Данная статья посвящена мотивации, логически обусловленной и философской, имеющейся в текстах современных адыгских писателей. Рассматривая произведения Нальбия Куека, Юнуса Чуяко и Сафера Панеша, автор от рассмотрения понятий экзистенциализма обращается к их прослеживанию в обозначенном материале с выведением конкретной технологии философизации прозы.
Так называемой «философией существования» в современном мире считается экзистенциализм, базисными пунктами которого принимаются раздумья Гуссерля и Кьеркегора, повлиявшие в свое время на формирование профессиональных убеждений философа Сартра. Данная философская установка отвергает традиционный рационализм с опорой на то, что она разграничивает бытие на субъективное и объективное. Имеющуюся в поле зрения индивида реальность традиционная германская мысль преподносила объектом, т.е. некоторой сутью, нуждающейся в постижении. Соответственно рационалистическим тезисам истинная философия обязана источаться из спаянности творящего (субъекта) и творимого (объекта). Подобная цельность олицетворяется в некоторой иррациональной яви (т.е. экзистенции). С тем, чтобы распознать данную субстанцию в себе, индивид обязан попасть в обстановку, уносящую его из мира сего (к примеру, угрожающую жизни). При прохождении таких рисков бытие оказывается для индивида усиленно приближенным. Есть возможность перечислить многочисленную череду разнонациональных философов-экзистенциалистов прежних веков, как то: Н.Бердяев, М.Бубер, Г.Марсель, Э.Камю, А.Хайдеггер, Л.Шестов, К.Ясперс. Со временем (80-е гг. ХХ в.) в отечественной прозе усилилось сосредоточение на конкретной личности, роковая участь коей порой являла собой участь несущей ее эры, столь же страдающей и выживающей. Данную линию неоднократно подчеркивали ученые (и пост-, и советские). В их числе – признанный литературовед прошлого века Ю.Кузьменко. Он, по нашему мнению, правильно и точно преподнес специфику недавно возникшего тогда литературного периода, в очередной раз выделив значительный поворот прозаических жанров в сферу философизации. Его правота была отмечена нами еще в одной из монографий 2005 г., когда в ответ на его цитату «Предельная общественная ситуация, ставящая личность в особые, эпические по своему характеру отношения с действительностью, сменилась таким состоянием мира, при котором» «частное и всеобщее соединяются между собой иным, более сложным и опосредованным образом»1 мы продолжаем мысль: «Эпицентром художественного изучения становится «частное», проецирующееся на «общественное» и «всеобщее». Отсюда и изменения в характере художественного исследования, усиление в нем аналитического начала»2.
Одновременно в течение минувших двадцати лет наиболее востребованной оказалась не только обращенная к человеку, лирическая, но, в частности, и лирико-философская проза, когда доктрина духовно-этического предпочтения реконструируется уже на личностном уровне посредством рассуждений. Обозначаясь имеющейся мировой хронологией она фиксируется в отдельном, индивидуальном внутреннем мире. Следовательно, ценностные приоритеты таким путем изучаются, варьируются и соотносятся в обширном ракурсе философии словно общеглобальные. Иллюстрируют таким образом они теорию ценностных приоритетов, находясь в роли миссии, функцией коей является выявление в индивидууме возможностей гуманности и человеколюбия. Причем применительно к художественному слову, нота противоположения хорошего и плохого достаточно известна рассматриваемым нами адыгским авторам. Допустимо твердо провозглашать: фактически любое художественное слово, производимое писателем, порой (частично или целиком) задевало компоненты многосторонней внутренней сферы индивида или формулировало (и освещало) некие моральные нормативы.
Наиболее активным в таком отношении можно считать произведение адыгского автора Юнуса Чуяко «Сказание о Железном Волке» (Майкоп, 1993), стержневой нитью коего выступают проблемы духовного восприятия худа, а также битвы с таковым. Зло здесь особенно выразительно на фоне общенационального добра, в роли которого для любого представителя нации адыгэ хабзэ (то есть этический кодекс адыгов, живущий и действующий на земле столько же, сколько обитает на свете этот давний народ). С подобным духовно-этическим приоритетом («адыгагъэ»), унаследованным адыгами от предков, персонажи неизменно сопоставляют собственные мысли и деяния, и, к тому же, – чужое поведение, обступающее их. Тем не менее, аналогичная философичность в текстах северокавказских авторов конца прошлого века просматривалась только как фон, аккомпанирующий сюжетике. И потому новым словом здесь оказалась отданная духовно-нравственной философичности полная повесть. Имеем в виду изданную в 2001 г. повесть адыгского автора Нальбия Куека «Черная гора» (Майкоп). От первой до последней строки здесь изложение философично. В связи с этим, по нашему мнению, данное произведение среднего жанра является отнюдь не легко-развлекательным. Как подчеркиваем мы по ее поводу в одной из монографий, «Ее философское и образно-символическое выражение где-то даже сложно для читателя. Но зато как глубоки мысли, как свежо их отражение в языке повести, как исторически актуальны и в то же время потрясающе современны затрагиваемые в ней вопросы»3.
Восприятие ужасающей катастрофы, накрывшей адыгов более века назад, есть восприятие на генезисе, доставшееся современнику от предков. Оно по сей день болезненно отображается в душе любого земляка, не оставляя его равнодушным. По сей день исходят кровью шрамы, причиненные безжалостным царским захватом земель Черкесии. Именно поэтому настолько активны, одушевленны мучения, терзания персонажей Н.Куека; именно поэтому столь объяснимо и разделяемо читателем их стремление выдворить агрессора. В целом, все герои повести есть образы собирательные, а оттого содержащие немалую семантическую субстанцию с существенным тоном символизма. В философском отношении символизм есть художественный инструмент автора, с помощью коего персонажи несут в собственных типажах признаки, качества, нравы полных наций. Их непосредственные деяния и шаги олицетворяют хронологические факты. Их эмоции, переживания и излияния концентрируют собой копившиеся столетиями мучения непосредственно конкретной народности. Однако кроме общеадыгских проблем автор обозначает и проблематику общечеловеческую. Он погружается в функционирующие всегда и везде духовные ценности и явления: Небо, Дом, Человек, Жизнь, Сердце, Вода, Великий Бог. Философствующего рассказчика интересуют некие детали, обусловленные несокрушимостью, предполагаемой отвлеченностью данных явлений, как то: «Кто может их распознать?», «Кто их видел?», «Каково их лицо?». И потому неким образом подытоживает адыгскую нетрадиционную лирико-философскую прозу среднего жанра книга прозы Н.Куека «Вино мертвых» (Майкоп, 2002). Судя по ходу размышлений философствующего здесь рассказчика, вечно племя человеческое, нетленен воин (нарт – у адыгов), восстанавливающийся и воскрешающийся вследствие каждого (любого по силе) напряжения. Да, порой кончина всесильна, отведать напиток мертвых предстоит любому (даже Великому Богу); однако живое бытие, выстроенное на звуке и свете, более могуче. При этом идентичные мистико-философские напевы достаточно ощутимы в тексте и, одновременно, необходимо подчеркнуть также весьма осязаемое наличие фигуры Великого Бога. К тому же, соблюдая хроникальные, характерные для древней истории адыгов, факты писатель неизменно сосредоточивается на вере языческой. Фактически в любой из представленных в книге новелл имеет место описание некоего языческого обычая либо закона.
Однако в новелле «Он, этот бог, сотворен Хаткоесами» Н.Куек выступил еще более активно в направлении жизнелюбивой философии: тут случается появление нарта на свет, а это, в свою очередь, олицетворяет цельное преобладание бытия и его безмерность. Причем подобному воплощению бессмертности жизни успешно способствует авторский слог. Различные коммуникационные орудия героев (обмены репликами, афоризмами) преимущественно сосредоточенные в эпиграфах, есть полноценные перлы писательской думы. Судя по всему, они есть плодотворный итог длительных философских мыслей, фокусирование актуальной мудрости рассказчика совместно с мудростью национальной. Доминирующей же линией всего текста здесь выступает адыгский фольклор со свойственной ему лирической повествовательностью. Таковая прослеживается и в фабулах, и в интригах, и в нравах различных новелл. Знакомство с персонажами уже стартового текста позволяет вернуться к изученным, частым, родным в уже давнем ребячестве текстам («Адыгейские народные сказки»). Тем самым здесь же появляется неодолимое стремление снова схватить их, опять погрузиться в ту чарующую среду, в которой добро преодолевает зло, в которой сильный пол бесстрашный и смелый, а слабый пол, – изящный и преданный. Немалый инструментарий у Н.Куека (в том числе, вопросительная риторика, призывы, лирические знаки, распространенные метафоры и т.д.) однозначно фиксирует отнесенность любого из данных текстов к философски-насыщенному изложению.
Идентичной можно считать орудийную вооруженность и выше упоминавшегося современного адыгского писателя Ю.Чуяко, художественная конструкция текста которого также выстроена по подобию великолепных бус, содержащих чудные перлы. Всякий из подобных камней сверкает, влечет и никакой из их числа не подобен иному. Действительно, отдельная повесть здесь, как и роман в целом, полностью базируется на текстах национального адыгского словотворчества, гармонично заполняющих изложение. Оно ощутимо освещено серебристым лучом национальных изысков – легенд, обычаев, преданий, притч, сказаний. Таким образом, ведущимся в тексте изложением, наводненным удивительной гармоничности продуктами устного народного творчества, писатель словно произносит: это та роскошь, каковая до сих пор имеется у нас, мы должны оберегать ее, защищать от повсеместного и безжалостного Железного Волка.
Аналогично и у другого современного адыгского писателя Сафера Панеша в повести «Старая рана» (Майкоп, 1994) наличие авторского мнения просматривается в бережно выписываемых им изображениях персонажей, а также – в скрупулезно возводимых им фабульных построениях, в успешно и своевременно употребляемых им речевых витках – средоточиях народной мысли. Соответствующая портретная галерея насыщена здесь адыгскими персонажами, относимыми к многочисленным возрастным и общественным категориям. Следовательно, фабульные изыски базируются здесь на хроникальных сведениях векового масштаба. Самобытным, оригинальным фактическим базисом романной фабулы выступает кадр с похищением малыша (сына Нальмес и Оздемира). Далее все происходящие кадры основаны на нем и обусловлены данным событием. С течением времени пропавший младенец взрослеет в ином доме. Вырастает он, не подозревая о том, что лица, воспринимаемые им в качестве родителей, фактически напрямую виновны в том, что он потерял настоящую семью. Придя к совершеннолетию, выяснив истину о собственных корнях, главный герой не сумел амнистировать новоприобретенную семью, хотя все так же сохранял взращенную к ним любовь. Особенно такая привязанность проявляется здесь на чувствах персонажа к приемному деду, мудрому и философствующему, внесшему с душой в подростка все имеющиеся у него сокровища – багаж знаний и жизненный опыт. Центральной нитью изложения выступает периодически обдумываемая тема нецелесообразности, натянутости стратегии отмщения, наносящей терзания, приговаривающей к плачу и прямых, и косвенных членов действия. В таком семантически выстроенном остове роман «Старая рана» целиком сберегает социальную остроту вплоть до сегодняшнего дня. При этом жизненная актуальность его уже выбивается за пределы одних лишь семейных выяснений отношений, приобретая охваты государственные и даже, – фактически планетарные. Вновь, как и многими веками прежде, в пламени вражды и беспричинной розни бессмысленно погибают юные судьбы, пришедшие в этот мир, бесспорно, с тем, чтобы существовать и созидать, а отнюдь не с тем, чтобы крушить и погибать.
Судя по вышерассмотренным текстам адыгских писателей, действующий персонаж существенного числа лирико-философских повестей конца 80 – начала 2000-х гг. окунается и уходит в размышления о личном бытии, об окружающих, о себе. В пределах всевозможных кадров в произведениях воспроизведены его философские мысли, а также обусловленные таковыми эмоции. К примеру, временная соизмеримость (миг, момент) в роли неизвестного и потому привлекательного для постижения философского явления нередко оказывается предметом обдумывания стержневого героя лирико-философского текста. Иногда такой персонаж робко рассматривает мобильность и параллельную тяготу временной категории, отчаянно размышляет об опоясывающей его взаимной неотделимости часов, дней, годов, а также о сопровождающей их тоске. Подобным образом идентичный философский настрой персонажа путем мастерской психологизации того или иного из рассматриваемых троих писателей сообщается близ расположенному кругу, в том числе элементам домового быта и естественной среды. Подобная изобразительная технология усиленно, порой с обобщением присматривается к обычаям, к передаваемым от предков к потомкам ценностным комплексам и, таким образом, расширяет и усиливает этно- личностную доктрину. Данная направленность есть линия усиленного насыщения фабулы и персонажных образов национальной лирикой, фольклором, философией в их сегодняшней трактовке, что наглядно демонстрируют повести целого ряда северокавказских писателей (З.Толгурова, А.Теппеева, Г.Братова, И.Капаева и прочих). Следовательно, подобная проза, нередко инициирующая неистовый отголосок критики, одновременно с успешными проявлениями поэтики заключает также полную череду духовно-этнических и философских устройств, несущих в соответствующем писательском методе не просто художественное, но и общественно-значимое содержание.
И, в целом, рассматриваемые нами современные адыгские авторы Н.Куек, Ю.Чуяко, С.Панеш нередко применяют приемы детализации чрезвычайно отвлеченных оборотов, в очередной раз выделяя такую их абстрагированность. Они часто выставляют в своих изложениях аксиоматические проблемы, решения которым не способна найти цивилизованная нация в течение всего ее бытия. К примеру, у Н.Куека: «Так чему предназначена жизнь?». Здесь, стараясь найти ответ, писатель провозглашает весьма неприглядный, однако непреклонный в его достоверности вывод: «Живое не должно приходить на землю, его ждут смерть, убийство или страдания, которые не может вынести сердце»4. Подвести итог текущему статейному изложению можно при помощи данной авторской вопросительной фразы, способной выступить условным бытийным девизом для человечества, обязанного извечно и во веки веков познавать жизненную предназначенность.
Литература
1. Кузьменко Ю. Чтобы передать богатство нашей жизни // Вопр. лит. – 1983. – № 12. – С. 31.
2. Хуако Ф.Н. Двадцатый век: эпоха и ее художественное отражение в северокавказской лирической повести. – Майкоп: изд-во МГТУ, 2005. – С. 88.
3. Хуако Ф.Н. Двадцатый … . – С. 206.
4. Куек Н. Черная гора. – Майкоп: Адыг. респ. кн. изд-во, 1997. – 182 с. – С. 48.
Опубл.: Хуако, Ф.Н. Философская мотивация... // «Этно- философия адыгов: от мифа к логосу»: Мат-лы Круглого стола, посвященного 75-летию д.филос.н., проф. Ханаху Руслана Асхадовича / Научн. ред. Л.А.Делова. – Майкоп: АРИГИ; Элит, 2016.– 8,72 усл.п.л. – С. 53-60.