской этнической атмосферы. Подобные и другие признаки совещательных актов подтверждаются примерами из прозы указанного сборника, принадлежащие абхазским авторам Алексею Гогуа и Тенгизу Адыгову, черкесскому писателю Нальбию Куеку. Такое изложение позволяет автору статьи прийти к выводам о совещательной склонности горцев как об инструменте дружеского постижения и сотрудничества, требуемого в современном многонациональном мире.
Ключевые слова
Совещательная склонность, Северный Кавказ, проза
Введение
Базовое и стержневое для народного собрания (хасэ) как кавказцев в целом, так и черкесов, в частности, стремление общаться на совещательном уровне предполагает следующее. Это обязательное для любого человека стремление давать советы. Такое стремление можно считать разноуровневым, индивидуально-личностным, во всевозможной степени присущим различным индивидам. При этом принято полагать, что такой механизм в собственной активности нацелен на ряд нижеприводимых, требуемых и организму, и члену северокавказского общества, задач. Во-первых, это результативное получение и передача данных. Во-вторых, это урегулирование проблем бытия посредством покорения противника с параллельным переводом его в стан соратников. В-третьих, поиск нужных, но не имеющихся сведений о нем. В-четвертых, это позитивная презентация своей персоны. Такого рода коммуникация, предопределяющая хасэ- сборы у адыгов, которые мы рассмотрим в своей основной части, весьма своеобразна у региональных авторов нашего времени.
Методика
В ходе аналитического подхода к имеющемуся текстовому материалу применяются нами логический, сравнительный и исторический методы , что помогает проследить логику изложения анализируемого автора и сопоставить ее с трудами кавказских земляков и соседей.
Основная часть
Испокон веков склонность кавказцев к совещательной манере общения налицо. В частности, в сборнике северокавказских писателей “Лес одиночества”, вышедшем в Москве в 2009 г., в рассказе Алексея Гогуа “Елана” одноименная центральная героиня, утратившая мужа и сына, обращается в своих стонах к покрытым опавшими листьями могильникам. В момент необратимой утраты, устрашающе жестокой и отнюдь не моментальной, а длительной, листья выполняют функцию благородных собеседников. Они являют собой узорную каменную череду на песке и получают речевую долю ее ласки, составляя для страдающей женщины определенное воплощение ушедших навсегда родных людей: “Вот как оно вышло, сынок… Я ведь говорила: не надо, и без того слишком ты заметен среди людей. Не зря же и на видное место тебя поставили. Говорила: не подавай голоса, молчи, для чего привлекать лишнее внимание? Делай как все: не забегай вперед, не опережай…” (1: 233). Или в другом месте: “Конечно, ты не имел права пренебрегать тем, что почитают другие. Нельзя… заметят сослуживцы твои и знакомые – не простят” (1: 255). Тем самым отчетливо просматривается расположенность героини к коммуникативному акту, пусть с виртуальным, но с конкретно известным ей собеседником.
Сходная многотипная энергичность, проявляющаяся в разнохарактерных советах, являет собой заметное созвучие, несущее своеобразные духовно-нравственные агрегаты, особенно проявляющиеся посредством северокавказского менталитета. Героиня рассказа Алексея Гогуа взывает от всей души к собеседнику, призывая в случае допущенного когда-либо нарушения к ответу: “(Почему?) Почему, почему! Да потому, что нельзя быть не таким, как все, делать иначе – и без того ты слишком на виду. Другого и не заметят, даже если изо всех сил стараться будет… Но нет, они не стараются, не показывают себя, не переступают границ принятого… Потому что это грешно… Не видят люди – не видит Бог!” (1: 233). Либо в другом месте: “Но говорила, говорила я: разумный не пойдет против течения, разумный не бросится в огонь… Разве можно поступать не так, как все? Нельзя позволять себе больше, чем другие, но нехорошо и меньше. Сделаешь больше – люди сразу заметят, сделаешь меньше – тоже” (1: 234). В последней цитате налицо склонность рассказчика к коллективному мышлению, требующему строгого хода мыслей в так называемом направлении “как все”. Такая склонность и проявляется во время сюжетного развития в тексте. В позитивном отношении подобный уклон проявляется в речевой практике кавказских представителей, которые предпочитают общественные встречи, соседние полевые и строительные работы, всевозможные ритуальные сборы и др. Та же героиня у А. Гогуа еще неоднажды рассказывает на могилах жизненные эпизоды, хранимые в ее памяти. Вновь и вновь она провозглашает в мысленном монологе перед могилой сына следующее. Это то, насколько необходимо ему было “не выбиваться из коллектива”: “Ведь если живешь с людьми, связан с ними – как же иначе… живой ведь человек, значит, использовать людей надо, связи использовать, как все делают” (1: 248). Здесь вспоминаются обязательные, использовавшиеся в советском социуме, мотивы “блата” и связей, несколько стихшие в постсоветский период и уступившие место финансовым авторитетам.
Существенным качеством оценки этнического менталитета представляется специфика вне- и внутринационального общения, заимствуемая еще в нартском эпосе. Данная специфика отображается и в современной черкесской литературе, применяется, к примеру, современным адыгским автором Нальбием Куеком (“Меч и конь Сосруко”), когда кузнец Тлепш выступает в роли профессионального семейного психолога. Немаловажным признаком описания ментальности нации предстает своеобразие вне- и внутринациональной коммуникации, заимствуемой еще в нартском эпосе. В качестве примера здесь можно привести конфликтные споры, когда кузнец Тлепш у адыгского автора принимает на себя роль профессионального семейного психолога в ситуации, когда трое нартов не могут справедливо разделить между собой волшебную косу. Оказываясь уверенным в том, что перед ним способен разгореться некий судьбоносный диспут, мотивированный почитаемым инструментом, кузнец Тлепш поясняет спорщикам равноценность индивидуальных прав их обоих. Причем, для разрешения проблемной ситуации и поиска выхода, он возлагает на каждого из них физическое задание. Размещенная у дверей кузницы гигантская наковальня препятствует свободному входу, и потому поручение кузнеца состояло в следующем: приподнять, сдвинуть с места, передвинуть и вбить ее в ином углу. Кузнец Тлепш поручает полемистам указанное поручение, надеясь определить на свой взгляд лидера спора. Именно это благополучно и происходит в результате его риторической деятельности. Одновременно также и выписываемая уже приводившимся абхазским автором Алексеем Гогуа героиня Елана вспоминает уже на могилах мужа и сына присущие им при жизни риторические таланты: “В этом вам не откажешь… Вы мастера были любому дать отпор, и меня пожурить, и успокоить, и посмеяться над моими страхами” (1: 234).
Тем самым, риторическая склонность индивида достаточно заметна у кавказских писателей. По их мнению, наиболее стержневое в деятельностном отношении для человека – это созидание добра, поиск истины. В подобном подходе присутствуют существовавшие в кавказской античной культуре общения пределы образа жизни и мыслей. Аналогично, стремясь к риторическому прогрессу, автор-повествователь у Фазиля Искандера в рассказе «Начало» уговаривает читателя согласиться на разговор «просто так». Причем интригует он напарника оригинальным объектом обсуждения – предметом необязательным и потому приятным – человеческой природой. Этот предмет преподносится философствующим автором на протяжении всего изложения в образном ракурсе, по принципу присущего любому “доигрывания собственного образа”, присвоенного ему окружающими.
Причем обсуждаемым здесь оказывается постоянно интересующий адыгов вопрос, сегодня, в момент мирового обсуждения адыгской (черкесской) идентичности, заинтересовавший их особенно. «Ты говоришь: кабардин, черкес, адыгей! – вскричал продавец, хотя Али ничего подобного и не говорил; … – Чем же вы меж собой различаетесь, а? Язык общий, вера, традиции. А почему врозь? Почему не вместе? – прокурорским тоном осведомился он» (1: 34). Однако ответная информация произносится не вслух. Пояснение о проводимой таким путем политике, направленной на ослабляющее расчленение этноса, произносится главным героем лишь мысленно. Он опасливо промолчал.
Описываемая выше, присущая кавказцам обязанность разделять мероприятие с массой была присуща и вчера, и сегодня практически всем социальным ветвям кавказских этносов. Так и у А. Гогуа главная героиня убеждает себя в такой необходимости. Оправдываясь перед собой за производимый у морского пляжа сбор выброшенного волнами хлама, она вновь объясняет это данной обязанностью. Иначе ожидаема скорая смерть: “Пока человек жив, должен он делать то же, что и остальные. Раз уж человек вступил в жизнь, приняла она его, завела в свои дебри – не может он выбраться из нее, словно купальщик из воды на бережок” (1: 258). В идентичных черкесским, выкованных столетиями общественных группах такое этническое образование выглядело и выглядит до сих пор механизмом, несущим как духовную, так и этическую значимость.
При этом оглядывающиеся на коллектив деятельностные акты выдаются с функцией весьма прочных, разнообразных и основательно привлекающих ходов. Их воплощение с дефектами неизбежно влечет за собой тягостные утраты для авторитета индивида и коллектива (как хроникального, так и сегодняшнего). В частности, к примеру, у того же А. Гогуа массовая, общая аульская процедура сбора выброшенного после шторма на берег добра (доски, бревна и прочее) уточняется устами рассказчика. Принадлежащее всем имущество лежит на берегу, и потому лучшее способно достаться более ранним аульским пришельцам. Но возможны и оговорки с акцентом на соседском равенстве: “Но когда сильный шторм выбрасывал много такого, что пригодится в хозяйстве, и собиралось достаточно много народу, тогда и вытаскивали вместе, и делили поровну” (1: 258). И объясняется это той же мотивацией – быть там, где находятся все. Неудобно увиливать, – воспитывает сама себя рассказчица у А. Гогуа.
Не менее насыщена в северокавказском авторском слоге пафосная насыщенность гордостью, которая продолжается еще с эпических сложений. При этом в адыгских “Нартах” возвышенные повествования, грозящие выступить тягостными для собственной мощи, далеко не полностью открыты. Такая стезя часто просматривается более созвучно, опосредованно, однако ничуть не менее зримо. Большее число личностных качеств, признаков характеров и профессиональных (либо военных) навыков, опыта очерчиваемых персонажей далеко не только сухо приводятся логическим перечислением. Напротив, они большей частью наглядно просматриваются в свершениях и гениальных порывах с непременным приведением там же душевных качеств воинов и нартов. Такие описания приподнимают, надолго упрочают этнические черты общего характера нации. Например, в сюжете с отображением кузнечной площадки великого мастера Тлепша наличествует детальное пояснение, что только тот достоин называться нартом, кто имел силу переместить с одного места на другое наковальню кузнеца (песнь “Рождение Сосруко”). Либо тут же вручая меч подрастающему Сосруко мастер истолковывает это тем, что лишь данный подросток заслуживает это и наставительно советует делать дело с честью (“Меч и конь Сосруко”). Или сложившийся, настроенный на переход в действительные реалии Сосруко растолковывает матушке собственные устремления. Этим ему также удается завысить личностные ставки собственного желаемого земляка, поскольку ищет он не одного лишь товарища, не только сына нартов, а того, кто “не притупился бы в бранном деле, не запнулся бы в быстром беге!”. (2)
Имеет место быть такой межличностный пафос и в анализируемой нами сегодняшней прозе адыгов. Так, много подобного пафоса в «Красной люстре» Тенгиза Адыгова, входящей в московский сборник «Лес одиночества» (2009). Проявляется он уже в начальных кадрах персонажных знакомств: входит в контакт следователь с рыночным сотрудником и удивляется при этом пышности самопрезентации. Представляется торговец по имени-отчеству: «подумать только, у этого михрютки имя такое роскошное, как и его люстра. Не Ленька, не Леня, Леонид, отметил Али, а почтительно – Леонид Михайлович… «Пышно-то как!» (1: 38). Или вскоре после этого, уже в поле тот же следователь командует уже крестьянской массой, делая это все с тем же пафосом, приподнятым тоном: «Эй, люди! Все, кто может хоть чем-то помочь, – в поле! Об этом прошу вас я, ваш председатель, от имени армии, от имени государства» (1: 52). Тем самым налицо очевидные речевые стандарты, способные содействовать межличностной коммуникации и личностной презентации на склонной к совещаниям и дискуссиям кавказской этнической площадке.
Выводы
Таким образом, всякая направленность этической склонности получает свое воспроизведение в эпизодах хасэ- сборов. Причем постижение ее установок не просто обусловливает успешное разрешение имеющихся вопросов. Оно также имеет возможность выступить своеобразной гарантией непременного постижения, товарищества и партнерства в столь разросшейся в наши дни многонациональной атмосфере. Убедительны в таких и аналогичных им кадрах строгие, выращиваемые на народной почве личностные черты, грани характера и, потому, непреложные, ценимые в кавказском слое предков моральные, ценностные рамки. Их, в свою очередь, допустимо обозначать как стартовую площадку для семейной педагогики всякой эпохи. И их явно требуется внимательно принимать в оборот в ходе разработки этических и культурологических методик.
Литература
1. Лес одиночества: Повести писателей Северного Кавказа. – М: ФОЛИО, 2009. – 797 с.
2. Нарты: адыгский эпос [Электронный ресурс] // http://librebook.ru/narty__adygskii_epos
Опубл.: Khuako F. CONSCIOUSNESS TENDENCY OF THE CAUCASIAN IN ITS PROSAIC MANIFESTATION TODAY // Journal of science.Lyon. – 2021. – № 25. – Р. 58-61
Общ. ISSN 3475-3281