Перо Горца: Двадцатый век... (Глава II)

ГЛАВА II.

Социальные и духовные процессы в северокавказском

обществе и их художественное раскрытие в контексте нравственных

исканий активно становящейся личности на материале

северокавказской повести конца 30-х – середины 60-х гг. XX в.

Как известно, годы исторических потрясений с бескомпромиссной резкостью проверяют все идейные, духовные, нравственные ресурсы и установки человека. И от того, какими окажутся суть этих установок и устойчивость этих ресурсов, зависит характер участия личности в происходящем: человек может сопротивляться истории или надеяться взлететь на ее гребне, может противостоять ей или жить в согласии с нею, может стараться повернуть ее ход или «по-страусиному» прятать голову. Анализируя данный временной период в развитии советской литературы, А.Бочаров отмечает: «Если зарубежная романистика обычно отдает безоговорочное предпочтение личности против безжалостности и хаоса истории, то советская проза сохраняет более сложную диалектическую закономерность: чтит, но, если надо, свободно перешагивает. В

развитии конфликтных ситуаций нашей прозы обычно одерживают верх силы исторически состоятельные, знаменующие победу нового, что придает произведению жизнеутверждающий пафос, хотя в ходе борьбы порой терпят поражение, ломаются характеры, по-человечески симпатичные, но оказавшиеся не в силах постичь эту тенденцию. Победа правого дела эмоционально «перекрывает» или объясняет несостоятельную судьбу того или иного «симпатичного» героя, когда его непосредственные интересы не совпадают с коренными, перспективными интересами и потребностями общества»[1].

Благодаря размаху исторических событий личность, вовлеченная в них, становится особо значимой, будто укрупняется, обретает общечеловеческий смысл, выходящий далеко за пределы конкретной ситуации. Человек словно остается один на один с историей, будучи вынужден самостоятельно определять свое место в мире, свою судьбу. Однако историзм произведений литературы отнюдь не подразумевает их безоговорочную эпичность. Несколько иные принципы изображения ложатся в основу ряда произведений национальных писателей. Воссоздание основного содержания в них идет от авторского «я». Сама же историческая личность представлена не столько в бытовой конкретности, сколько сквозь призму лирического переживания. В такой повести открывается значительно больший простор философским раздумьям, соизмерению духовного мира героя объективного и героя лирического, падает «занавес» времен, перекре-

щивается плоскость эпох. Психология лирического переживания изображается углубленно, захватывая многие стороны действительности, в образах и судьбах исторической личности обнаруживая новые аспекты лирико-философского осмысления. «Плодотворность подобного (лирико-эпического – Ф.Х.) синтеза в том, что «сюжетные силы прозы, «клей эпоса», как их метко определил Ю.Олеша, помогают преодолеть ту «дробность лирики», которая мешает ей «обнять целость жизни» (В.Белинский). Переживание развертывается, устремляется во внешний мир, вовлекая в себя огромную протяженность времени и пространства. Интимное соединяется с историческим, «кружения сердца» – с биографией века»[2].

В.Апухтина также признает возможным отражение объективных процессов социально-исторической действительности средствами поэтики: «Суть выступлений писателей (М.Шагинян, В.Катаев, К.Симонов, С Залыгин, Ю.Бондарев, Ф.Абрамов, В.Быков, А.Адамович) в связи с работой над историческим и современным материалом – в признании острой необходимости выбора наиболее гибких, точных выразительных средств и форм воплощения закономерностей жизни. В художественной системе писателей важнейшим звеном становится характер как явление эпохи, личность, формирующаяся в исторических обстоятельствах»[3]. И далее, анализируя период 50-х годов, В.Апухтина замечает: «Социально-психологическая проза значительно расширила знания о человеке в трагедийных ситуациях, о его нравственности, благородстве, самоотверженности, идейной убежденности и тем самым значительно раздвинула границы прекрасного, утвердив идеал героического человека, чья сущность так ярко и полно проявилась в повседневности войны»[4]. В контексте данного высказывания и рассмотрим далее ряд лирических повестей с явно выраженным социально-историческим уклоном.

Повесть балкарского писателя Б.Гуртуева «Бекир» написана по горячим следам коллективизации в середине 30-х годов XX в. В ее основе лежит острый социально-психологический конфликт между колхозниками и бывшими хозяевами земли – кулаками. Автор, прибегая к традиционному приему, описывает прекрасную весеннюю пору, вводит читателя в привычный шум колхозных будней, портретно представляет главного героя – Бекира: в этот весенний день он лежит под грушей во дворе полуразрушенного, заброшенного дома. Относительно своего социального статуса Бекир рассуждает с присущей ему крестьянской наивностью. Раньше он не мог не работать, ибо только рабским трудом

содержал он себя и свою семью. Теперь другое дело. Новая власть, по его понятиям, – это власть бедных, и она должна обеспечить им жизнь.

Именно отображение (правда, не без некоторой идеологизированности) самого процесса нравственного взросления главного героя, сама попытка проникнуть в глубины его сознания и психологии и явилась тем новым в национальной литературе, что можно считать в некоторой степени достижением младописьменной повести. На глазах Бекира подневольный труд постепенно перерастал в творческий, его соседи работали в колхозе и были счастливы; то, что люди вкладывали в труд, возвращалось им вдвойне и не только это. Люди труда прославлялись, их приглашали на всевозможные торжества, устраиваемые по поводу небывалых трудовых успехов республики, награждали. Под воздействием этих факторов мог бы Бекир понять, что жизнь человека в обществе сопряжена с непрерывным контролем своих поступков и подчинением личных интересов интересам общества, что его насущные потребности, его права, кажущиеся ему естественными и неотъемлемыми, сталкиваются с такими же законными правами другого человека. Бекир мог бы понять также и главное на тот исторический момент: то, что формально революция, совершив социальный переворот, не поменяла местами социальные группы, батраков не сделала эксплуататорами, а эксплуататоров – батраками. Казалось бы, она ликвидировала классовую дискриминацию и дала всему народу право на труд, открыла перед обществом небывалые возможности для всестороннего развития. Только осознав свои обязанности перед другими, Бекир мог бы стать истинным патриотом своего народа.

Однако Б.Гуртуев пошел по иному, традиционному для бесконфликтной литературы, пути. Корреспондент, от лица которого развивается повествование, узнав, что Бекир – бездельник, тут же принимается за его перевоспитание. Не переубедив собеседника, он продолжает путь, делая по ходу заметки в своем блокноте. Причем все то, что он записывает, подробно приведено на страницах повести. И в один «прекрасный момент» вдруг «одумавшийся» Бекир выходит на работу. Он внезапно становится активным колхозником. Так слишком просто решается главный конфликт повести. Именно здесь наиболее ярко выразилась характерная для всех первых балкарских и северокавказских прозаиков слабость – одномоментный и преувеличенно эффективный подход к сложной человеческой натуре. Молодым литературам, находившимся на стадии фольклорно-синкретического мышления, еще не всегда удавалось создать реалистическую картину, глубоко вскрыть душу героя, мотивировать его поступки; следуя за яркими фактами, не отображали они социальных и психологических причин, порождавших эти факты.

Вполне очевидно: для того, чтобы Бекиру избавиться от вековой отсталости, узости и ограниченности крестьянского мировоззрения, стать

передовым колхозником, совершенно не достаточен один-единственный разговор в правлении колхоза. Кажущаяся простота этого переживания была не так проста. Строить новое было труднее, чем разрушать старое. Этот процесс оказался сложным, постепенным, требующим огромной, кропотливой работы. Любое его упрощение, любое стремление к молниеносному «выпрямлению» человеческого характера приводило к обеднению жизни, к поверхностному, визуальному отражению ее. В данном случае имеет место общая тенденция построения произведения так называемой «деревенской прозы»: путь развития деревни изображается со времен коллективизации, события которой оказываются необходимыми в развитии сюжета, приобретают форму воспоминаний или самостоятельного повествования. Пересечение разных временных планов (современности и прошлого, недавнего и далекого) важно для более рельефного выделения главных этапов развития деревни.

Вся повесть построена на документальном, достоверном материале, поданном в «чистом виде», без художественного осмысливания и обобщения типических черт характеров людей. Вот почему писателю не удались образы положительных героев, таких, как Ахмат, Харун, Мазан. Да и путь Бекира от нищего и заблудившегося крестьянина до ударника колхозного строительства показан схематично и однозначно, протокольно, да и то скороговоркой. А классовые враги Хажос и Хангерий так и остались в повести преувеличенно наивными. По этому поводу А.Теппеев отмечает: «Перед первыми балкарскими писателями стояла неосвоенная, недостаточно осмысленная действительность. Ее предстояло открыть, эстетически освоить. За одно десятилетие зачинатели балкарской повести не могли освоить всевозможные формы художественной литературы и создать полнокровные образы. Но они шли к созданию своего положительного героя. В этом отношении повесть Берта Гуртуева занимает свое место в ряду первых балкарских повестей»[5].

В числе дагестанских повестей накануне войны была закончена книга Э.Капиева «Поэт» (1939) – сборник новелл, над которым автор в свое время работал очень долго и напряженно. Сборник новелл Э.Капиева был, как отмечалось в критике, к примеру, К.Султановым, «первым произведением дагестанской прозы, которое не нуждалось в каких-либо скидках на молодость национальной литературы, на неопытность молодых писателей, не имевших в этой области своих предшественников, у которых можно было бы учиться мастерству»[6]. Форма данного произведения, в соответствии с избранным автором стилем изложения, поэтически свободна и сосредоточивает в себе целый спектр

жанров: от поэтически окрашенных – притч (зарисовок, легенд, сказок, преданий, загадок) до строк с явно выраженным оттенком авторской индивидуальности – дневниковых записей и строк из личных писем. Повесть заполнена целым потоком афоризмов и наречений, почерпнутых в копилке народного фольклора. Комплекс этих цитат сосредоточен на одной теме: «Тайна поэта и рожденной им песни». Этот эпиграф гигантски разрастается на протяжении всего повествования.

Ведущим изложение и главным героем «Поэта» является один и тот же человек – народный мудрец и певец Сулейман. Вместе с тем каждая новелла живет в сознании читателя как самостоятельное, законченное произведение, доставляющее отдельное эстетическое наслаждение независимо от того, будут ли прочтены остальные новеллы или нет.

В предваряющем книгу предисловии автор формулирует свою собственную творческую, как он выражается, «дерзкую» задачу: «показать через поэта прозу жизни, ее течение и будничный колорит»[7]. Данную фразу о роли поэта в отображении «прозы жизни» можно расценивать как удачнейший, точнейший и выразительнейший «девиз-установку», относящийся к самому жанру лирической прозы в целом и к создаваемым затем в его ключе повестям. И, как бы в подтверждение этих мыслей, Э.Капиев в качестве эпиграфа к одной из новелл – «Поэт» – приводит слова Л.Толстого: «Где граница между прозой и поэзией, – я никогда не пойму» (С. 116).

Поэзия для повести Э.Капиева – это все: и главное действующее лицо, и прочный фундамент для сюжетообразования, и красочный орнамент для стилеобразования, и просто стимул для авторской и читательской радости. Каждый абзац каждой из новелл доверху наполнен поэтическими образами и приемами. Афоризмы и метафоры, эпитеты и сравнения, лирические отступления – в каждой фразе, в каждом диалоге героев, в каждом эпическом описании. К примеру, вполне будничный спор больного и посетителя в больнице предстает средоточием восточной поэтической витиеватости: «– Сердце не кремень, Сулейман. Нельзя без конца высекать из него огонь. / – Груз пережитого лежит в моем сердце, как черный виноград. Он бродит, закипая пеной, и стоит мне только наклониться над ним, как самый запах его зажигает кровь. / – Но виноград ведь может в конце концов перебродить, запахи выдыхаются быстро, и обычно под старость в сердце человека оседает горький уксус. Что тогда делает поэт?» (С. 24). И т.д. И так во всем – даже обычные повседневные эпические описания наполнены живыми эмоциями. Так, в новелле «Земля» весьма будничная фраза: «Он бросил папиросу и оглянулся» превращается у Э.Капиева в поэтически изложенные, психологизированные, говорящие о настроении героя строки,

отражающие весь спектр его эмоций: «Он спокойно, бросив наземь, затаптывает ногой только что скрученную, но еще не зажженную папиросу и, готовый ко всему, оглядывается вокруг» (С. 75).

Человеческими настроениями и впечатлениями расцвечены и картины одушевленной автором природы: «Сады молчат. Закат кровавит стволы деревьев. Вершины гор нежны, как лепестки яблоневых цветов. Они дымят, ибо осыпавшееся жаром солнце подожгло их, и перья облаков – золотые, сиреневые, багровые – кружатся над ними, как листопад» (С. 82). Или: «Черные, непроницаемые тучи подступают к горам, и гор уже не видно. В далеких мрачных просторах вспыхивают зарницы. Они озаряют на мгновение выплывающие из тьмы сизые призраки гор. Отдаленный гром, перекатываясь, замирает в воздухе» (С. 88). При всей своей выразительности и изящности поэтические образы Э.Капиева к тому же глубоко философичны и непреходяще мудры. Один из его излюбленных сквозных образов – образ орехового дерева –просачивается через все произведение. Впервые он встречается в автобиографическом рассказе Сулеймана о себе самом, где тот пытается разъяснить психологию и образ мыслей поэта. Здесь он и говорит о том, что поэт – это ореховое дерево, и пока есть «на его макушке хоть один единственный плод, люди не перестанут швырять в него палками» (С. 33). И образ песни – плода, растущего на ореховом дереве, – еще не единожды встречается на страницах новелл, появление же его обусловлено различными проблемами. Например, – проблемами своевременности и актуальности песенного творчества: «Я вовсе не ищу песен, они сами упадут, когда созреют» (С. 161). Или – проблемами профессионального признания и мастерства: «В дерево, не дающее плодов, камней ведь не швыряют! Значит, признали, дураки!» (С. 199). И еще – проблемами известности и славы: «Чем больше плодов на дереве, тем ниже его вершина» (С. 200).

Множество второстепенных, случайных, но ярких лирических героев и характеров также способствует поэтизации стиля повести. В роли таковых выступают даже животные и птицы. Так, собака у Э.Капиева «высунув язык, как бы улыбается», а петух «поворачиваясь то одним, то другим глазом, встревожено смотрит» или летит, «почуяв себя на свободе, с криком и сумасшедшим хлопаньем крыльев». Подобное одушевление и присвоение животным человеческого, в частности, холерического темперамента максимально углубляет и выразительно оттеняет лирическую окраску повести Э.Капиева.

Стиль повествования Э.Капиева безоговорочно отличает тугая, уплотненная фраза, афористичность мысли, блеск отделки, взрывчатая сила короткого рассказа. Обращение к сказу, имитация живого народного языка со всеми его жаргонами, включая разговорный, метафорическая изощренность стиля Э.Капиева во многом перекликаются с художест-

венной манерой современных писателей. Но, одновременно, сжатость, уплотненность стиля автора, его влечение к самому короткому, резко очерченному новеллистическому слову, его литая проза противостояли всей стилистической системе литературы соцреализма.

Однако следует заметить, что и в этом произведении не обошлось без проявления социально-идеологической окрашенности лирической прозы, – проявления, обусловленного историческими обстоятельствами периода соцреализма, в разгар которого создавалась книга. Это проявилось в том, что лирический герой, перестав быть традиционным одиночкой, противостоящим обществу, становится активным членом коллектива, и его переживания и духовные коллизии являются как бы отражением мыслей и чаяний миллионов. И здесь вспоминается Бекир Б.Гуртуева, ставший в свое время активным колхозником.

Поэт, не признающий ни старости, ни болезни, живет интересами земляков, вникает во все «мелочи» аульской жизни. Ничто не ускользает от его зоркого взгляда. Его интересуют буквально все дела аула: занятия в сельской школе, забота о вновь прибывшем русском учителе (новелла «Страда») и т.д. Вот он торопит колхозников быстрее завершить обмолот, вот выступает организатором соревнования между двумя колхозами (новелла «Земля») и т.п. Необходимо отметить, что в свете подобного ракурса теряется некая «изюминка», заключающаяся именно в привлекательности самой неповторимости и эксклюзивности личности лирического героя, образ которого становится соответствующим тенденции всеобщего обезличивания.

Тем не менее, при всей своей тенденциозности, краски, описывающие лирического героя, не лишены национального колорита. Собирательный образ Сулеймана является концентратом личностных качеств объекта гордости и преклонения, впитываемого с молоком матери уважения любого кавказского народа – старца, мудрого и справедливого, строгого и доброго, в уголках глаз которого затаилась лукавая усмешка, а каждая фраза которого без преувеличения имеет значительную общественную судьбоносность и, по сути, является готовым афоризмом. Таким образом, в «Поэте» в полной мере проявился профессионализм Э.Капиева, мастерски сумевшего проникновенно и гармонично посредством одного-единственного героя показать разноплановую и многоаспектную прозу современной ему жизни.

Постепенно в литературе начинает осуществляться явление, описанное Гегелем: «Сами по себе взятые, такие обстоятельства не представляют интереса и получают значение лишь в их связи с человеком, посредством самосознания которого содержание этих духовных сил деятельно переводится в явление. Лишь под этим углом зрения следует рассматривать внешние обстоятельства, так как их значение зависит лишь от того, что они представляют собой для духа, каким способом они осваиваются индивида-

ми и служат для осуществления внутренних духовных потребностей, целей, умонастроений и вообще определенного характера индивидуальных воплощений»[8]. Хотя в художественном творчестве все всегда так или иначе было связано с человеком. Человеческая жизнь, отношения личности и общества, социальное, духовно-нравственное и природное в человеке, его родовая сущность и неповторимое своеобразие, – все это являлось и является универсальным предметом художественного интереса любого писателя.

Зародыши этого, очерченного Гегелем, позитивного процесса стали пробиваться уже в самой ранней национальной литературе, все еще целенаправленно стремившейся к воплощению в жизнь традиций пресловутого соцреализма. Так, один из первых кабардинских прозаиков Х.Теунов в своей повести «Аслан» (1941) преследует ту же цель, что и вся литература соцреализма рассматриваемого периода – создание своего, идеально положительного героя. Причем Аслан Х.Теунова в некотором роде перекликается с более ранним Бекиром Б.Гуртуева, хотя по преимуществу – лишь внешне: «огромный, широкоплечий, с лицом, густо заросшим косматой черной гривой» Аслан и «крупный, с тяжелой бородой, толстыми потрескавшимися губами, средних лет» Бекир.

Центральным персонажем повести выступает бедняк Аслан, стремящийся понять причину своего личного несчастья и ищущий утешения в мечети. В первое время он вызывает лишь жалость, обусловленную визуальным впечатлением о нем и подкрепленную дальнейшим развитием событий. Подтверждением этого впечатления о герое, как о человеке жалком, угнетенном и бесприютном служит и данное ему в ауле прозвище – «Человек, надоевший аллаху». Жизнь изо дня в день испытывает его все жестче и жестче, и в результате, будучи не в силах найти причину этого и преломить ход событий, он пытается обратиться к религии. Услышав однажды призыв эфенди: «Кто не щадит жизни наших врагов… тому аллах простит много грехов!», он воодушевляется стремлением искупить свои грехи. Это стремление едва не приводит его к свершению смертельного греха – убийству русского печника Михаила, оказавшегося, к тому же, его добрым знакомым. Нравственный удар, испытанный Асланом в ситуации возможного убийства друга, Х.Теунов очерчивает выразительно и психологически достоверно: «Болтавшаяся за спиной берданка ненужно отяжеляла плечо, давила лопатки, а на сердце было горько и тяжело, так горько, что хотелось лечь на землю и биться головой о сухую дорогу»[9].

Конфликт в повести Х.Теунова социально обусловлен и отвечает всем тенденциозным требованиям советской литературы тех лет. Стерж-

невой сюжетный план – борьба бедняка-пастуха с князем – сопровождается несколькими также социально востребованными и традиционными идеологическими коллизиями, например, дружба и возникшая в результате неких нравственных исканий идейная солидарность Аслана с русским печником. Однако при всей своей традиционности этот сюжетный узел в итоге нарушает давно заведенные черты своего развития и не становится сюжетом «бесконфликтным», – он не разрешается благополучно победой бедняка над социальной несправедливостью, а оказывается гораздо более приближенным к возможному реальному варианту развития событий в объективной действительности. Аслан, ранив князя и убив его приспешника, уходит в горы – скрываться. Уже здесь просматриваются зачатки литературного процесса, который получит свое развитие в дальнейшем – в повести 50-х годов. Отечественные критики обозначают эту тенденцию так: «На протяжении 50-х годов в жанре повести изменяются принципы изображения человека: статичность подхода к человеческой судьбе уступает место живой динамике. Жизнь человека начинает раскрываться в движении и живой незавершенности»[10]. Именно в качестве такой «живой незавершенности» мы и рассматриваем финал повести.

Лирическая же ткань повествования пронизана мечтами Аслана об уютной и устроенной семейной жизни, а объектом этих надежд выступает в повести бедная вдова Нисааф. Связанные с ней эмоции и переживания главного героя время от времени выходят на первый план и окрашивают экспрессией происходящие в повести эпические события. Подобное явление А.Бочаров описывает следующим образом: «Человек может быть в ладу со временем, может отставать от его хода или обгонять его, может подчиняться течению времени или подчинять его себе, ощущать себя вне времени или сознавать свою неотторжимость от него. Нет конца возможным вариантам, как нет окончательной истины ни в одном из них: все зависит не от мифологизированных, а от конкретных личностей и ситуаций – только тогда становится возможным извлечь социально и психологически правильный ответ»[11].

В качестве тематического уточнения здесь следует отметить, что одной из наиболее распространенных в проблематике северокавказской прозы рассматриваемого периода была тема становления личности женщины-горянки. Эта проблема включила в себя вопрос о месте героини в новообразованной жизни и даже тогда оттененный явной психологичностью, вопрос о месте новой жизни в ее сознании и психологии. Повести черкесских писателей М.Ахметова «В нашем ауле»,

Ц.Коховой «Фатимат», А.Охтова «Камень Асият», балкарского писателя А.Узденова «Саньят», дагестанского писателя А.Абу-Бакара «Даргинские девушки» и, конечно, признанное в критике одним из наиболее зрелых и лиричных произведений северокавказской прозы рассматриваемого периода, - «Весна Софият» Ад.Шогенцукова. Вот далеко не полный список повестей, в центре которых - судьба горской девушки, освобождающейся тем или иным способом от устаревших этических и социальных установок и ищущей свое место в столь изменившейся и все еще продолжавшей меняться исторической действительности.

Изображая тот или иной эпизод, того или иного персонажа, Х.Теунов акцентирует внимание читателя на восприятиях и впечатлениях героев. Психологическое состояние персонажей автору удается отразить даже в эпизодах-описаниях их внешнего вида и, особенно, их глаз. Таковы выражающие сердечность и тоску глаза Нисааф: «Женщина смотрит на него внимательно и благодарно, и в сумерках видно, какие у нее большие, добрые, но невеселые глаза» (С. 199). И таковы выражающие бесприютность и замкнутость глаза Аслана: «Угрюмо смотрели из-под нависших бровей темные, с затаенными думами глаза Аслана. Угрюмо шла одинокая жизнь этого батрака-силача» (С. 195). Изображая существовавшую историческую действительность, писатель обращается к индивидуальной психологии героя, но не для того, чтобы вырвать личность Аслана из породившего ее ряда объективных закономерностей, а для того, чтобы, наоборот, глубже объяснить природу происходящих общественных изменений. Так же, как и писатель эпического склада, лирик раскрывает душу своего героя не в качестве замкнутого психологического мира, но в качестве сферы приложения конкретно-исторических сил эпохи. Лирик исходит из убеждения, что история преломляется не только в мировых событиях, но и в человеческом сердце.

Характер Аслана многогранен, его внутренняя жизнь сложна и подвижна, и эти сложность и подвижность раскрыты особым приемом: постепенным распахиванием его личности перед читателем все новыми и новыми, подчас неожиданными сторонами. Так, во второй главе Аслан предстает уже не грубым «медведем», замкнутым и нелюдимым, даже диким, а мужчиной, способным любить, заботиться о любимой, беречь и охранять ее. Поэтически выразительно и лирично описывает автор восприятие Асланом любимой женщины, его трепетное отношение к ней: «Милая, добрая Нисааф. Подняться бы сейчас, положить руку на ее худенькое плечо, посмотреть ей в глаза и сказать обо всем, что происходит теперь в его бесприютном сердце» (С. 276). Здесь следует отметить, что в данном эпизоде автор использует подлинно лирический прием: раскрытие внутреннего мира ведущего персонажа посредством его внутреннего монолога, объясняющего то или иное психологическое состояние.

Критика справедливо и дружно признала повесть Х.Теунова «Аслан» несомненным достижением национальной литературы. Так, анализируя рассматриваемый период, З.Налоев отмечает: «Удачей Теунова и в целом кабардинской литературы 30-х годов нужно признать умелое раскрытие в повести переживаний и дум героя, которые приводят его от стихийного протеста к социальному бунту, к осознанию необходимости борьбы против имущего класса, т.е. показ психологического процесса духовного перерождения Аслана»[12]. Другой исследователь, Л.Кашежева, придает повести Х.Теунова еще более масштабное значение: «Социально-психологическая повесть Х.Теунова «Аслан», получившая широкое признание, заложила основы реалистической, социально значимой линии в развитии кабардинской прозы»[13]. Эту точку зрения разделяет и А.Мусукаева: «Повесть Х.Теунова «Аслан» по праву можно считать началом реалистической, психологической, социально значимой кабардинской прозы»[14]. Действительно, в противовес суперактуальным для того времени социально значимым и идеологически определенным мотивам, преобладающими в этой ранней повести Х.Теунова явились мотивы психологически обусловленные, – рождение и созревание человеческой мысли, поступка, их взаимная связь и взаимное развитие, – то, что, в свою очередь, стало несомненным шагом национальной повести вперед.

В советской критической литературе основным недостатком произведений рассматриваемого периода признается описательность, неглубокое исследование эмоционально-чувственной сферы, «слабость в изображении жизненных процессов и влияния этих процессов на формирование, рост и развитие характеров»[15]. Однако, имея в виду повесть «Аслан» Х.Теунова, можно вполне обоснованно утверждать, что уже тогда наметились первые, хотя робкие и неявные, но существовавшие попытки лиризации повести, попытки придания, пусть и неярко выраженного, но субъективно-личностного оттенка повествованию и психологизма – характерам.

Адыгейский писатель А.Евтых в послевоенные годы успешно продолжает начатую до войны писательскую деятельность и издает целый ряд повестей. Основную тему всей адыгейской прозы тех лет составляли процессы, происходившие в послевоенной деревне. Главным действующим лицом большинства произведений был фронтовик, только что вернувшийся с войны и с энтузиазмом налаживающий жизнь в родном ауле. Причем наблюдалась явная тенденция к идеализации образа фронтовика-

коммуниста, – его активная деятельность помогала разрешить все проблемы, существовавшие в деревне. Как отмечала критика, эта тенденция характерна для таких произведений А.Евтыха, как «Превосходная должность» (1948), «Аул Псыбэ» (1950) и для последовавших за ними крупных произведений «Солнце над нами», «Девушка из аула», «У нас в ауле».

В «Ауле Псыбэ» проблема «положительного» героя решается довольно просто. Появление в колхозе Асфара Макова помогло его жителям и председателю Исхаку в разрешении всех противоречий, – такова общая мысль повести. Раскрывая суть конфликтного развития, сюжетных и образных сторон, У.Панеш пишет: «Замысел произведения диктовался закономерностями развития социально-культурных особенностей эпохи. Художественная реализация поставленных задач выразила не только эволюцию идейно-эстетической мысли, она испытала воздействие также нормативных подходов, догматических требований, вызванных вульгарно-идеологическими искажениями вопросов творчества. Упрощение представлений о переходе от вчера к сегодня, игнорирование трудностей и противоречий социального бытия приводят к схематичному показу жизненных конфликтов»[16]. Действие в повести «Аул Псыбэ» развивается в первые послевоенные годы. Ее герои – участники Великой Отечественной войны. Вся повесть посвящена труду аульчан по восстановлению народного хозяйства, разрушенного войной. Вернувшийся с войны летчик Асфар Маков становится секретарем парторганизации колхоза и берется за дело, зачастую вступая в конфликт с председателем колхоза Исхаком, также бывшим фронтовиком, переставшим считаться с окружающими в мирной жизни. И вот, благодаря стараниям Асфара Макова, в финале повести – изменившийся Исхак и вышедший в передовые колхоз. По мнению Х.Тлепцерше, «проблемы, которые позже вышли наружу в романах писателя «Улица во всю ее длину» и «Двери открыты настежь», уже обозначили свои контуры в фигуре Исхака, но так и остались тогда нераскрытыми»[17]. Исследователь также отмечает: «... социальный рубеж, к которому подошел колхоз, судьбы, характеры людей остались нераскрытыми, противоречия и конфликты, в которых зрело плодоносное и жизнеспособное зерно обновления и обогащения деревенской действительности, остались фактически только обозначенными»[18].

Другая повесть рассматриваемого периода, принадлежащая перу А.Евтыха – «Превосходная должность», – посвящена строительству Майкопской гидроэлектростанции на реке Белой. Как и в «Ауле Псы-

бэ», в этой повести имеют место такие, характерные для литературы тех лет недостатки, как пафосность, облегченное разрешение противоречий и конфликтов. Однако в данной повести подобная тенденция прослеживается не так отчетливо. Х.Тлепцерше объясняет это так: «Отсутствие событийной разбросанности в повести связано с тем, что она посвящена одному конкретному делу (в отличие от повести «Аул Псыбэ», повествующей о всех сторонах жизни колхоза) – строительству гидростанции. Рамками этого события, людьми, в нем участвующими, временем начала и конца строительства ограничена повесть. Отсюда ее жанровые очертания заметнее и четче, чем в первой»[19].

Проблема поиска «положительного» героя встает здесь с той же актуальностью, которая была характерна для большинства произведений послевоенного десятилетия. Молодые герои повести симпатичны читателю в своих нравственных исканиях. Асиет Барова, Карэ, Дахэ, Мура, Люба, – все они, в конце концов, понимают, к чему следует стремиться и, ценой некоторых ошибок, выходят на прямую дорогу жизни. Герои А.Евтыха – довольно типичные для того времени люди, отдающие всю свою душу за дело, в которое они свято верят.

Лиризм этой повести заключается в последовательном раскрытии автором мыслей и устремлений молодых героев, в правдивом отображении того, как искренне и непосредственно принимали они все то, что происходило в социальной среде тех лет. В словах Асиет отражены мысли и чувства многих тружеников, безгранично преданных идее построения коммунизма: «Станция – это разве не моя личная жизнь? Где я живу? Тут. О чем думаю все время? О станции. Ради чего я приехала сюда? Строить эту станцию. Ведь свет – счастье для людей, а значит, это и мое счастье»[20]. Однако подобный фанатизм все-таки вызывает некоторые сомнения, – не может работа на стройке занимать все помыслы и стремления молодой девушки. Мечты о любви, светлый лирический настрой главной героини оказались несовместимыми с ее идейными и духовными принципами, что приводит к мысли о том, что в своих высказываниях Асиет немного лукавит. Таким образом, задуманная цельной, натура главной героини оказывается противоречивой.

Однако, несмотря на указанные недостатки, повести А.Евтыха «Аул Псыбэ» и «Превосходная должность» сыграли важную роль в развитии отечественной литературы, – они поставили в адыгейской повести проблему героя, весьма актуальную в те годы во всей советской литературе. А также придали национальной литературе некоторые элементы эстетики достоверного. Причем достоверность эта особого рода. Качеством под-

линности, объективности и достоверности могут обладать не только человеческие поступки, события и факты, но и авторские мысли и чувства, степень наличия которых в лирических повестях А.Евтыха весьма значительна. Как бы застигнутые «врасплох», во всей своей жизненной и психологической реалистичности, они тоже могут нести и несут ощущение достоверности, – но только внутренней жизни, сознания, производить впечатление непреднамеренности беседы, безысходной исповеди.

На протяжении 50-х годов А.Евтых издает повести «У нас в ауле», «Солнце над нами», «Девушка из аула», но, по мнению критики, эти произведения не соответствуют жанровым требованиям повести. Так, Х.Тлепцерше отмечает: «В этих произведениях нет сюжетной, характеристической системы повести, так как замысел писателя подчиняется раскрытию всей энергии экономической жизни колхоза в его соприкосновении с районными, областными звеньями хозяйственно-общественного механизма. А это уже суть романного повествования с широтой и проблемностью обозрения и анализа действительности»[21].

Повесть «У нас в ауле», как и две предыдущие, повествует о жизни адыгского аула, проблемах и достижениях колхозников, а также о судьбе девушки, рискнувшей пойти против патриархальных предрассудков. Главная героиня повести, Фиж, после неудачного замужества покидает дом мужа Аслана Умарова, возвращается в родную семью и начинает жить полнокровной жизнью. Благодаря поддержке родных и друзей молодая женщина преодолевает трудности, возникающие в связи с недоверием к ней некоторых аульчан, – ведь испокон веков у адыгов женщина, оставившая дом мужа по собственной воле, становилась изгоем. И здесь лирическая струя не обходит повесть А.Евтыха стороной. Задуманная автором сюжетная линия, приводящая к духовному возрождению почти сломленной жизненными обстоятельствами молодой женщины, не могла бы восприниматься столь правдоподобно, не обратись автор к внутреннему миру героини, к ее чувствам и переживаниям. Таким образом, небольшая доля лиризма придала портрету Фиж значительную реальность и наполнила его внутренним психологизмом.

В повести выведены образы колхозников аула – секретаря партийной организации Хасана, бригадира полеводческой бригады Аминет, ее сына Мурата, комбайнеров Ивана Маля и Якуба. С симпатией и некоторой долей столь характерного для него тонкого юмора А.Евтых рисует братьев Пачешховых, столетнего адыга Айтеча, кузнеца Мустафу, молодых девушек-колхозниц.

Тенденция к сглаживанию социальных противоречий реальной жизни, упрощению конфликтов и лакировке действительности прояви-

лась и в этой повести писателя. А.Гадагатль, К.Шаззо отмечают эту особенность ранних повестей А.Евтыха: «Характерно для трех повестей А.Евтыха то, что в них нет отрицательных персонажей, которых следует считать чуждыми нам людьми: все они, имея свои личные недостатки, занимаются в той или иной степени общественно-полезным трудом, под воздействием социалистической среды естественно вливаются в общую массу строителей счастливой жизни»[22].

Своеобразие этих повестей в жанровых их формированиях состоит в том, что писатель и его герои познают окружающий мир в сплаве лирического и эпического начал. Перед писателем - объективно раскрывающийся сюжет, построенный на событиях и фактах. Здесь место лирического незначительно, но лирическое и в этих повестях выполняет функцию не столько жанрообразующего фактора, сколько становится определенным приемом для раскрытия внутреннего мира героев, тем более, что писатель часто пользуется внутренним монологом, самоанализом героя.

Характеры мирных тружеников раскрываются также в повести кумыкского писателя А.Аджаматова «В Кумыкской степи», вышедшей в 1953 г. А.Аджаматов также производит разведку этой чрезвычайно важной темы соотношения личности и коллектива и нащупывает при этом один из самых острых конфликтов своей современности. От соединения опыта руководителей с опытом масс зависит боеспособность всякого коллектива. Именно подобное сочетание выдвигает Хайруллу как руководителя, а отсутствие его обрекает на провал деятельность Исрапила, председателя колхоза «Октябрь», и Идриса, заведующего райземотделом, – людей, преследующих в жизни лишь корыстные цели. Поле деятельности их все более сужается, и коллектив, в конце концов, отворачивается от них. Руководитель, поставивший себя над людьми, обречен на одиночество. Олицетворением настоящего грамотного руководителя явился в повести образ Хайруллы. Вокруг этого опытного, знающего человека сплотился весь коллектив. Духовное родство Хайруллы с коллективом подчеркивается в повести близостью его к родной природе. Природа у Аджаматова живет рядом с человеком, служит средством передачи настроений и чувств героя, что способствует лиризации языка повести. И это объяснимо.

Объективной предпосылкой подобных процессов можно считать исторический факт творческой автобиографии – А.Аджаматов пришел в прозу из поэзии. Исходя из этого в повести налицо целый комплекс стилевых признаков лирической формы: эмоциональность языка, взволнованность интонаций, лирический пейзаж, сравнения, антитезы, придающие своеобразие ритмике, строю традиционно приподнятой речи. Влиянием поэзии можно объяснить и умение писателя изобразить поэтическую сущность яв-

лений действительности. Однако форма лирического произведения – не только и не столько ритм и звук, она, прежде всего, живое человеческое переживание, которое отражает определенные стороны жизни. Переживание это для своей конкретизации требует целостной речевой системы, которая придает ему максимальную жизненную убедительность, делает его проявлением определенного характера, индивидуализирует его и тем самым служит задаче раскрытия идейного содержания произведения.

Читатель переносится в кумыкскую степь, осязаемо испытывает ритм ее дыхания, в действительности слышит пульс ее жизни, истинно знакомится с колоритными ее обычаями и нравами, со своеобразными людьми. Конкретно представляя себе обстановку, атмосферу возникновения той или иной поэтической мысли, ее предмет и мотивы, читатель проникается еще и самим душевным настроем автора, внутренне готовясь к восприятию собственно лирического высказывания. Таким образом, как верно наблюдает З.И.Имамкулева, «лиризм входит мощным стилевым компонентом в эпическую по своей природе дагестанскую прозу иногда в форме лирических отступлений («В Кумыкской степи»), иногда в качестве общей эмоциональной атмосферы (рассказ «Сулак-свидетель» Хуршилова)»[23].

В том же 1953 г. лакский прозаик А.Мудунов также посвятил свою повесть «В родном селе» самозабвенному труду человека, перед которым отступают силы природы. В повести уже вырисовывается психологический образ коллектива, роль его в формировании личности и роль личности в формировании коллектива. Через труд и отношение к труду показывает автор характеры своих героев, пытается проследить, каким образом входит личность в жизнь коллектива, как адаптируется или не адаптируется строй души человека к новым условиям бытия, как на этой почве зарождаются в характере новые духовные потребности. И само проявление внимания к этому процессу в подобном психологическом контексте было чрезвычайно важным для дагестанской и для всей северокавказской литературы, хотя автору не удалось передать во всей глубине и во всем масштабе сложный комплекс душевных движений человека, приобщающегося к творческому труду.

Наиболее зрелым произведением кабардинской прозы рассматриваемого послевоенного периода признана вышедшая в 1955 г. повесть Ад.Шогенцукова «Весна Софият» – повесть о судьбе молодой горянки, ищущей свой путь в жизни и находящей его в непрерывной борьбе с пережитками прошлого, еще живущими в горных аулах и селах. Сам писатель так определил свою творческую задачу: «Меня лично в особенности занимает большая тема: женщина в колхозе, дочь тех народов, кото-

рые были подняты к исторической жизни вследствие Октябрьской социалистической революции. Мы привыкли радоваться ее новой доле, ее счастью… Это счастье бесспорно. Но борьба за него не проста, она гораздо сложнее, глубже, многообразнее, чем кажется привычному взгляду»[24]. С писателем можно поспорить по вопросу о «бесспорном счастье», но не следует ставить этот тезис ему в вину, – таковы существовавшие на тот момент политические, а значит, и литературные идеологические установки, особенно послевоенного десятилетия.

Новаторство повести Ад.Шогенцукова в углубленном психологизме, в попытке изображения процесса духовного становления формирующейся личности, в представлении окружающего ее мира посредством лирического «я» ведущего персонажа. Действительность видится глазами героини. Все остальные персонажи раскрыты лишь постольку, поскольку они являются спутниками жизни героини или ее собеседниками. Читатель не знает, что они думают и чувствуют, хотя слышит их голоса, видит их и наблюдает за их поступками. Мир показан писателем в индивидуальном преломлении, «съемка» действительности происходит все время с одной точки. Поэтические навыки писателя оказались в полной мере востребованы в процессе формирования экспрессивной и взволнованной атмосферы повести.

Сюжет повести «Весна Софият» не отличается острой занимательностью, что отнюдь не принижает ее эстетической ценности. Напротив. Вся авторская энергия направлена на подробное и одновременно поэтическое отображение происходивших в душе девушки перемен, что лишь усугубляет художественность образа. Сюжет предельно прост: исполняется мечта молодой кабардинской девушки, – она становится трактористкой и работает на том же тракторе, на котором пахал колхозные поля ее погибший брат. Автор вводит ее в трудовую атмосферу и, избегая и изображения возникших трудностей и не сглаживая острых углов, что было не характерно для идеалистических тенденций советской литературы. Софият доказывает, что женщина в состоянии освоить любую, даже физически тяжелую профессию. Девушка ощущает себя счастливой, испытав не только светлое чувство любви, но и гордое чувство человеческого достоинства. Она почувствовала в себе силы, которые помогли ей преодолеть многие жизненные трудности, отрешиться от старых, отживших представлений о роли и месте женщины в обществе.

Об историческом стремлении женщины-горянки стать полноправной хозяйкой своей жизни, о ее трагической, а, порой и героической судьбе, повествуют многие северокавказские писатели и поэты. Это Т.Керашев, К.Хетагуров, К.Мечиев, Х.Теунов и многие другие. Ад.Шогенцуков описывает процесс становления характера девушки в условиях послевоенной

действительности. Но и ей приходится преодолеть немало трудностей на своем пути. Несмотря на это, девушка защитила свое право не только на избранную профессию, но и на свободное самоопределение. А в центре внимания писателя – не только духовная эволюция Софият Баговой (хотя это является основной задачей автора), но и отражение нового отношения к труду в обществе, демонстрация недавно появившейся социальной модели.

После того, как повесть вышла в свет, еще полнее раскрылись достоинства поэтического таланта Ад.Шогенцукова. При внимательном прочтении повести нетрудно убедиться в том, что такие качества профессионального слога, как напевность и лиричность, характерные для стихов Ад.Шогенцукова, органично вошли и в лексику, и в стилистику его повести. Это произведение объединяет в себе целый ряд образов-переживаний, создаваемых прозаическими средствами, демонстрирует меру их развернутости, устремленности во внешний мир, который, в свою очередь, также не обделен авторским вниманием, но уже в поэтической проекции главной героини. Именно поэтому структура повести фрагментарна и мозаична, ей характерны нарастания и внезапные спады эмоционального напряжения, неожиданные отклонения от темы, параллелизмы и контрасты, развернутые метафоры и лейтмотивные символы.

В «Весне Софият», так же, как и в лирике Ад.Шогенцукова, нередки образы устной народной поэзии адыгов, но это не стилизация под фольклор. Это выразительный язык писателя, поэтическая манера его письма (здесь можно вспомнить и «Мой Дагестан» Р.Гамзатова, который сложно рассматривать вне поэтического опыта писателя). Поэтичность стиля и языка повести делает произведение ритмически стройным и музыкальным. Самые бытовые и прозаические эпизоды Ад.Шогенцукову удается описать на мелодичной поэтической ноте. Так, передавая душевное состояние героини, сидящей за рулем машины, он пишет: «Ночная пахота началась! Началось испытание сил Софият, ее выдержки, ее умения. Начался неожиданный экзамен перед Хажпаго и Муридом, перед насмешником Чамалем, перед друзьями и подругами... Как же ты выдержишь его, «передовая трактористка»? В первые минуты она напряженно смотрела перед собой, по сторонам, оборачивалась назад, слушала, затаив дыхание, работу мотора. Излучаемый фарами свет казался ей слишком коротким, тесным и ненадежным, – навалится, потушит его глухая толща полевой тьмы! А потом пришло успокоение. Ничего страшного и особенного. Даже очень уютно с этими сумеречно-желтыми, будто от домашней лампы, круговинами, которые, мягко колеблясь, раздвигали ночь – показывали борозды с клубящейся над ними пылью, с белесыми ночными бабочками, порхающими, как снежинки»[25].

Несомненно, душевные движения, сердечные порывы и эмоциональные ощущения героини переданы выразительно, живо и в ритме психологической детализации, что обусловливает очевидное прослеживание в повести писателя тенденции к отказу от описательности. В приведенном, достаточно объемном, но выразительном и типичном для пера Ад.Шогенцукова фрагменте текста нагляден очевидный поворот от декларативной событийности к художественной психологичности. К тому же и присутствующие в тексте различного рода лирические отступления, органично вплетаясь в ткань сюжета, также придают всей реальной прозаической объективности глубокую поэтичную субъективность.

Героиня повести, являясь, по сути, героиней лирической, живет практически постоянно и беспрерывно, т.е. одновременно что-то предпринимает, говорит сама, слушает других, ощущает, наблюдает, вспоминает, принимает решения и т.д. По законам лирического изложения все это преподносится автором в одном цельном потоке, в котором доминируют диалог и «моментальные снимки» обстановки, окружающей ее. Объективная действительность включается в повествование в форме субъективных чувственных реакций и впечатлений героини, как содержимое объективного восприятия индивидуального сознания.

В прозе Ад.Шогенцукова ощутимо прослеживается его поэтическое мышление, вся красочная палитра его стихов органически вошла в язык его повести. И эта особенность не осталась вне внимания союзной критики. Так, В.Гоффеншефер в послесловии к одному из изданий «Весны Софият» пишет: «Даже не зная о том, что это первое прозаическое произведение литератора, писавшего ранее только стихами, можно угадать в его авторе поэта: до того оно пронизано поэтическим восприятием мира»[26]. Несмотря на присутствующую в строках повести эмоциональность, в целом она написана очень ровно – именно на поэтической ноте. В самом начале книги, с первых, полных светлого лиризма, страниц, создается ощущение, что автор не выдержит взятой тональности и в какой-то момент вновь возьмет обыденный, бытовой тон. Однако этого не происходит. Повествование сохраняется в рамках как раз поэтического, взволнованного настроения. А.Мусукаева оценивает это качество языка повести следующим образом: «Именно поэтическое видение позволяет Ад.Шогенцукову совмещать временные пласты, прошедшее и настоящее, создавая тем самым ощущение непрерывно движущегося времени»[27].

Как отмечалось автором одной из статей, входящих в «Очерки истории советской многонациональной литературы», «Ад.Шогенцуков готов восторгаться всем хорошим в жизни, он принимает близко к сердцу

даже такие вещи, которые иному могут показаться не заслуживающими внимания. Ему свойственна (и в очень сильной степени) способность удивляться самым обычным явлениям, способность, воспетая Кайсыном Кулиевым как ценный дар поэта и художника. Мироощущение Адама Шогенцукова настолько чутко, что писатель обнаруживает способность сопереживать вместе с героиней повести, услышать, как ее «душа поет», увидеть окружающее ее глазами. Много значит художественная, да и просто человеческая, впечатлительность Адама Шогенцукова»[28]. Подтверждение подобной оценки, данной личностным и профессиональным качествам писателя, прослеживается и на страницах повести. Голос автора, его отношение к тому, о чем идет речь, очевидны в большинстве эпизодов и характеров повести. И благодаря этому речь рассказчика естественна и легко воспринимаема, а рождающиеся в ходе течения такой речи образы живы и легко узнаваемы.

Привлекает читателя в повести Ад.Шогенцукова именно психологичная обрисовка героев. В наибольшей степени тезис о тщательном психологизированном изображении персонажей относится к впечатлительной, целеустремленной и настойчивой главной героине. Ее характер построен никак не по готовой схеме. Авторский стиль Ад.Шогенцукова сосредоточивает внимание на отношении рассказчика к жизни, дает субъективированную проекцию действительности, его отличает непосредственное присутствие авторского «я», раскрывающегося в переживаниях, чувствах, мыслях лирической героини. При чтении повести создается впечатление, что автор как бы невидимо и робко следует за Софият, не зная, как она поступит в том или ином случае, но при этом он не упускает ни малейшей детали из области ее впечатлений и ощущений.

Сложность переживаний героини раскрывается в одном из эпизодов повести, когда она воюет с материнскими верованиями и «мусульманскими способами врачевания»: она «схватила кувшинчик, с размаху выплеснула воду за окно» и «с такой же энергией разорвала на мелкие клочки испещренный загадочными письменами листок. Схватила в горсть, перегнулась через подоконник, разжала пальцы, но мокрые бумажки не летели по ветру, – они, как пиявки, присосались к ее коже. Отдирая их по одной, девушка испытывала брезгливость, раздражение, но было и другое чувство, которое она не могла преодолеть. Неужели она боится этих ничтожных мокрых бумажек, этих бессмысленных завитушек? Нет, нет, бояться ей совершенно нечего. ...Отошла от подоконника усталая, с неясной тревогой в душе. Откуда же эта слабость, эта робкая неловкость? Разве она не права, разделавшись по-комсомольски с глупой бумажкой эфенди? Конечно, права, тысячу раз права!...Она хорошо это

знает, но только... Трусит, что ли? Нет, она и не трусит, а просто... просто не может сладить с собой в некоторых случаях...»[29].

Подробное приведение нами этого значительного текстового фрагмента мотивировано наличием в нем характерных для всей повести лирических интонаций, создающих благоприятную атмосферу для удачного и продуктивного проникновения читательского внимания в сокровенные глубины душевных и мысленных вихрей героини. Форма изложения ее внутренних сомнений и колебаний, а также сам факт их наличия на страницах повести существенно отдаляют кабардинскую повесть от традиционного схематизма и идеализма, приближая ее к действительной художественной реалистичности.

В рассматриваемом произведении объективный жизненный материал окружающей действительности вовлечен в сферу субъективного восприятия, опосредован и оформлен этой сферой. Применяемые автором лирические образы раскрывают богатство и многообразие мира в качестве содержания внутренней жизни героини в форме ее личного переживания. Ни в одном из эпизодов повести, так же, как и в только что приведенном, нет «лобовых» решений. Зато в каждом случае мы видим глубокое психологическое проникновение в образ, в человека, в отчетливую индивидуальность героя, чей характер раскрывается бережно, тактично. В целом же Ад.Шогенцуков углубляет и совершенствует приемы психологического анализа. К примеру, такой прием лирического повествования, как носящие оттенок исповедальности мысленные монологи героев. Причем персонажи характеризуются многообразно – не только автором, но и через восприятие других героев произведения.

Все это свидетельствует о зрелых чертах реализма ранней кабардинской повести, стремившейся воссоздать жизнь в реальных характерах и коллизиях. Справедливо Л.Кашежева считает основной художественной ценностью произведения «…живые, выпуклые характеры наших современников, выведенные во всей сложности и многогранности их жизненной судьбы и психологии»[30]. «Весна Софият» Ад.Шогенцукова признана в критике наиболее зрелым произведением, расценена ею как повесть о судьбе молодой горянки, ищущей свой путь в жизни и находящей его в непрерывной борьбе с пережитками прошлого, еще живущими в горных аулах и селах. «Весну Софият» северокавказская критика назвала «поэмой в прозе». Ю.Лебединский по существу говорит о том же, указывая на «правдивое изображение жизни человеческой души, умение раскрыть пафос и поэзию дела, казалось бы, самого обыденного»[31]. Главное не только в умении про-

извести психологический анализ, но и, – что гораздо важнее, – отобразить психологически достоверно развивающийся становящийся характер. Юной Софият приходится изживать в самой себе некоторую морально-этическую скованность. Можно сказать, что она воспитывает себя на протяжении всего повествования. И читатель видит и убеждается, как постепенно, но непреложно закаляется воля, зреет ум, мужает душа Софият.

В свое время, характеризуя повесть как жанр и давая ей определение, В.Белинский писал: «Ее форма может вместить ‹…› и жестокую игру страстей»[32]. Такова и повесть Ад.Шогенцукова: она вмещает в себе самые разнообразные факты и явления современной автору действительности, соприкасаясь глубиной и сложностью, широтой охвата жизни с жанром романа. В этой ранней и, как может показаться на первый взгляд, экспериментальной повести Ад.Шогенцукова уже намечено характерное для всего его дальнейшего творчества обостренно-пристальное внимание к слову. Так, А.Мусукаева отмечает: «Произведения Шогенцукова «начинают» с малого, известного, конкретного, обыденного, чтобы «кончить» великим, значительным, обобщенным, общественно-значимым»[33].

Нашедшая отражение в «Весне Софият» Ад.Шогенцукова «женская» тема в северокавказской литературе - это своеобразный отклик национальных писателей на общесоюзную проблему определения положительного героя в литературе и уже зарождавшуюся тенденцию повышенного внимания к личности и ее духовной жизни. Романтический герой, портрет которого украшался пафосностью и риторикой, этот герой был одновременно и следствием молодости северокавказской повести, и показателем прогресса ее жанровых, стилевых и тематических исканий, являлся доказательством ее поворота к современности. Положительный, еще пока тщательно идеализировавшийся герой, одновременно был и следствием стремительно развивавшейся исторической эпохи, и исключительно единственной, реальной на тот момент развития художественности формой воплощения человека в искусстве. Этот положительный герой сыграл свою знаковую роль в судьбах развития молодой повести, поскольку способствовал вычленению личности из целостной эпико-фольклорной сферы.

Таким образом, повесть, посвященная женщине и ее личности, превращается в панораму народной, национальной жизни, в которой совмещаются такие актуальные пласты объективной действительности, как повседневность и историческое бытие, рядовой житель аула и создающая историю личность и т.д. С точки зрения художественного развития подобный подход означает уже новую ступень реализма и искусства национальной повести.

Эпический охват событий, стремление к широкому художественному осмыслению жизни народа в контексте судьбы одной личности и ее становления являются также главными тенденциями прозы черкесского писателя А.Охтова. В широком историческом плане в творчестве писателя наблюдается тема прошлого и настоящего собственного народа. Решает он ее в разных аспектах и на различном жизненном материале. Судьба человека в условиях меняющейся исторической действительности нагляднее всего могла быть прослежена на судьбе горской женщины. Вот почему эта тема нашла отклик в творчестве А.Охтова, и он неоднократно к ней возвращался в разные периоды своей деятельности. Именно она – данная тема – стоит во главе сюжетного угла в повести писателя «Камень Асият», вышедшей в 1956 г.

Судьба двух поколений горянок рассмотрена писателем в этом произведении на конкретном, практически документальном, историческом фоне. Но помимо широты охвата исторической действительности и соответствующей этому эпичности повествования, в повести явно прослеживаются элементы лирической композиции. И это вполне объяснимо, т.к. по мысли В.Головко, сам по себе «жанр повести предполагает сущностный уровень «охвата» материала в изображении связей «общесоциального», «социально-исторического» и «индивидуального» в человеке, которого «моделирует» литературный герой»[34]. Лиризм применительно к жанру повести вообще – понятие сложное и многообразное. В первую очередь, лирическое в повести практически всегда взаимодействует с эпическим, и факт этот неизбежен. Другое дело, каков процент этого взаимодействия и насколько велика степень окрашенности эпических мотивов лирическими, и наоборот. Иногда произведение строится по законам лирического жанра, и лирическая струя в нем преобладает (вспомним И.А.Бунина). Но чаще лирические мотивы – будь то гуще или реже – только пронизывают эпическую основу.

Обычно лиро-эпический стиль ставит перед собой задачи, во многом перекликающиеся с особенностями повествовательной речи, поскольку в нем выступают и характер, и сюжетная ситуация, включенные вместе с тем в единую систему авторского повествования. Именно таково соотношение лирического и эпического начал в рассматриваемой повести А.Охтова «Камень Асият». Лиризм, «одухотворяющий всякое произведение художественного слова подобно прометееву огню» (В.Белинский) входит в прозу А.Охтова стилевым составляющим компонентом, привнося в ее структуру индивидуализирующие тенденции, но не разрушая при этом эпической, объективно-действенной основы прозаических жанров

вообще. Некоторые, наиболее традиционные и общие признаки прозаического повествования, такие, как событийность, хронологические и причинные связи изображаемых явлений, остаются в данном случае неизменными. Они присутствуют, наряду с лирическими мотивами, в тех эпизодах, когда предметом авторского изображения служит окружающая действительность (в том числе и психологическая, воплощенная в характерах), в которой что-либо происходит и имеет причинно-временную связь. Жизнь рядовой горской девушки вместила в себя множество фактов, событий, оказалась социально насыщенной, что позволило писателю, оставаясь в рамках судьбы ведущего персонажа рассказать и о времени, его породившем и воспитавшем. Говоря словами А.Бочарова, «не только личность во времени, но и время в личности!»[35].

Вопреки классическим законам жанра, лирический герой здесь не один, и нить лирического повествования переходит от одного персонажа к другому. Однако, несмотря на это, в рамках внутреннего мира «ведущего» на данный момент героя многие законы лирического отображения действительности соблюдены. Благодаря создаваемым писателем образам – художественным обобщениям – переживания, которые он рисует в своем произведении, представляют собой переживания характерные, отражающие настроения действительного на тот момент общества. В данном случае имеет место определенная форма выражения единства «общечеловеческого», конкретного социально-исторического и личностно-индивидуального факторов, значительная мера выявления субъективных характеристик; причем подобное единство во многом обусловлено существующим на тот момент в обществе общим пониманием человека, свойственным данной исторической эпохе.

Сомнения, страхи и трепет бедной вдовы Нисааф в процессе ее работы у таинственного эфенди, ее радость в связи с тем, что святой хозяин обратил свой взор в сторону ее сиротки-дочери, – все это выразительно, метко и психологически достоверно обоснованно описано автором в той части повести, которая адресована вдове. Реалистические краски наиболее отчетливо видны в образе Нисааф, бедной вдовы, в душе у которой «совсем не много чувства – постоянный страх, смешанный с робким удивлением, и постоянная готовность выполнить все, о чем только намекнет взглядом господин, облаченный в священные одежды»[36]. «Забитая» и набожная женщина считает оказываемое ее дочери со стороны эфенди внимание и приносимые им подарки настоящим божьим даром для себя и Асият. Асият же удается бежать от отнюдь не благопристойных желаний

эфенди и фанатизма матери, но не удается – от фанатизма толпы. Преследуемая обезумевшей фанатичной массой людей девушка предпочитает смерть, находя спасение в речных водах. Память о ней живет в памяти народной, запечатлевается в посвященной ей народной песне-легенде.

Образ Нисааф, судя по всему, введен для того, чтобы читатель мог представить всю степень запуганности и обезличивания, типичную для массовой психологии того времени. Этот образ дает ответы на сформулированный в начале повести и, в некоторой степени, риторический вопрос: «Почему старики молчат и отводят глаза, когда их спрашивают об Асият?». Проявляющийся лишь с развитием сюжетной линии ответ состоит в том, что страх и бессилие были не только в душе Нисааф, но и в душах практически всех аульчан. По этому поводу С.Абитова в своей работе справедливо отмечает: «Трагедия Асият не только в коварстве Шагит-Али, как это изображалось в легендах, а в тех социальных условиях, которые сделали их слепым орудием в руках зла. Писатель преодолевает фольклорную идеализацию, создавая образ Нисааф, подчеркивает ее типичность реалистическими штрихами»[37].

Развивая далее нить своего повествования, автор переходит к внутреннему миру и переживаниям дочери Нисааф – молодой девушки Асият, многое в мыслях и чувствах которой связано с любимой родиной, с ее красотами и вызывающей восхищение природой. Так, лучшей подругой девушки, по замыслу автора, оказывается река Инжидж, с которой будут связаны многие судьбоносные события в жизни героини. На берегу реки девочка ищет камешки с глазком. Судя по народным преданиям, они приносят счастье. Писатель, прибегнув к этому образу, развивает дальнейшие события так, что ни камешки счастья с глазком посредине, ни священный талисман – дар эфенди, не приносят счастья героине. В повести «Камень Асият» А.Охтов представил поэтическое осмысление народной приметы, сообщив ей социальную остроту.

Придавая обыкновенной и даже заурядной реке подобный статус – статус самостоятельного и полноценного персонажа – писатель и далее остается верен этой тенденции, еще более углубляя и обостряя ее. Он в буквальном смысле одушевляет реку, присуждая ей целый ряд человеческих достоинств и личностных качеств. Река и ее камни у А.Охтова живут своей собственной жизнью, любят и, угрюмясь, угрожают, веселятся и многоголосо переговариваются. Еще один изначально неодушевленный, но под пером мастера действительно оживший персонаж предстает перед читателем на первой же странице повести, в первом же ее эпизоде – в описании, исполняющем роль сюжетного зачина. Речь идет о камне,

взволнованное авторское описание которого, осуществленное психологически грамотно, безоговорочно интригует читателя и придает явно выраженный эмоционально-лиричный настрой дальнейшему повествованию: «Время, солнце, морозы и ветры немало потрудились над его ликом, придав ему угрюмый старческий вид: глубокие морщины, неровные ямки, выточенные водой, седые клочья иссушенных трав…» (С. 3). Именно такой, проживший целую жизнь и отягощенный думами о прошлом, он нерушимо хранит тайну двух влюбленных.

Подобного рода эмоциональное очеловечивание природы и ее составляющих прослеживается на протяжении всей повести и является одним из непременных атрибутов лирической повести вообще. Волнения и переживания, непременно сопровождающие одушевленные автором объекты, помогают полнее и объемнее передать душевное состояние центральных персонажей или даже целиком соответствуют ему и полностью разделяют настроение главных героев повести. Немного обобщая, отметим, что такого рода тенденция вообще характерна для произведений, относящихся к жанровой разновидности лирической повести. Так и действующие лица общепризнанной духовной и фактической базы адыгских литератур – адыгского фольклора и, в частности, эпоса «Нарты» – были неотрывно связаны с природой, частью которой они, по сути, являлись. В большинстве черкесских народных сказаний события происходят на берегу той самой подруги Асият – реки Инджидж, которая занимает определенное, довольно значительное место в судьбах героев. Именно на берегу этой реки героиня нартского эпоса Сатаней становится матерью богатыря Сосруко, а другой персонаж «Нартов» – Светлорукая Адиюх, – согласно легенде, освещала возвращавшемуся домой мужу мост именно через реку Инджидж.

Немного отступая, заметим, что вообще А.Охтов практически целиком воспроизводит на страницах повести содержание легенды об Адиюх, словно проводя параллели между двумя разновременными персонажами, которых разделяют века. Тем самым автор будто продевает нить народной легенды сквозь сердечную ткань главной героини повести: «Всякий раз, оживляя в своей душе сказочные картины, Асият видела на полотняном мосту знакомого вороного коня, а сам наездник – нарт – был очень «похож на молодого джигита с того берега» (С. 13). И верно замечает по этому поводу в своем исследовании Л.Бекизова: «Если в произведениях 30-х годов фольклор чаще всего использовался для контрастного сопоставления тяжелого прошлого со светлым настоящим, то Охтов вводит фольклорные мотивы и образы в ткань повествования органически»[38].

Таким образом, возвращаясь к первоначальной мысли, – об одушевлении природных элементов и компонентов, – в черкесской литературе

рассматриваемого периода данная тенденция, осуществляемая с целью углубления психологизма повествования, интенсивно развивается, а пейзаж в подобных случаях выступает в качестве средства психологической характеристики образа. Через пейзаж лирический герой словно приобщается к окружающей действительности, органично соединяя свой внутренний мир с миром реальным. Благодаря этому приему происходит формирование ощущаемой картины при помощи мышления образами. «Чисто лирическое произведение, – писал В.Белинский, – представляет собою как бы картину. Между тем, как в нем главное дело не самая картина, а чувство, которое она возбудила в писателе»[39].

Однако не ограничиваясь названными, использует писатель и противоположный прием. Наряду с присуждением человеческих качеств природе, он активно применяет и такой способ, как интенсивное сообщение своим героям свойств и характеристик природы. К примеру, через все повествование красной нитью проходит образ-олицетворение – Асият-птица. Мечтающая о счастье и влюбленная девушка, – стремящаяся ввысь птица; несправедливо обвиненная и преследуемая слепой толпой, оборванная и трепещущая лохмотьями рукавов Асият, – птица с поломанными крыльями; выбравшая смерть и прощающаяся с жизнью девушка, – птица, совершающая свой последний полет перед тем, как разбиться о камни: «Асият бежит к реке, простирает с крутого берега измученные руки и кричит, как серая птица – речная рыдалица: «О, мой возлюбленный, избавь меня от страшной смерти» (С. 36). Художественное сопоставление крика терзаемой девушки с криком серой птицы – речной рыдалицы – эффективно усиливает эмоциональное воздействие образа. А сам прием олицетворения еще более поэтизирует образно-выразительную систему повести, погружая ее в романтическую тональность.

Вообще же, изображение дореволюционного прошлого народа с привлечением фольклорных образов и фольклорной поэтики было далеко не ново для национальных литератур. На тот момент уже существовала в адыгейской прозе историческая повесть Т.Керашева «Дочь шапсугов», вышедшая в 1951 году, в которой автор творчески осмыслил и художественно претворил фольклорный материал.

Как отмечается в соответствующих северокавказских исследованиях, как в рассматриваемом, так и в других произведениях А.Охтова, имеющих фольклорную основу, в отличие от прозы 30-х годов, «широко используются самые различные выразительные средства, а не только фольклорные приемы в изображении характеров и событий; в них чувствуется рука мастера, находящегося на современном уровне достижений всей советской литературы. Фольклорная символика здесь подчинена исключительному

раскрытию образа, служит ему»[40]. Добавим здесь, что присущая слогу устного народного творчества возвышенность ощущается и в стилистике повествования – зачастую столь же возвышенной и величавой. Однако некоторые исследователи в подобной поэтизации и фольклоризации повествования видят авторское упущение. Так, Т.Чамоков замечает: «С художественной стороны фольклорная традиция ослабила повесть: образы выглядят схематичными, лишенными живости, ибо писатель не выходит за рамки сказового стиля. ‹…› Приемы преувеличения не могут дать реалистической точности и рельефности изображаемого»[41].

Наряду с поэтизацией и лиризацией стиля и композиции произведения, в повести отчетливо прослеживается фабула, не лишенная интриги. Эпическая сторона повествования насыщена узловыми событиями и социально-актуальными на момент написания повести конфликтами. Противостояние молодой крестьянской девушки домогательству религиозного служителя и ее судьбоносный трагический выбор, – все эти факты, сопровождающиеся лирическими мотивами и фольклорными вкраплениями, составляют сюжетную основу повести. С целью заинтриговать читателя и настроить его на предстоящую интригу, автор в предисловии активно применяет такой поэтический прием, как недосказанность. Относительно использования подобного приема В.Шкловский пишет: «Вот это затягивание события. Большая тишина перед громом – это очень обыкновенное дело в театре. В старом театре говорили, что если публика считает, что актеры говорят слишком тихо, то надо попробовать говорить еще тише, чтобы люди прислушивались. А потом вернуться к громкому голосу. Вот эти внезапные переходы – они необходимы»[42]. С помощью интригующей и способной заинтересовать недоговоренности множества своих реплик А.Охтов возбуждает читательское любопытство, а сама форма изложения предисловия – монолог-обращение автора – весьма индивидуализирована, экспрессивна и взволнованна.

Обобщая, здесь следует заметить, что вообще в художественном произведении (и особенно – в лирической повести) речь персонажа отражает суть его личности так же, как и его поступки, ибо слова – это те же действия, но уже в словесной форме, те же речевые жесты, выражающие движения воли чувств, мыслей. Речь сюжетна, то есть неотделима от сюжета. Поэтому монолог лирического героя, его взволнованно звучащая речь и заключает в себе тот ряд своеобразных, внутренних, психологических движений и душевных порывов, которые в своей совокупности и составляют сквозной, незримый сюжет лирической повести. Таким образом сформиро-

ванный сюжет типизирует и художественно раскрывает лирическую фабулу произведения – мироотношение автора, показанное через переживания лирического героя и его собственные. О том, что слово в книге, – это тоже, своего рода, действие и поступок, писал еще А.Толстой, слова для которого «существовали нераздельно и составляли одно понятие – жест»[43].

Возвращаясь к повести А.Охтова, заметим, что далее, уже в основном тексте, писатель смело слагает с себя обязанности рассказчика и резко переходит к форме изложения от третьего лица. Но порой ему не удается сдержаться, и его собственное отношение к происходящему, пусть и неявно, но все-таки проступает между строк, делая тем самым его самого непосредственным участником и очевидцем сюжетных событий. Автор стремится максимально приблизить читателя к персонажу, с этой целью его речь исподволь переводится в несобственно-прямую речь героя, с тем, чтобы снова, в нужный момент, она зазвучала автономно. Автор не скрывает своего негативного отношения к отрицательным персонажам. Так, описывая одного из своих героев, – эфенди Шагит-Али – автор не в силах сдержать иронии, наделяя его неоднозначными и очевидно-негативными эпитетами. Чего стоят, к примеру, такие, как «его многодумная голова» или «свое высокочтимое имя» (С. 12).

Подводя итог данному анализу, приведем еще раз оценку Т.Чамокова, увидевшего в повести гораздо больше слабых сторон, чем сильных: «Сильные – это постановка и решение актуальных проблем, слабые – это боязнь отойти от традиционных канонов, сковывающих традиционный полет художественного воображения»[44]. Заметим следующее. Упрощенность первых произведений национальных прозаиков имела место, но обнаруживалась она явлением преходящим: литература тогда еще только стояла у своих истоков. Процесс усвоения новых художественных принципов и методов изначально представлялся и в действительности оказался явлением не на один день, и даже не на одно десятилетие. Поэтому позволим себе несколько не согласиться с Т.Чамоковым, сформулировав далее еще некоторый ряд выявленных нами выше позитивных моментов в этой, столь ранней и в своем роде экспериментальной повести черкесского писателя А.Охтова. В социально-значимой и остро актуальной на момент своего выхода повести черкесского писателя А.Охтова «Камень Асият» присутствуют лирические элементы и приемы поэтизации композиции, примеры психологической окрашенности явно эпической фабулы, что еще раз подтверждает обосновываемую нами концепцию очевидной лиризации произведений северокавказской и, в частности, черкесской повести 60 – 80-х гг.

В 1963 г. выходит в свет повесть Ад.Шогенцукова – «Залина». В этом произведении писатель вновь выступает в качестве лирика и ставит-решает проблему морально-этического характера. На этот раз повесть посвящена теме большой искренней любви, романтическим отношениям современной ему молодежи. Способна ли была молодежь тех лет преодолевать серьезные препятствия, которые вдруг возникали перед ее любовью? Могло ли «старое, отжившее» помешать при каких-либо обстоятельствах счастью любящих сердец? Именно эти риторические и философские вопросы ставил перед собой автор.

Сюжетный стержень повести вновь бесхитростен и традиционен – взаимная любовь двух окончивших школу молодых людей, омрачаемая вторжением решительного третьего, похитившего девушку. Но в результате влюбленные все равно вместе, – развязка благополучна. И в этой повести Ад.Шогенцуков остается верным уже установившемуся на тот момент творческому кредо. Обо всем происходящем в окружающей его жизни он вновь пишет в приподнято-лирической тональности, что вообще характерно для авторской прозы, истоки которой лежат в поэзии Ад.Шогенцукова. В умении подчеркнуть смысловое движение своеобразным движением ритма, придать значимой в семантическом отношении строке особый выразительный характер, в частности, при помощи ее своеобразного ритмического звучания, и проявляется мастерство поэта, отразившееся на его прозе. Надо сказать, что в «Залине» весьма убедительно художественно обоснованы переживания героев, психологически мотивированы сложные душевные коллизии в их сознании. Достоверность изображения психологического состояния героя является результатом реалистической художественности Шогенцукова-прозаика, предельно тонко понимающего и воспринимающего духовный мир своих героев.

Абсолютная безысходность, глубокое отчаяние различимы во всем облике героя повести, не понимающего, не желающего понять, признать всей жестокости случившегося: «Все казалось новым, чужим как будто впервые видел Мусаби свое село с его будничной жизнью на рассвете. Конечно, это от усталости, от отчаяния, от бессильной злобы. Мусаби шел и не понимал, как могут девушки нести воду, если это случилось, как могут старики сгонять коров в стадо, если Залины нет в ее доме, как может солнце вставать среди сосен на вершине горы…»[45]. Эти и другие подобные строки повести, адресованные чувствам Мусаби, его мучительным переживаниям, горестным рассуждениям, устремленным поискам, полны света, чистоты и, как это ни парадоксально, счастья. Одна лишь мысль, что Залина есть, что она где-то рядом, пусть и не с ним, пусть ожидающая ребенка от ненавистного ему и ей Хапачи, – одна лишь мысль о ее действительном существовании делает Мусаби счастливым.

Повесть с первых же страниц захватывает происходящими в ней событиями. Здесь нет позиции безучастного наблюдения со стороны, позиции «над схваткой». Произведение буквально швыряет читателя в гущу событий, заставляя сопереживать эмоциям героев, их борьбе, сопровождающим их трудностям и радостям. Однако, в отличие от других повестей Ад.Шогенцукова – «Назову твоим именем» и «Солнце перед ненастьем», – в «Залине» сильна публицистическая струя. Мусаби все же не счел девушку потерянной для себя. У него хватило благородства и смелости вырвать любимую из рук Хапачи и продолжать прерванный путь навстречу общей с Залиной мечте... Любовь Залины и Мусаби, уровень их духовного развития, осуществляемый ими дерзкий вызов ханжам, отсталым людям и завистникам, – вот в чем заключается социальная актуальность и публицистическая заостренность содержания книги. Именно в данном смысле показательны эпизоды встречи Мусаби с Каншао, а затем с Залиной, когда они не побоялись заявить о своих намерениях.

В книге нет безоговорочно примитивных и однозначно негативных образов, что идет вразрез с традиционным и обязательным для литературы соцреализма «черно-белым» изображением действительности. Даже фигура Хапача в своей преобладающей «черноте» имеет некоторые отчетливо светлые оттенки: Залину он любит по-настоящему, искренне, а значит, не лишен и определенной человечности. Или удивительно интересен в своей национальной своеобычности и трогателен в своей искренности дедушка Каншао. Образ Каншао сродни фигуре Мажида из «Весны Софият» и фигуре Мазана из «Солнца перед ненастьем». Этот добрый, обаятельный старик очень раскаивается в своем ошибочном поступке по отношению к Залине, когда он на несвязные, торопливые вопросы растерянного после похищения Мусаби тихо, спокойно ответил: «Может, Назир выдал сестру замуж? Это его право. Он взрослый мужчина» (С. 134). Страшные в своей жестокости слова произнес дед… Но возмущенного Мусаби поразили не столько сами слова, сколько то, как старик это сказал. Дед Каншао, воспитанный в традициях религиозного мусульманского законодательства, не считал это событие чем-то из ряда вон выходящим. На протяжении всей своей жизни он видел и знал в большинстве случаев именно такой способ определения судьбы молодой горянки, что было для него уже законным актом, вполне естественным решением вопроса. Веками судьбой кабардинки распоряжался лишь мужчина – отец или брат, девушка не имела права ослушаться его, с чем, в свою очередь, не согласился Мусаби.

Безусловно, образ Мусаби по необходимости решен все-таки в романтических красках. Однако фигуры Залины, деда Каншао, Хапачи – образы основных персонажей повести – реализованы в многополярности романтического повествования. Конечно, по правилам действовавших на

тот момент требований соцреализма необходимо было, чтобы Залина сама преодолела порог драматической ситуации. Но, с другой стороны, ведь и пушкинский роман в стихах «Евгений Онегин» не избежал подобных упреков. В незавершенности коллизии, в многомерности движущих человеческих сил, в разнонаправленности эмоций и поступков, – именно в сочетании подобных качеств и состоит одно из достоинств развитой объективной художественности. Являясь по сути эпическим жанром, повесть чаще всего подчиняется задаче объективного воссоздания «предмета в его внешней видимости» и «во всей полноте»[46]. В ней выражается «созерцание мира и жизни, как сущих по себе»[47], а значит, глубоко раскрываются с какой-то одной стороны (то есть в пределах ее жанровых возможностей) взаимоотношения человека и социума, человека и окружающего мира. И в рассматриваемый период это явление постепенно, но ощутимо пробивалось в структуру языка, стиля повествования.

Поднимаемая в повести Ад.Шогенцукова тема юношеской любви не была на тот исторический момент новой для национальной литературы. Однако детали ее разрешения оказались актуальны и востребованы для социальной ситуации, характерной для середины прошлого века, когда приветствовалась и даже идеализировалась активная борьба молодежи с так называемыми «пережитками старого строя». Но следует отметить, что в данном случае эта социально-угодная тема решена также с учетом многосложности человеческой психологии, что является несомненным авторским достижением в пользу лиризации языка и стиля. Чаще всего такого рода коллизии в советской литературе изображались в черно-белых контрастных красках, чисто «романтически», с обязательным «злодеем» и столь же обязательным «благородным героем».

У Ад.Шогенцукова все оказалось сложнее. Он проводит своих героев через горнило непростых вопросов и проблем, следуя правде характеров, правде действительности. Окружающие героев жизненные условия, которые можно рассматривать как отдельную, небольшую часть существующей общественной системы в целом, отражают свойственные ей закономерности, идейную жизнь эпохи. Представленный здесь образ времени несет в себе единство социально-политических, экономических, идеологических, нравственно-психологических и т. д. сторон и факторов, свойственных социальной реальности определенного исторического периода. Однако в этом смысле повесть, хотя она и поднимает очень острые, документальные, буквально публицистические вопросы, является шагом вперед с точки зрения объективной прозаической художественности. Практически все образы произведения, все детали, все элементы теперь

предельно насыщаются лиризмом, выполняют конкретные характерологические функции, становятся психологически активными.

Сама композиция повести несет в себе не традиционно повествовательный (эпический), а поэтический (лирический) элемент. Композиционная и психологическая «усложненность» не снимается построением структуры повести, тем порядком, в каком даются события. Завязка сюжетной линии состоит в достоверно публицистическом сообщении о месте и времени совершенного в отношении девушки похищения. После этого, лишенного какой бы то ни было абстрактности, а наоборот, весьма документального и несколько интригующего зачина читатель попадает в правление колхоза, где собрались все узнавшие об этом событии и взволновавшиеся им.

Будучи профессиональным поэтом, Ад.Шогенцуков здесь и далее часто использует такой прием, как живописание аффектов, применяя, говоря словами М.Арнаудова, «…подобный благодатный материал в своих психологических наблюдениях и характерах, говоря о нашей предметной мысли и помогая нашему чувствованию в разные состояния…»[48]. В анализируемом эпизоде очевиден пример применения писателем подобного художественного метода. На данный момент времени, здесь, в правлении, еще не ясны реальные взаимоотношения персонажей, и при помощи этого приема рассказчик очерчивает психологические рамки нравственных ориентиров некоторых героев. Описывая Мусаби, он выделяет его образ из ряда остальных, привлекает к нему внимание и позволяет читателю уже, на столь ранней стадии сформировать собственное отношение к персонажу: «…паренек, который все время горестно качал головой, крепко вцепившись в собственные колени. Он слушал болтовню взрослых с открытыми глазами и полуоткрытым ртом, у него было сухое лицо, еще, видимо, обострившееся и осунувшееся этой злосчастной ночью, ‹…› и то нетерпение, которое выражалось в полусогнутой фигуре и в цепких пальцах, ухватившихся за колени, – все это невольно располагало к нему, придавало всему его облику черты мужественности…»[49].

И лишь позже, во второй главе происходит знакомство с главными героями, описывается их детство, школьные годы, дружба Залины с Мусаби… Автор постепенно, пунктуально придерживаясь фактов, вновь подводит читателя к кульминационному событию (в контексте композиции повести) или к чрезвычайно шокирующему событию (в контексте судьбы двух главных героев). Возвращение читателя к факту, явившемуся завязкой сюжетной линии, происходит теперь уже в деталях, при этом острота ощущения и восприятия у читателя не теряется, несмотря на некоторое предвосхищение автором цепи происходящих в составе сюжета событий.

В оценках критики признается, что «в целом повесть «Залина» – некоторый шаг вперед по сравнению с «Солнцем перед ненастьем». Однако тут же делается существенная оговорка: «Непревзойденной все же остается «Весна Софият», где повествование лилось свободно и естественно. В двух последних повестях Шогенцукова иногда чувствуется надуманность тех или иных ситуаций или поступков героев»[50]. Другой исследователь, А.Мусукаева, пишет: «Появление этой повести Шогенцукова – яркое свидетельство найденной цели, правильности избранного пути художника слова»[51]. «Признаком истинной художественности повести Ад.Шогенцукова», – размышляет далее А.Мусукаева, – служит также и точное изображение действий, поступков людей, их взаимоотношений. Именно это единство и сопряжение слова и действия делает произведение реалистичным и художественным одновременно»[52].

В целом, в рассматриваемый период разнообразные формы и средства психологического письма открывают перед северокавказским читателем эпически значимые и глубокие характеры, насквозь психологизированные, но одновременно и эпическую атмосферу действия, движущуюся панораму жизни, где символические детали-образы создают ощущение эпичности времени, тревожного состояния мира и человека, прозревающего свой мир и путь своего народа в исторически переломную эпоху.

Как уже отмечалось выше, особенно наглядно процесс духовного роста личности прослежен в национальной повести, посвященной женщине-горянке. Прежде она решалась в плане резкого противопоставления тяжелого прошлого горянки счастливому настоящему. Такие произведения носили в основном агитационный характер. и здесь писатели пользовались, как правило, лишь двумя красками – черной и белой: беспросветное прошлое и радужное настоящее. Черкесская писательница Ц.Кохова обратилась к этой теме по-новому – во всей многоцветной палитре: она исследует эволюцию характера горянки в социально-психологическом плане, прослеживает процесс выработки нового миропонимания, новых взглядов. В первой книге повести «Фатимат», вышедшей в 1963 г., Ц.Кохова изображает не только тот (позитивный для советской реальности) факт, что горянка получила возможность учиться, но (и это главное с учетом сегодняшних требований) прослеживает, как сама действительность преобразовывает характер человека, его психологию, его миропонимание. При этом писательница чутко воспринимает и достоверно раскрывает внутренние реакции центрального персонажа повести на происходящие в окружающей реальности события. Ц.Кохову преимущественно

интересует внутренний мир горянки, ее духовное возмужание и нравственное обогащение. И школа, и интернат, и общежитие, – все это кардинально ново для девочки Фатимат. Она по-своему реагирует на изменившиеся условия своей жизни; она преодолевает инерцию старой психологии; у нее вырабатывается собственное отношение ко всему окружающему.

Ц.Кохова в своей повести исследует эволюцию характера горянки в социально-психологическом плане. Пробужденная к активной жизни женщина гор, ее морально-психологическое созревание, – эти акценты всегда были в центре внимания молодой черкесской литературы. Но реализация данной проблематики осуществлялась большинством прозаиков лишь в однозначном контексте показа трагической участи горянки, ее бесправного положения в прошлом. В данном же случае, на примере этой повести черкесской писательницы, ощутимо стремление северокавказской повести к глубинным характерам, осязаемы происходящие в национальной литературе процессы лиризации. Здесь активный эпический конфликт из области визуальной практически переместился в область внутреннюю, в глубины человеческой психологии. Ц.Кохова подошла к традиционной для послевоенной литературы «женской» теме с существенной трансформацией. Жизнь героини повести «Фатимат» – это история становления личности горянки, вместе с тем это и история становления нового миропонимания у целого поколения в новых социальных условиях. В данном случае сюжетообразующие события уже не заслоняют собой саму героиню, ее решения и выводы являются результатом выстраданной и порой мучительной думы, а личные трудности отнюдь не разрешаются легко и безболезненно.

Развитие сюжетной линии повести базируется на богатом автобиографическом, при этом психологически оттененном материале. Вместе с тем этот психологизм не представляется самодовлеющим; за ним стоит определенная жизненная ситуация, его вызвавшая, в нем отраженная и, в свою очередь, отражающая характер героя и его ощущения на данный момент. И то обстоятельство, что за переживанием стоят вызвавшие его жизненные причины, то, что можно назвать лирической ситуацией, позволяет устранить распространенную ошибку (восходящую к гегелевской эстетике). Эта ошибка заключается, на наш взгляд, в трактовке лирики лишь как средства воспроизведения духовного мира человека, как средства познания этого мира. В данном случае налицо реальность, – проходящая через сознание героини, освещенная светом ее мироощущения, близкого мироощущению самой писательницы, – но все-таки реальность.

Повесть на фиксированном во времени и пространстве отрезке жизненного процесса показывает героиню и ее отношение к миру в самых разных аспектах, с исчерпывающей полнотой в отдельных проявлениях. При выборе объекта изображения повесть не ограничена лишь анализом

100

общественной структуры и функциональной роли личности. Здесь в центре внимания оказываются личностные качества персонажа, что обеспечивает локальность и одновременно универсальность изображения.

В числе повестей рассматриваемого периода, принадлежащих перу адыгейского писателя Х.Ашинова, есть повести «Зафак, чудо-танец», «Всадник переходит бурную реку». Именно они вызвали в критике многочисленные споры по поводу различных подходов к оценке их жанровой принадлежности. Вот что отмечает при анализе этих произведений Р.Мамий: «Повести «Всадник переходит бурную реку», «Аштрам», «Зафак» отличаются от повестей, содержащих изложение, построенное по принципу «я видел» от лица героя. Здесь лирический герой постоянно перед нами, широко используется внутренний монолог лирического героя»[53]. Т.о. здесь Х.Ашинов использует тот же прием художественного изображения окружающей действительности, который он применил в своих предыдущих повестях, – он пытается (и это ему удается) эпически отобразить реальность, социальные коллизии, происходящие в обществе, сквозь призму лирического «я» главной героини. В этом виден почерк талантливого предшественника Х.Ашинова – А. Евтыха, выстроившего таким образом свои повести «Мой старший брат» и «Судьба одной женщины». Влияние же последней на структуру, сюжет и композицию «Зафака» очевидно. В рассматриваемой повести, как и у А.Евтыха, перед читателем предстает сильная духом и нравственно богатая женщина, прошедшая через суровые и многочисленные испытания, но сумевшая сохранить в себе способность любить людей и жизнь.

В связи с этим, не могли остаться в стороне те исторически знаменательные события, которые происходили во всей стране: это и коллективизация, и страшные годы войны, и послевоенные голод и разруха. Труднейшая, но необходимая задача лирического писателя – собрать все это объемное время в страницы и строчки необычайной сжатости, невиданной концентрации. Будучи сосредоточенной, прежде всего, на изображении внутреннего мира человека, лирика рисует не законченные характеры, а отдельные состояния характера, не действия, не поведение человека, а его переживания и не процесс развития, а отдельный момент жизни, относительно законченный. Отсюда вытекает краткость – незначительный объем лирического произведения. Как говорил по этому поводу Гегель, «лирический поэт располагает величайшим богатством оттенков и ступеней – начиная с лаконичной сжатости, почти уже умолкающей, и кончая всецело развитым представлением в его красноречивой ясности и полноте»[54]. Для этого лирический писатель должен уметь

101

жить в своих созданиях как бы всей своей жизнью сразу – и прошлым, и настоящим, и будущим, – что в полной мере удается Х.Ашинову. Социальные коллизии и общественные потрясения не заслоняют собой судьбы и душевной жизни Дариет, и, соответственно, не нарушают лирического настроения повести. Да, Дариет знает, что в ауле создается колхоз, что ее муж принимает активное участие в строительстве новой жизни, но события, имеющие место быть в ауле, проходят как бы мимо нее. Дариет гораздо больше волнуют ее семья и ее любовь. Такая установка писателя на отображение личной жизни главной героини не характерна для литературы тех лет, воспевавшей успехи страны и всего трудового народа в деле коллективизации; традиционно существовала догма о том, что каждая женщина забывала о личной жизни, жертвуя ею ради общего дела.

Р.Мамий, анализируя развитие адыгейского романа на протяжении прошлого века, также отмечал факт наличия в произведениях Х.Ашинова (наряду с прозой А.Евтыха и И.Машбаша) личностного элемента, подчеркивал умение писателей сквозь собственное «я» героя, посредством его характера показать происходящие в окружающей действительности события: «В плане наличия значительного элемента лиризма наиболее заметны романы и повести Х.Ашинова. Воспоминания лирического героя, его жизненный опыт, его мысли сосредоточены в сюжетах его лироэпических романов»[55].

Вышедшая в начале 60-х гг. повесть А.Евтыха «Судьба одной женщины» явилась одним из самых ярких произведений писателя, которое содержало заявленные повестью «Мой старший брат» жанровые и композиционные нововведения. Это произведение продолжило процесс разрушения традиционных для тех лет тенденциозных идеалистических шаблонов, отличаясь от остального прозаического большинства резко обозначенным интересом автора к личности человека, к его многообразному духовному миру. Сюжет произведения тем более не характерен для советской литературы начала шестидесятых годов, что в центре повествования стоит женщина с ее внутренней, личной и социально-обозначенной общественной жизнью.

До сих пор остается неясным, почему критика тех лет столь спокойно отнеслась к выходу повести в свет и оставила без внимания ее самобытность, необычность и новизну. Лишь гораздо позже, спустя много лет, литературоведы по достоинству оценили жанровую своеобычность и стилистическую свежесть повести. Так, уже в конце 70-х годов, К.Шаззо пишет: «В адыгейской прозе тех лет, возможно, не было произведения столь светлого, но вместе с тем и грустного, как «История одной женщины», столь

102

обычной и необычной судьбы, как судьба ее героини Щащ»[56]. Х.Тлепцерше характеризует повесть как «одно из лучших в адыгейской литературе и одно из главных произведений писателя»[57]. «В небольшой по объему повести, – отмечает Р.Мамий, – автор сумел показать через судьбу и историю одной личности – простой деревенской женщины – движение времени на протяжении целой эпохи от начала 20-х годов до послевоенных лет»[58].

Сюжет повести составила история адыгской женщины-крестьянки, однако судьба ее, что вполне закономерно, оказалась тесно связанной с социальными обстоятельствами, а потому жизнь адыгского аула советского периода предстала перед читателем во всей своей тенденциозности и традиционности. Повествование ведется от третьего лица, то есть образ рассказчика и вместе с ним – область его эмоций – несколько завуалированы. Однако, словно в противовес этому факту, все мысли и чувства, страдания и переживания главной героини выведены на первый план, а вся окружающая Щащ действительность отображается, проецируясь в пласте ее мироощущений, сквозь призму ее восприятий. Цитируя Гегеля, вспомним: «Подлинная лирическая поэзия вырывается из этой уже существующей прозы и на основе субъективной самостоятельной фантазии создает новый поэтический мир внутреннего созерцания и чувства, благодаря которому она впервые порождает истинное содержание и способ выражения внутреннего мира человека»[59].

Характерная для лирической повести черта – возможность представить объективный мир в субъективном преломлении психологического состояния лирического героя – эта черта адекватно и органично адаптирована к жанровой и композиционной специфике рассматриваемой повести. Таким образом, сама структура повествования и форма авторского восприятия действительности предполагают его лирическую окрашенность. Аналогично определяет используемую в данном случае форму изложения Р.Мамий: «В «Истории одной женщины» исповедальный стиль получил своеобразную трансформацию, где за размышлениями главной героини Щащи постоянно слышится голос автора, высвечивая оттуда множество деталей из ее истории и судьба. В таком лироэпическом сплаве писатель смог не только мотивировать исторически и материально непростые, нестандартные поступки и действия Щащи, но и раскрыть психологическую и нравственную основу ее характера»[60]. К отмечаемой критиком «историчности мотивации» остается добавить лишь выделяемую нами в каче-

103

стве типологического признака очевидную социальную обусловленность всего происходящего в повести, что и позволяет отнести данное произведение к группе лирико-социальных повестей.

Сюжет повести незамысловат и, в соответствии с законами лирического изложения, даже прост. Главная героиня произведения – молодая адыгская женщина, выросшая в бедной крестьянской семье, изначально не стремившаяся «делать» судьбу своими руками и готовая покорно принять все, что ей предназначено свыше. И однажды, наконец, наступил ожидаемый ею момент, который на авторском языке обозначен эмоциональной метафорой: «Щаща как сейчас помнит тот день, когда, как солнце, к ней пришло счастье»[61]. Однако «солнце», как может показаться на первый взгляд, состояло не только в личности спутника ее жизни, но и в самом факте появления у нее своего дома, своей семьи. Она делала все, что было в ее силах, чтобы угодить мужу, держала дом и хозяйство в порядке, причем домашняя работа была ей, любящей женщине, лишь в радость. Ее трудолюбие не осталось незамеченным в ауле, о ней в народе пошла добрая молва. С первых строк развивавшееся в направлении традиционной идеалистичности повествование, казалось, не могло быть «омрачено» каким бы то ни было негативным поворотом дальнейших событий, и ничто не могло «очернить» подобного характерного для тех лет социального позитива. Однако писатель избрал кардинально иной путь, новаторский по своей сути, и в определенный момент сюжет начал неуклонно развиваться в сторону драматического поворота событий.

Откликаясь на происходившие в стране и обществе в тот исторический период социальные преобразования, автор описывает события, сопровождавшие Октябрьскую революцию. С этой целью он акцентирует внимание читателя на реакции жителей аула на данное событие, причем преподносит эту реакцию в уже характерном для его писательской манеры эмоциональном ключе, сосредоточиваясь на психологическом аспекте: «Это слово произвело эффект взорвавшейся бомбы: «Переворот!» После этого появилось другое слово: «Революция!» Одна половина людей затаилась, а другая подняла голову» (С. 7). При этом, не ограничиваясь установкой на раскрытие внутреннего мира лишь одного лирического героя и, тем самым, выходя за рамки традиций психологического повествования, Аскер Евтых мастерски изображает еще и процесс эволюции и последовавшей затем деградации личности Асланбия. Здесь мы считаем необходимым вспомнить, что та же тематика и связанная с нею структура характерны для одного из произведений кабардинского писателя Х.Теунова. Речь идет о его повести «Аслан», лейтмотив которой – также личностная эволюция героя. Соответственно, как уже отмечалось выше, подобная проблематика обусловила и углубление

104

психологического анализа, и лирическую приподнятость стиля. Именно в данном аспекте и стало возможным проведение параллели между этими повестями А.Евтыха и Х.Теунова. Но А.Евтых в своем видении и отображении процесса духовного становления личности, на наш взгляд, более психологически точен. Его Асланбий – живой, думающий и чувствующий человек, имеющий право на ошибки и, как любой другой, не способный в одночасье сломить самого себя, свое мировоззрение и собственные нравственные установки, как это порой происходит у Аслана Х.Теунова.

Процесс нравственного взросления долог и мучителен и для самого героя А.Евтыха, и для окружающих его людей. Крестьянский парень, ничем особым не примечательный и никому не известный, находит в жизни цель, за которую стоит бороться, своими собственными силами добивается успеха и имеет все, что нужно для счастья человеку – хорошую работу, уважение аульчан, любовь преданной и заботливой жены, двоих чудесных детей. Однако, перешагнув через все это, Асланбий под активным воздействием поистине отрицательных персонажей сбивается с пути, перестает радоваться всему тому, что имеет, и ценить это. С помощью подобной коллизии автору удается разнообразить развитие сюжета и стройно совместить лирическую струю с эпическим развитием событий. Причем этот сюжетный поворот вполне закономерно проецируется на действиях и ощущениях героини. Поведение Щащи в этой, сложной для любой женщины, ситуации еще раз демонстрирует ее глубокую врожденную порядочность. Не желая «выносить сор из избы» и оберегая предавшего ее мужа, отца своих детей от позора, она выгораживает его всеми силами, а позже и демонстративно прощает. Сила духа главной героини, ее твердость в сочетании с душевной мягкостью и человечностью, – гармоничный сплав именно этих качеств, их объективное отображение в повести и составили в образе Щащи то, что мы называем художественной органичностью персонажа.

Последнюю главу произведения «густо» пронизывает философская нотка, присутствующая в размышлениях автора о послевоенных буднях аула: «Так устроена жизнь: горе и радость всегда рядом, словно у них одна мать, словно они сестры» (С. 90). Но эту обобщающе-абстрактную мысль А. Евтых связывает с проявлениями реальной действительности: «Ведь горе, когда ты не видишь на поле тех машин, к которым привык, а какая радость, когда они появляются! Радость, когда на тех грядках, по которым прошли фашистские танки, вырастает зеленый лес кукурузы, встают головками к солнцу подсолнухи!» (С. 91). Эта песнь мирному труду нацелена на будущее, она полна надежды, автор словно говорит: да, то, что случилось, ужасно, но этого больше не должно повториться, жизнь продолжается, она идет вперед, и никто не в силах изменить это: «Много, много страшного случилось с нашими людьми, но это все позади, в нашем небе стоит солнце победы, темнота поглотила вражеский край» (С. 91).

105

Финал повести гуманистичен, как и все произведение, – главная героиня силой своего человеколюбия сумела вытащить раскаявшегося человека из пучины отчаяния. Здесь вновь следует отметить, что вопрос становления личности женщины-горянки, вопрос о ее месте в новой жизни и о месте новой жизни в ее судьбе был довольно распространен в северокавказской повести рассматриваемого периода. Лирические повести черкесских писателей М.Ахметова «В нашем ауле», Ц.Коховой «Фатимат», А.Охтова «Камень Асият», балкарского писателя А.Узденова «Саньят», дагестанского писателя А.Абу-Бакара «Даргинские девушки» и, конечно, одно из наиболее зрелых и лиричных произведений северокавказской повести рассматриваемого периода, - «Весна Софият» Адама Шогенцукова - вот далеко не полный список повестей, в центре которых - судьба горской девушки, освобождающейся тем или иным способом от уз адата и встающей на свой собственный путь. «Женская» тема в северокавказской литературе - это своеобразный отклик национальных писателей на общесоюзную проблему определения положительного героя в литературе.

Отличительной чертой лирической повести другого черкесского писателя – Б.Тхайцухова – является актуальная, современная автору проблематика, глубокий социологизированный психологизм, пристальное внимание к внутреннему миру человека, к комплексу его морально-этических установок. В одном из произведений Б.Тхайцухова – в повести «Ветер жизни» – злободневные и животрепещущие явления анализируются сквозь призму человеческих судеб. Наряду с острой, напряженной постановкой нравственных и духовных проблем, в повести исследуется, из каких источников – национальных, общечеловеческих, идеологических (коммунистических) – определяется и вырабатывается моральный кодекс строителя коммунизма. Таким образом, текущее развитие сюжета подпитывается не видимым социальным конфликтом, а внутренними, скрытыми противоречиями действительности.

Главные герои повести – Аслан, его жена Гуащамида, директор завода Данил Добра, секретарь комсомольской организации Дуся Синицына, инженер-керамик Инесса Кирпичникова – закономерно воплотили в себе типичные черты советских людей. Однако на основе требуемой временем типичности писателю удается не только не обеднить образы своих героев, но и полнее и глубже раскрыть их. Фигура центрального персонажа Аслана Курчева далеко не однозначна, – она сложна и противоречива. На конкретном примере Б.Тхайцухов с особой тщательностью исследует социально значимый вопрос: «В какой степени и в каких проявлениях отражаются пережитки старых обычаев и старых взглядов на многих аспектах современной жизни?». Жизненность и реалистичность центрального образа – в достоверности и типичности. Аслан, родившийся и выросший в советское время, – передовик производ-

106

ства, наделенный внешне лучшими чертами коммунистической личности, – никоим образом не может преодолеть традиции старого мира, на которых он вырос. Писатель утверждает, что моральный кодекс строителя коммунизма не складывается автоматически, по велению свыше, а должен явиться результатом острой нравственной борьбы.

Б.Тхайцухов даже не пытается в угоду существующему политическому строю сгладить явные противоречия жизни. Вскрывая истинную диалектику бытия, он объективно выводит образы мещан, лицемеров, демагогов (Кокуры, Марджан, Хабали), которые воплощают в себе якобы отживающие, но в действительности «вечные» силы современного автору общества. Повесть отличается глубоким психологизмом, яркостью языка, законченностью образов, благодаря чему ее можно расценить, как в некоторой степени новое слово в национальной черкесской литературе.

В лирической повести карачаевского автора О.Хубиева «Адамла» также актуально и животрепещуще определена социально значимая проблема нравственного формирования. В основе сюжетной линии произведения – становление невинной и благородной натуры юноши, карачаевца по происхождению, усыновленного и воспитанного русскими матерями, а также – процесс выпрямления покалеченной души девочки, осиротевшей при жизни родителей.

В рассматриваемый период писатели обращаются к наиболее важным этапам национальной истории: Октябрьская революция, гражданская война, коллективизация, ВОВ. Тема Великой Отечественной войны вообще занимает значительное место в карачаево-балкарской повести 50 – 60-х гг. прошлого века. На протяжении анализируемого временного отрезка выходит целый ряд повестей, в центре которых – героическая борьба сынов и дочерей Карачаево-Черкесии за свободу отечества на фронтах и в тылу. Авторы этих произведений были движимы стремлением объективно восстановить имена и живо отобразить судьбы безвестных защитников.

Подобного рода творческое тяготение привело национальных писателей к созданию документальных и одновременно лирических повестей, в которых наряду с тем, что сохранены подлинные имена и достоверно переданы фактические события, также используются в качестве художественного приема и обобщенные образы. Поэтому, исходя из того, что в произведениях лирического писателя подытоживается единый строй общественных мыслей и чувств определенного исторического периода, придающий им внутреннее единство, правомерно вести речь о лирическом характере, лирическом герое, лирическом «я», создающем представление о типе отношения человека к жизни. Обусловлена данная закономерность тем, что литература в целом представляет собою многосоставную систему, и на ее разных уровнях (от «типа творчества» до конкретного произведения) обнаруживается определенная специфика в

107

эстетическом освоении ее главного предмета (человек и действительность). Так происходит и в исторической повести балкарского писателя О.Этезова «Камни помнят» (1976), где прослеживаются элементы лирической композиции. Небольшая по объему повесть посвящена одному из северокавказских эпизодов гражданской войны. В этом контексте она традиционно насыщена фактами социальной несправедливости старого строя, надеждами на лучшее в связи с наступающей революцией и эпизодами-доказательствами интернациональной дружбы.

Но, несмотря на свой преобладающе эпический, и даже порой публицистический характер, эта повесть содержит, хоть и редкие, но ощутимые лирические ноты. Причем лирическая струя здесь подпитывается из вполне осязаемого источника и навеяна время от времени вводимым в эпическое повествование и психологически грамотно изображенным эмоциональным переживанием представляемого писателем героя. Так, один из персонажей повести, партизан Ахмат, попавший в плен к врагу и пожертвовавший своей жизнью ради спасения товарищей, предстает перед читателем не просто традиционно абстрактным и обобщающе-неодушевленным героем, а живым, реальным, ощущающим физическую боль и испытывающим душевные муки человеком. Вереница мыслей и переживаний центрального персонажа повести накануне смерти выстроена писателем достаточно компетентно и придает, тем самым, эмоциональную насыщенность образу героя: «Опять засвистели плети. Ахмат почувствовал, как тело его помимо его воли дернулось, затрепетало от боли, но тут же обожгла мысль, быстрая, как молния: он вытерпит, он может дышать, он умрет еще не скоро!…»[62].

По законам лирической композиции в этом произведении выткано живое полотно, открыто устремленное как во внутренний, так и во внешний мир, отражающее и душевную жизнь, и объективное бытие в их взаимосвязи и единстве. Такова специфика лирической повести, вплотную приближающейся к лирике, но не потерявшей связи с родным эпосом. Подобное соединение лирического и эпического начал, выражающееся в переплетении сюжета и поэтизированной речи, в отражении жизни и через переживания, и через законченные характеры, придает произведению своеобразный характер, говорит о том, что перед нами несколько особый тип композиционной организации, изображения характеров (и через их собственные поступки, и через те переживания, которые они вызывают у повествователя). Таким образом, эта повесть может быть названа лиро-эпической, т.к. сюжет и конфликты в ней сохраняют эпическую основу, но само повествование приобретает уже отмеченные нами выше лирические черты.

По словам В.Апухтиной, «центральной проблемой, объединяющей множество вопросов современного бытия, стала проблема человека и

108

времени, художественно трактуемая в разных аспектах и планах как биография личности, когда частная жизнь отражает грани всеобщей жизни. Характер во времени художественно воплощается как судьба человека, масштабность, значительность которой соразмеряется с народной судьбой. Общность судьбы народной – судьбы человеческой выявляется в кризисные, переломные периоды истории. Раскрывается и драма личности, утратившей связи со временем или вступившей с ним в конфликт»[63]. Продолжая эту мысль, отметим следующее. Лирико-социальная повесть 30 – 50-х годов вобрала в себя весь насыщенный сложнейшим кульминационным содержанием материал. Содержание повести «уплотнилось», в нем выразились многомерность, глубина. Социально-психологическое течение военной повести утвердило особую жанровую разновидность лирико-социальной повести довоенных, военных и послевоенных лет, удельный вес и место которой во всем жанровом многообразии отечественной и в, частности, северокавказской литературы весьма значительны.

Рассмотренные лирико-социальные повести северокавказских писателей периода 30 – 50-х гг. позволяют сформулировать некоторую общую для литератур обозначенных в исследовании этнических групп тенденцию: лишь художественное освоение прошлого в значительной мере обусловило овладение принципом достоверности в искусстве, способствовало осмыслению, исследованию и воссозданию реальной действительности. Именно в 30-е гг. в национальной литературе максимально отчетливо прослеживается обращение к абсолютно новым творческим установкам. По выражению А.Мусукаевой, «от переосмысления и перефразирования известных мотивов фольклора к реалистическому, развернутому повествованию, дающему возможность охватить действительность как непрерывный, поступательный процесс, от абстрактности – к овладению принципом конкретного историзма, от описания отдельно взятых жизненных фактов – к большим художественным обобщениям»[64].

Таким образом, исследование произведений национальной повести данного, раннего в их развитии, социально-обозначенного периода может стать хорошей базой для более тщательного и объективного постижения причинно-следственных связей некоторых происходящих сегодня в национальных литературах явлений, а также для изучения процесса зарождения и развития ряда художественных и жанровых особенностей национальных литератур.

ГЛАВА I ГЛАВА III.3.1

[1] Бочаров А. Требовательная любовь: Концепция личности в современной советской прозе. – М.: Худож. лит., 1977. – С. 40

[2] Бальбуров Э. Свобода исповеди и законы жанра: О композиции лирических повестей // Рус. лит. – 1978. – № 2. – С. 178-189. – С. 187

[3] Апухтина В. Современная советская проза: (60-е – начало 70-х годов). – М.: Высшая школа, 1977. – С. 17

[4] Там же. – С. 27

[5] Теппеев А. Из истории балкарской повести // Вестн. КБНИИ. – Вып. 4. – Нальчик: Кабард.-Балкар, кн. изд-во, 1970. – С. 123-137. – С. 128

[6] Султанов К. Эффенди Капиев // Октябрь. – 1960. – Кн. 3. – С. 175-183. – С. 180

[7] Капиев Э. Избранное. – М., 1966. – С. 21 (В дальнейшем все ссылки даются по этой книге с указанием страниц в тесте)

[8] Гегель. Эстетика. – В 4-х тт. – Т. 3. – М., 1971. – С. 418

[9] Теунов X. Подари красоту души. – М.: Сов. писатель, 1966. – С. 214 (В дальнейшем все ссылки даются по этой книге с указанием страниц в тесте)

[10] Современная русская советская повесть: Сб. ст. – Л.: Наука, 1975. – С. 113

[11] Бочаров А. Требовательная любовь: Концепция личности в современной советской прозе. – М.: Худож. лит., 1977. – С. 73

[12] Налоев 3. Кабардинская литература 30-х годов // Оч. ист. кабардинской литературы. – Нальчик: Эльбрус, 1968. – С. 105-124. – С. 124

[13] Кашежева Л. Творчество X.Теунова // Очерки истории кабардинской литературы. – Нальчик: Эльбрус, 1968. – С. 244-259. – С. 249

[14] Мусукаева А. Жанровое (реалистическое) обогащение кабардинской повести // Вестн. КБНИИ. – Вып. 7. – Нальчик: Кабард.-Балкар. кн. изд-во, 1972. – С. 212-226. – С. 214

[15] Хапсироков X. Некоторые вопросы развития адыгских литератур. – Ставрополь, 1964. – С. 25

[16] Панеш У. Типологические связи и формирование художественно-эстетического единства адыгских литератур. – Майкоп: Кн. изд-во, 1990. – С. 131

[17] Тлепцерше X. На пути к зрелости. Адыгейская повесть: традиции и новаторство. – Краснодар: Кн. изд-во, 1991. – С. 63

[18] Там же. – С. 64

[19] Тлепцерше X. На пути к зрелости. Адыгейская повесть: традиции и новаторство. – Краснодар: Кн. изд-во, 1991. – С. 64

[20] Евтых А. Превосходная должность: Повести. – М.: Сов. писатель, 1950. – С. 54-55

[21] Тлепцерше X. На пути к зрелости. Адыгейская повесть: традиции и новаторство. – Краснодар: Кн. изд-во, 1991. – С. 67

[22] Гадагатль А., Шаззо К. Аскер Евтых // УЗ АНИИ. – Майкоп: Кн. изд-во, 1968. – Т. VI. – С. 92

[23] Мусаханова Г.Б., Имамкулиева З.И. Литературы народов Дагестана // ИСМЛ. – В 6-ти тт. – Т. 5. – М.: Наука, 1974. – С. 377-398. – С. 384

[24] Цит. по кн.: Чамоков Т. В созвездии сияющего братства. – М.: Современник, 1976. – С. 62

[25] Шогенцуков Ад. Весна Софият: Повесть. – М.: Гослитиздат, 1961. – С. 47

[26] Там же. – С. 140

[27] Мусукаева А. Жанровое (реалистическое) обогащение кабардинской повести // Вестн. КБНИИ. – Вып. 7. – Нальчик: Кабард.-Балкар. кн. изд-во, 1972. – С. 212-226. – С. 216

[28] ИСМЛ. – Т. 4. – М., 1972. – С. 285

[29] Шогенцуков Ад. Весна Софият: Повесть. – М.: Гослитиздат, 1961. – С. 62

[30] Кашежева Л. Кабардинская советская проза. – Нальчик: Кабард.-Балкар, кн. изд-во, 1962. – С. 97

[31] Лебединский Ю. День Советской Кабарды // Лит. газ. – 1955. – 25 июня

[32] Белинский В.Г. О русской повести и повестях г. Гоголя // Полн. собр. соч. в 13-ти тт. – Т. 1. – М.: Изд-во АН СССР, 1953. – С. 287

[33] Мусукаева А. Жанровое (реалистическое) обогащение кабардинской повести // Вестн. КБНИИ. – Вып. 7. – Нальчик: Кабард.-Балкар. кн. изд-во, 1972. – С. 212-226. – С. 219

[34] Головко В. Русская реалистическая повесть: герменевтика и типология жанра. – М.-Ставрополь, 1995. – С. 21

[35] Бочаров А. Требовательная любовь: Концепция личности в современной советской прозе. – М.: Худож. лит., 1977. – С. 73

[36] Охтов А. Камень Асият: Повесть. – М.: Советская Россия, 1968. – С. 20 (В дальнейшем все ссылки даются по этой книге с указанием страниц в тесте)

[37] Абитова С. Реалистический метод и фольклорные традиции в адыгских литературах // Тр. КЧ НИИ. – Вып. 6. – Черкесск, 1970. – С. 207-243. – С. 213

[38] Бекизова Л. О роли фольклорного наследия в становлении черкесской литературы // Тр. КЧ НИИ. – Вып. 6. – Черкесск: Карач.-Черк. отд-ние Ставроп. кн. изд-ва, 1970. – С. 253

[39] Цит. по ст.: Эльяшевич Арк. О лирическом начале в прозе // Звезда. – 1961. – № 8. – С. 189-202. – С. 192

[40] Бекизова Л. О роли фольклорного наследия в становлении черкесской литературы // Тр. КЧ НИИ. – Вып. 6. – Черкесск, 1970. – С. 339-354. – С. 352

[41] Чамоков Т. В созвездии сияющего братства. – М.: Современник, 1976. – С. 61

[42] Шкловский В.Б. О теории прозы. – М.: Сов. писатель, 1983. – С. 275

[43] Толстой А. Художественное мышление. – М.: Сов. Россия, 1969. – С. 124

[44] Чамоков Т. В созвездии сияющего братства. – М.: Современник, 1976. – С. 61

[45] Шогенцуков Ад. Назову твоим именем: Повесть. – М.: Сов. писатель, 1970. – С. 122

[46] Белинский В.Г. Собр. соч. в 9-ти тт. – Т. 9. – М.: Изд-во АН СССР, 1976. – С. 317

[47] Лесков Н.С. Собр. соч. в 11-ти тт. – М.: Сов. писатель, 1956-1958. – С. 297

[48] Арнаудов М. Психология литературного творчества. – М.: Прогресс, 1970. – С. 92

[49] Шогенцуков Ад. Назову твоим именем: Повесть. – М.: Сов. писатель, 1970. – С. 136

[50] ИСМЛ. – В 6-ти тт. – М.: Наука, 1972. – С. 289

[51] Мусукаева А. Жанровое (реалистическое) обогащение кабардинской повести // Вестн. КБНИИ. – Вып. 7. – Нальчик: Кабард.-Балкар. кн. изд-во, 1972. – С. 212-226. – С. 225

[52] Там же

[53] Мамый Р. Адыгэ романым игъогу. – Мыекъуапэ: тхылъ тедзап1, 1977. – Н. 74. = Мамий Р. Путь адыгского романа. – Майкоп: кн. изд-во, 1977. – С. 74 (Подстрочный перевод наш. - Ф.Х.)

[54] Гегель. Эстетика. – В 4-х тт. – М., 1971. – Т. 3. – С. 514

[55] Мамый Р. Адыгэ романым игъогу. – Мыекъуапэ: тхылъ тедзап1, 1977. – Н. 74. = Мамий Р. Путь адыгского романа. – Майкоп: кн. изд-во, 1977. – С. 74 (Подстрочный перевод наш. - Ф.Х.)

[56] Шаззо К. Адыгейская советская литература на современном этапе (1957 – 1978 гг.) // Вопросы истории адыгейской советской литературы. – В 2-х кн. – Майкоп: Адыг. кн. изд-во, 1979. – С. 145

[57] Тлепцерше X. На пути к зрелости. Адыгейская повесть: традиции и новаторство. – Краснодар: Кн. изд-во, 1991. – С. 88

[58] Мамий Р. Вровень с веком. – Майкоп: ООО «Качество», 2001. – С. 157

[59] Гегель. Эстетика. – В 4-х тт. – Т. 3. – М., 1971. – С. 508

[60] Мамий Р. Вровень с веком. – Майкоп: ООО «Качество», 2001. – С. 160

[61] Еутых А. ЦIыфым илъэуж: Повестымрэ, рассказхэмрэ. – Мыекъуапэ: Адыгэ тхылъ тедзапI, 1971. – Н. 5. = Евтых А. След человека: Повесть, рассказы. – Майкоп: Адыг. кн. изд-во, 1971. – С. 5 (В дальнейшем все ссылки даются по этой книге в нашем подстрочном переводе с указанием страниц в тесте)

[62] Этезов О. Камни помнят: Повесть. – М.: Сов. Россия, 1976. – С. 34

[63] Апухтина В. Современная советская проза: (60-е – начало 70-х годов). – М.: Высшая школа, 1977. – С. 99

[64] Мусукаева А. Кабардинская повесть 30-х годов // Вестн. КБНИИ. – Вып. 7. – Нальчик: Кабард.-Балкар, кн. изд-во, 1972. – С. 181-196. – С. 182

УДК 82.09 (470.6)

ББК 84 (2Р37)

Х 98

Опубл.: Хуако Ф.Н. Двадцатый век: эпоха и ее художественное отражение в северокавказской лирической повести (монография). - Майкоп: изд-во МГТИ, 2005. - 270 с.

Поиск по этому блогу

Двадцатый век... (Глава II)