Кабардинские повести 60 – 70-х годов прошлого века отличает с легкостью просматриваемая в ряде произведений некая общая тенденция – ощутимая тождественность в композиционном построении, заключающаяся в следующем. Развитие лирического сюжета, доминанту которого составляет углубление личностного начала и осуществляемое в социально заданном направлении формирование характера героя, – все это отчетливо обнаруживается в большинстве произведений рассматриваемого периода. Кабардинские повести 60-х годов не столь остросюжетны, хотя их субъективированные персонажи развиваются в пределах предложенных сюжетом обстоятельств. Постепенно начинает осуществляться явление, описанное Гегелем: «Сами по себе взятые, такие обстоятельства не представляют интереса и получают значение лишь в их связи с человеком, посредством самосознания которого содержание этих духовных сил деятельно переводится в явление. Лишь под этим углом зрения следует рассматривать внешние обстоятельства, так как их значение зависит лишь от того, что они представляют собой для духа, каким способом они осваиваются индивидами и служат для осуществления внутренних духовных потребностей, целей, умонастроений и вообще определенного характера индивидуальных воплощений» (Гегель. Эстетика. – В 4-х тт. – Т. 3. – М.: Изд-во АН СССР, 1971. С. 418). Хотя в художественном творчестве все всегда так или иначе было связано с человеком, человеческая жизнь, отношения личности и общества, социальное, духовно-нравственное и природное в человеке, его родовая сущность и неповторимое своеобразие – все это являлось и является универсальным предметом художественного интереса любого писателя.
Мастерство писателя и состоит в сопряжении сюжета и характеров в рамках психологического повествования. В то же время этот ракурс не только не затрудняет объективного описания действительности, но еще и позволяет писателю ставить и предлагать реальные варианты решения проблем немалой жизненной значимости. Как отмечает применительно к началу 70-х годов А.Мусукаева, «кабардинская повесть последних лет стремится шире охватить действительность, сделать предметом своего изображения актуальную, требующую тонкого понимания и решения проблему, углубить конфликт, психологически вернее и глубже раскрыть внутренний мир своего героя» (Мусукаева А. Жанровое (реалистическое) обогащение кабардинской повести // Вестн. КБНИИ. – Вып. 7. – Нальчик: Кабард.-Балкар. кн. изд-во, 1972. – С. 226).
Словно в подтверждение приведенных слов исследователя в 1973 году в издательстве «Современник» выходит книга повестей и рассказов кабардинского писателя и признанного уже к тому моменту поэта Петра Мисакова «Королева долины» (Мисаков П. Королева долины: Повести и рассказы. – М.: Современник, 1973. (В дальнейшем все ссылки даются по этой книге с указанием страниц в тексте)). Одна из повестей, вошедшая в этот сборник, – «Груши цветут» – построена по преимуществу в форме исповеди. Однако, помимо исповедального изложения, она насыщена и другими элементами лирической композиции. Хотя сюжетообразующие события многочисленны, фабула концентрированна, а ее динамика интенсивна, однако повесть нельзя считать в чистом виде эпической. Сделать вывод о безоговорочной эпичности произведения не позволяют его язык, стиль, манера изложения тех самых многочисленных событий, а также кадры живописания отображения на героях последствий активно развивающегося сюжета.
Автор в первом же эпизоде использует в качестве приема, изначально располагающего к доверительности и проникновенности, непосредственное обращение к читателю. Прямые вопросы к осведомленному собеседнику, удивленные восклицания, яркие сравнения, разговорно-бытовая манера общения и периодически подаваемые реплики в сторону – все это задушевно-ироничным аккомпанементом сопровождает повествование. Особенно подчеркнуто дана эта игра авторским голосом в самом зачине.
Повесть представляет собой сплошной монолог ведущего персонажа, ни разу не прерываемый автором. «Со стороны» главная героиня показана лишь однажды, в небольшом вступлении к рассказу. Тем самым эта «изобразительная заставка» к произведению приобретает особое значение как косвенная, авторская характеристика ведущего персонажа повести. Каждый штрих этого изобразительного портрета-заставки глубоко содержателен и в дальнейшем будет развернут в рассказе самой героини.
Осуществленное подобным образом представление одной из героинь и столь эмоционально-насыщенное знакомство с нею располагает читателя к дальнейшему, реализованному в такой же доверительной манере, изложению; что и подтверждает избранная автором далее форма повествования – откровенная исповедь лирической героини.
Хотя исповедь не явилась повсеместной формой изложения, заполонившей собой все повествование, но оказавшиеся вне ее рамок эпизоды обогащены лирическими ходами и приемами, способствующими созданию того же настроения сопереживания и сочувствия. К примеру, обычное изложение от третьего лица максимально психологизировано благодаря тому, что автор в строгой логической последовательности излагает весь ход мыслей и рассуждений одной из своих героинь, сопровождая его комментариями об испытываемых ею в момент передаваемого размышления чувствах.
Вообще же всякое переживание, зачастую составляющее основу лирического произведения, является картиной человеческой жизни, только не во внешнем, так сказать, ее проявлении, а во внутреннем. Поэтому подобное воссоздание хода мыслей героини в контексте ее личностных переживаний наполняет стилевую струю повести лирическим содержанием и переводит в лирический ранг героев, несущих в ходе развития сюжета, казалось бы, лишь эпическую нагрузку.
Идентичен описанному и в той же степени эффективен и другой авторский прием. Диалоги героев и осуществляемые писателем описания перемежаются с мысленными монологами лирической героини. Изображая какой-либо внешний предмет, вещь, явление природы, художник преподносит его в связи с отношением к нему центрального персонажа, т.е. обнаруживает то человеческое переживание, которое им вызвано. В силу этого и самое это, казалось бы, эпическое изображение становится изображением целой человеческой жизни и позволяет читателю соприкоснуться с внутренним миром, окунуться в сферу душевных терзаний, в поток сердечных страданий лирической героини.
Ну, а максимально погрузиться в этот многогранный мир позволяет, конечно, непосредственно сама исповедь лирической героини, построенная в форме изложения от первого лица, откровенно раскрывающая и достоверно обнажающая все случившееся в ее личной жизни; причем осуществляется это именно под собственным углом зрения и именно в контексте собственных восприятий героини.
Являясь на момент написания повести действующим поэтом, Петр Мисаков остался верен творческим установкам поэзии, бережно перенеся ее мягкую лиричность в свою прозу. И еще в большей степени этот тезис применим к другой повести писателя – «Королева долины», – степень использования в которой приемов лиризации (как то: выразительные описания и образные сравнения) сопоставима только с художественными средствами поэзии. К примеру, такая живая метафора, максимально отражающая психологическое состояние тоскующего влюбленного героя: «А тоска не унимается, берет за сердце. Она как водка: пока в бутылке – смирная, а попадает в желудок – бесится» (С. 145).
Здесь автор вновь, как и в повести «Груши цветут», использует форму изложения от третьего лица с учетом контекста переживаний и ощущений действующего персонажа. Причем тематика изображаемых эпизодов и мысленных, поэтически окрашенных монологов навеяна безграничной любовью к родной природе и патриотической преданностью к взрастившей его родной земле: «Он долго смотрит на речку, которая огибает селение. Она берет начало высоко в ледниках, и днем и ночью, не зная устали, спешит, торопится к равнинам. И вот ему явственно чудится ее сдержанный говор, вздохи по-верблюжьи горбатых волн. Это и понятно. Нет для него ничего дороже, чем эта большая река» (С. 100). И не однажды еще как лирические, так и эпические сцены, моменты самоанализа, часы самокопания героя будут сопровождаться благодарным для рассказчика слушателем и внимательным его собеседником – родной природой: «Все родное ему: каждая кочка, кустик, камешек, борозда. Здесь, на просторе, Кантемир чувствует себя уверенно, здесь он в родной стихии, он сын этой земли. Она плавно покачивается под ним, шепчет свое сокровенное» (С. 151). И далее в подробностях следует разговор, происходящий у Кантемира с горстью сырой жирной земли, с чувством сжимаемой им в кулаке.
Приведенное ранее высказывание А.Мусукаевой, касающееся стремления кабардинской повести «углубить конфликт, психологически вернее и глубже раскрыть внутренний мир своего героя», которое было заявлено исследователем применительно к 70-м годам, можно в полной мере отнести и к последовавшим позже произведениям кабардинской прозы, в которых эпические акценты ощутимо и явственно сменяются лирическими.
Далее в качестве анализа, способного проиллюстрировать все вышесказанное, остановимся на рассмотрении повести, можно сказать, опального кабардинского писателя – Тенгиза Адыгова, – произведения которого на протяжении всей творческой жизни не печатались на его исторической родине. Вышедшая в 2000 году в Москве книга «Избранное» включила произведения, публиковавшиеся ранее – в 1986 и 1988 годах – в издательствах «Современник» и «Советская Россия» соответственно.
Стиль повести «Красная люстра» («Каракура»), вообще характерный для творческого пера писателя, чрезвычайно необычен в общепринятом понимании термина «стиль». Первое, что обращает на себя внимание при анализе, – это практически безабзацное членение текста, представляющего собой сплошной поток семантически насыщенного авторского изложения от третьего лица. Даже редким, максимально кратким и словно между делом произносимым диалогам не выделяется в общем течении авторской мысли отдельного абзаца; прямая речь заменена косвенной или изложена «в строчку» и входит в состав массивных абзацев.
Подобным способом автору удается достичь того, что сплошное, порой бессвязное повествование, состоящее из телеграммоподобных, «бегущих в одну строку» фраз, создает непередаваемо живое и достоверное впечатление о роящихся в голове рассказчика раздумьях. Перескакивающие с одной на другую, убегающие вперед и снова возвращающиеся мысли, порой логично, а порой и сбивчиво излагаемые, несколько утяжеляют стиль, в некоторой степени затрудняют восприятие. Но в то же время такая структура придает повествованию психологическую достоверность, напоминая тем самым, что мысль человеческая – это не стройная энциклопедия, а независимый и не всегда подчиняющийся логике механизм. Однако, помимо того, что автор эмоционально-образно представляет процесс размышлений главного героя, ему удается в той же лирической тональности осуществлять какие бы то ни было эпические пересказы и описания. Обычные бытовые детали и подробности излагаются в одушевленных рамках ощущений главного героя: «Габидат на мгновение вскинула глаза, посмотрела так, вроде бы своим безмолвным укором смягчая его грубость, и окатило его этим ее спокойствием, исходящим от ее лица, и вмиг остудило» (Адыгов Т. Избранное. – М.: Редакционно-издательский комбинат ВИНИТИ, 2000. – С. 296. (В дальнейшем все ссылки даются по этой книге с указанием страниц в тексте)).
Такого рода психологически насыщенная палитра в описаниях поэтизирует их, придавая им лирические оттенки. Той же цели – лиризации стиля – способствуют и используемые в тех же эпических изображениях слова-восклицания и целые восклицательные предложения, сообщающие ровному течению авторской мысли эмоциональный, глубоко личностный оттенок. Так, повествуя об условном соревновании, установившемся на току между главным героем и женщиной, ставшей впоследствии любовью всей его жизни, автор выразительно отмечает: «Беспокоясь, а нагрузят ли вовремя ту тележку, он глянул туда и оторопел: там уже закрывали верх! Эта женщина, эта Каракура, опережала его, Красного Кардана, первого мужика в селе, да что там – в районе, а может, и во всей Кабардино-Балкарии! Он в сердцах сплюнул. Ну ничего! Он покажет ей!» (С. 301). Такого рода экспансивные восклицания сопровождают большинство эпических описаний, приведенных в тексте повести, оживляя, одушевляя и ярко окрашивая их.
Либо другой персонифицирующий текст прием – риторические вопросы, задаваемые героем самому себе. В том же эпизоде с соревнованием есть такая выразительная картина мыслей и чувств героя: «…Но он не хотел сдаваться. Что, бросить? У меня рана, осколок, не могу? Да ни за что! Скорее сдохнет, чем позволит себе такое!…» (С. 302). Причем здесь следует отметить и то, что в большинстве подобных эпизодов, касающихся текущих раздумий и действующих ощущений главного героя, употреблена живая народная, разговорная и порой непристойная лексика, строго выдержанная в рамках присущих главному герою моральных и этических понятий. Что также оживляет язык повествования.
Вникая в тонкости психологии своих персонажей и, порой, – в тонкости психологии всего народа, автору удается дать полную и подробную панораму этих частностей. К примеру, в том же эпизоде на току писатель раскрывает детали и подробности восприятия работающим народом брошенного кем-то девиза: «Зерно – Сталину, полову – Гитлеру!». «Каждый вкладывал свой смысл в эти слова, свою интонацию, и они звучали как девиз, как лозунг, как насмешка над врагом, издевка, как торжество, приказ, вера в победу… Люди свято верили, что вместе с зерном дают армии свою силу, силу несметную – силу народную и правду-правоту…» (С. 303).
Столь же поэтичны в повести и тонкости психологии не только народной, но и личностной, индивидуальной, в частности, самого главного героя – председателя колхоза, а значит, и его председательской психологии: «И возликовал: жизнь пошла! Жизнь! И будто подхватило его волной, восшвырнуло ввысь, жавороночьей песней вознесло в небесную синь, и оттуда, с необозримой высоты, окинул всевидящим взглядом всю землю и этот неудержимо назревающий день, в цветах и красках, в слепяще-радостном сиянии… И он не выдержал; …слезы сами собою брызнули из глаз и омыли задубелую, в мелких трещинках, рыжую кожу…» (С. 319). Или эмоциональные частности его мужской психологии, раскрывающиеся, к примеру, после того, как подняла на него руку его женщина: «Али стоял раздавленный… Казалось, она перевернула все в нем вверх дном, даже выбила его из себя одним своим ударом, яростнее которого не могло быть ничего на свете, будто все силы, что есть в мире, вселились в один замах ее худой руки, словно бы и не она его ударила, а эта родная их степь, сама мать-земля…» (С. 329). Либо такое яркое и выразительное описание самоощущения: «Мысли его устремились по какому-то накатанному мягкому руслу, убаюкивая, навевая мечтательно-безмятежное состояние, поглощая все тревоги. Он словно погрузился в какую-то вязкую томную негу, которая, проникая в плоть по жилам, пропитывала все тело, и Карданов ощутил отяжеленно-легкую сладость в себе и себя в ней, точно висит он в середине водоема, заполненного той негой, не касаясь ни дна, ни краев» (С. 362). Подобные предельно насыщенные эпитеты и пронзительно кричащие метафоры свидетельствуют о творческом мастерстве и профессионализме писателя.
Смешанная карусель воспоминаний главного героя – то самостоятельных, то вкрапленных одно в другое, а в них еще и третье – подобная двух- и трехступенчатая структура представляет и составляет опять-таки вереницу мыслей, путающихся в голове и ощущений, вихрящихся в сердце, что еще более усугубляет взволнованность повествования.
И еще одно. Помимо особенностей национального языка, в повести сочно и насыщенно представлены особенности адыгского национального образа мыслей, образа жизни, этикета и менталитета. Рассуждая о деталях того или иного событии, подробностях того или иного факта, поведении того или иного человека, главный герой зачастую проводит аналогию с общепринятыми, общенациональными особенностями общенародного характера. Например: «Ах, это адыгское позднее прозрение, горевал он, не зря говорят, умом адыг крепок задним… А еще говорят: одного египетского фараона спросили, чего бы он больше всего хотел, а тот ответил: ум кающегося адыга…» (С. 334). И еще не одна подобная деталь народной философии или характера встретится в повести.
В целом же, в современной кабардинской повести рельефно вырисовывается внутренний, эстетический критерий измерения сути отношений между человеком и окружающим миром с точки зрения авторских «установок». Здесь имеют место определенные жанровые рамки выявления высших целей человека, самого смысла его существования. Писатели раскрывают, как правило, конфликты социального и человеческого, показывают дисгармонию или степень расхождения общечеловеческого и индивидуального в человеке, дающую представление о сути общественных отношений изображаемого времени. Эта дисгармония выражается в характере героя, в процессе воссоздания его жизненной судьбы, а нередко и в прямых авторских высказываниях.
В кабардинской прозе на сегодняшний день происходят те же изменения, что характерны для всей литературы – усугубление личностного начала и сопутствующая ему лиризация. Ослабление эпической базы, размаха повествования, остроты сюжета и как альтернатива ему – усиление философского начала, глубокое осмысление действительности, событий, явлений, фактов, поступков. Как отмечает в своем исследовании А.Мусукаева, «современная кабардинская повесть поднялась до уровня развитой психологической реалистической прозы». Согласимся с исследователем и в том, что достижения современной повести свидетельствуют о наступлении реалистической зрелости кабардинской литературы. Национальные писатели успешно адаптировали и значительно обогатили нетрадиционный для адыгских литератур жанр новыми художественными открытиями, используя его конструктивные возможности, раскрывая и выявляя его внутренний потенциал.
Опубл.:
Хуако Ф.Н. Лирическая повесть в современной кабардинской прозе (80 – 90-е гг. XX в.) // Перспектива 2003: Материалы Всероссийской научной конференции студентов, аспирантов и молодых ученых. – В 8-ми тт. – Т. II. – Нальчик: Каб.-Балк. ун-т, 2003. – С. 119-126.