Творческую продуктивность поэта можно уверенно считать чертой личности, обеспечивающей условия производить полновесные (и по числу, и по сути, и по форме) плоды; способствовать созреванию чего-либо, что способно вызывать последующий рост в его прогрессе, благоприятно сказываться на нем. Современный российский политик Игорь Орлов обозначает это явление так: «Что такое плодотворность? Это свойство человека создавать нужные и полезные людям, делу плоды. Существенно важные для дела плоды. Нужные. В одном деле, в одних условиях – создаваемые плоды могут быть совсем маленькими, и их будет мало. В другом – очень много. Но важно и другое – насколько оптимальны затраты человека. Насколько создание этих самых плодов не является сверх усилиями, а происходит с оптимальными затратами – достаточно легко и свободно» [1].
К тому же когда становящемуся поэту не удалось приобрести ряда личностных черт именно в стенах дома, на примере его представителей, ему не удастся обогатиться ими ни в каких иных источниках. Тем не менее подобные пробелы в постижении отнюдь не мог быть отнесены к адыгскому поэтическому слову в наши дни (в т.ч. Н. Гиш, М. Тлехас, Ш. Куев, Дж. Кошубаев, С. Гутова, З. Бзасежев, Т. Дербе, С. Хунагова, С. Хагундокова, И. Шеуджен и др.). «Без заинтересованности, – писал Эрих Фромм, – мышление становится бесплодным и бессодержательным. Интерес является одним из основных стимулов всякого плодотворного мышления» [1]. Творческая продуктивность при этом выступает с весьма своеобразной функцией. Под ее присмотром человек, желая и стараясь оправдать свое предназначение, исполняет максимально действенный, неизменно вызывающий потоки аплодисментов, что вышецитируемый нами И.Орлов сравнивает с плодоносящим деревом. Действующий поэт при этом уверен в собственной назначенности перед окружающими: «должность поэта» он не имеет, а исполняет эту миссию, поскольку такое спущено небесами и входит в его жизненные обязанности («Перо в моих руках – подарок свыше»). «Закон посадки деревьев и ничего лишнего. Дерево обладает каким-то потенциалом свойств, чтобы быть плодоносящим» [1]. Или К. Шаззо о том же: «только Бог тебя должен одарить сло¬вом, глазом, чувством, чтобы ты сумел этим словом выра¬зить то, что видят твои глаза, что встревожило или обрадова¬ло твое сердце. Без этого «божьего дара», виденья нет ни поэта, ни художника, ни композитора – и быть не может» [2: 18]
Однако имеется у адыгских поэтов нового времени и другой, более приближенный к прошлому, но не менее действенный сегодня источник – нравственный кодекс адыгов. Так, в частности, весьма наглядно это у З. Бзасежева. Выдвигая в стихотворении «Этос» человечность на передний план, называя этос комплексом духовных догм, бессмертных в своей верности и строгих, но необходимых, автор целиком раскрывает перед читателем почитаемую адыгами систему Адыгэ хабзэ. В целом, частым приближением к кодексу предков многие адыгские поэты (Н. Гиш, З. Бзасежев, Т. Дербе, Ш. Куев, С. Хагундокова, С. Хунагова, И. Шеуджен и др.) сегодня умеют убедить любого в ценностной правоте своих этнических предшественников.
Одновременно при этом имеет место быть в поэтических строках адыгских авторов правдивость экспрессивная. По сути, это явная индивидуальная неподдельность, ярко, но неприкрыто воспроизводящая психологию личности и дающая фон для воспроизведения психологии этноса. Или дома как конструирующей составляющей этноса. Причем применительно к семейной теме налицо уверенная тенденция практически обязательного ее присутствия у каждого действующего сегодня автора (как старшего (Н. Гиш, З. Бзасежев, С. Гутова), так и молодого (И. Шеуджен, Ш. Куев, Т. Дербе, С. Хунагова и др.) поколения). А мать в роли неизменного и боготворимого персонажа всегда на первых позициях в подборках авторских сборников. Именно она тем самым служит условным духовным зачином для самого поэта и всего представляемого им текстового ряда, что вполне объяснимо в свете сохранившегося по сей день у адыгов этического кодекса. К примеру, у Ш. Куева в сборниках 2001 и 2008 годов немалое число таких посвящений, адресованных напрямую к взрастившей его женщине – матери. Аналогично интенсивной данную тематику считаем у всех других адыгских поэтов в наше время. То есть этот традиционный образ можно назвать преходящим из прошлых веков, популярным и в советское время, но стабильно устойчивым и сейчас.
К традиционному подвиду можно отнести также и сатирическую линию в анализируемых текстах. Будучи весьма популярной в литературах разных времен и народов, она полноценно представлена и у адыгских поэтов. Так, к примеру, в случае с сатирой Н. Гишева допустимо убедительно вести речь о воплощении некоей щедринской конструкции, когда поэт отлично понимает и видит социальный пункт, подвергающийся его колючему описанию. В этом его ориентирует имеющаяся реальность, мобильная и непредсказуемая, периодически предлагающая ему всевозможные кадры. Причем автор при этом выступает достаточно профессиональным зрителем и удачно впитывает, а затем воспроизводит такие мрачные, порой устрашающие фабулы в живописные, занимающие и потешные фразы, басни, навевающие все те же негативные раздумья, однако производящие это более осторожно. Как раз за такую тактичную осторожность, а еще за выразительность и искренность, а, главное – за тот самый унисон сердец, читателю и остается превозносить лирика. В таком случае активна и интенсивна действенность души, сочетаемая с мыслью либо не без присутствия мысли.
Тем не менее прослеживаются в анализируемой поэзии и нетрадиционные, лишь недавно, уже в постперестроечный период, появившиеся штрихи. Выступающий здесь в стихах главный герой, рассказчик, совершенно отличается собственными думами и чувствами от героев других (предыдущих) жизнеустройств. В частности, у более старшего автора, С. Гутовой идущий между стремящимися к небу ростками персонаж сам видит в мечтах вершины гор и сам находит в корне дерева себе товарища по беседе, отчего он сильно отличается от популярного в советской книге рабочего на заводе, празднично ведущего подсчет производственным успехам. К этому располагало и то, что получив школьное образование в начале 80-х гг. и проработав в одной из колхозных полеводческих бригад, юная тогда С. Гутова все-таки не увлеклась популярными в стране техническими производствами, а ушла в филологическую педагогику с последующим ее апробированием на практике в Хатукайской средней школе Красногвардейского района.
Нарушал более частую традиционность сегодня и уже ушедший от нас недавно Н. Куек, нередко обращавшийся к глобализму как действующему сегодня на всех уровнях явлению. По его следам далее пошли испытавшие некоторое воздействие классика нового века молодые авторы. К примеру, у Ш. Куева сегодня читатель приобретает событие в виде данной поэтической волны, причем достаточно ощутимое, иногда тягостное, порой с континентом, каковой обитает собственным бытием, собственными видами, колором, звучанием и др. В таких поэтических картинах приобретает воспроизведение и длительная адыгская хронология из прошлого, и общественная идеология из настоящего. Позволю здесь себе буквально пару слов от мэтра нашего адыгского литературоведения К. Шаззо об одной из книг Ш. Куева: «А перед нами вторая книга избранных произведений на русском языке. Хочу сказать сразу – интересная. Вот именно – интересная. Другого слова не подберу, ибо она интересна своей необычностью, разностью материала, неопределенностью проблематики, то есть, так сказать, тематики. Сколько раз мы говорим о поэтах (особенно молодых) – у него своя тема. Чепуха! У настоящего поэта своей, какой-то обособленной темы быть не может: вот об этом пишу, а об этом — нет, не моя тема... Будто заказано заранее возможное впечатление – восторг или страх, удивление или разочарование, что одного может порадовать, другого может столь же огорчить. Все в образном видении, в опыте этого видения, оценки» [2: 4]. Продолжая мысль нашего учителя, выведем из подмеченного им признака явную сегодня и у других (особенно, – молодых) поэтов тенденцию – определенный анти- норматив, так интересующий К.Г. Шаззо, так интересующий читателя и исследователя.
В общем, могучая сила духовной энергетики и философской эстетики, коей пропиталась творческая волна, начиная с 60-х гг., получила ощутимое развитие и в новом веке, и в его первых десятилетиях. Одновременно направленность этого яркого коллектива на индивида, его нацеленность на служение человеческому разуму и порыву, обозначены, к примеру, у С. Гутовой ею самой в Предисловии (т.н. «Пэублэ гупшыс» = «Предварительные мысли»). Нет этой, неугодной К. Шаззо шаблонной тематики и у многих других современных поэтов, что очень радует, поскольку бытие в его реальности способно к «color» и разнообразию. Небо «работает» на человека, и все, извергаемое первым (и дождь, и град, и прочее) приходит в человеческий дом, создавая второму благоприятную среду и для жизни, и для труда. Здесь, в первую очередь, проявилась стержневая для лирика склонность: внутренний мир этноса, приобретший миссию гореть и греть, оказался постоянно преображающимся типом – создателем, творцом, певцом, танцором, репортером, актером и т.д. Небо и Земля, во всем их величии, плодотворной активности и погруженности в мир человека, описываются в философских рассуждениях поэта. Тем самым в художественных рядах не исчезает нерушимое внимание к индивидуальной персоне, к душе, к эмоциям личности. Она построена на материале «невообразимого «разноцветья» вещей, явлений, предметов, живых и неживых существ, бесконечна в своем проявлении, в возможностях постоянного обновления и совершенно неожиданного повторения того, что было тысячу лет назад» [2: 18]. Так, в частности, Ш. Куев преуспевает в процессе восхваления человеческого в человеке, не забывая упомянуть характеры и нравы, повороты и капризы окружающей действительности, автор ориентирует читателя проникаться расположением духа персонажа.
В этом и проявляется столь часто прослеживаемая в современной литературе склонность к мифопоэтике, которая не обошла стороной и адыгских авторов. Так, у некоторых из них мужчина, познающий мир, наблюдающий за горой, рассчитывает свой дальнейший путь в мире. Либо рассказчица-девушка радуется, видя их белизну и снеговую чистоту. Иногда кто-то из них отчаивается, наблюдая, как угасают блистающие горы на горизонте. К примеру, у С. Гутовой герой готов расстроиться, будучи не в состоянии разглядеть горный склон (некую каменную стену), но, внезапно увидев светящуюся на нем травинку, он радуется ее животворности, что помогает ему определиться со своим дальнейшим жизненным путем.
Поэт в этих произведениях «то встает громадной, неодолимой стеной, чтобы защитить обиженного, поддержать немощного и слабого, то вручает себя без оглядки напряженно-торжествующему течению разнообразной жизни» [2: 17]. Действительно, целиком отдающий себя науке наш аксакал Н. Гиш занимается именно языковыми проблемами адыгов («Язык – океан, а в нем разум миллионов»), и как раз об этом он производит целую группу стихов, олицетворяя в них личное благоговение перед языком своего этноса и по-доброму вынуждая читателя поразмышлять.
Что касается используемого языкового плана у более молодых адыгских авторов, то, к примеру, лирическая среда одного из них – Дж.Кошубаева – есть частые и эффективные парафразы, аллюзии, поэтические реминисценции. Явление, которое во времена соцреалистической критики именовали «декартовостью» слога, выступает центральной функцией авторской деятельности, могущей установить величину, структуру, образность поэтики. Тогдашняя отстраненность поэтики сегодня представляет и поддерживает яркие метафоры, максимально лаконичные либо обширные. Дж.Кошубаев обращается к коренным вопросам человеческого бытия. Это и составляет тот гуманистический пафос автора, который поднимает произведение. Языковые средства здесь думой подпитываются, они всем собственным естеством думают.
Синтез эпического и лирического в новом времени обусловил возможность двойной перспективы, с одной стороны, уходящей вглубь внутреннего мира героя, с другой – открывающей горизонт внешней социально- исторической обстановки. Итак, данный текст обладает смысловой множественностью, дробной структурой, динамичностью, он многоязычен, интертекстуален, ризоматичен. Фактически, по производимой такими авторами продукции можно судить и уверенно утверждать: питать нежные чувства, созидать, плодоносить, – есть центральная принципиальная установка перечисляемого нами адыгского лирика данного периода. Из этого следует, что данный текст можно отнести к постмодернистским.
И это явно доказуемо происходящими на поэтической ниве адыгов достижениями. Так, к примеру, вот как прогностически отзывается цитируемый нами выше К. Шаззо об адыгской гендерной поэзии: она «по-женски мягка, отзывчива и содержательно умна по отношению к «адыгэ хабзэ», сдержанна, что не мешает авторам создать просторный, заполненный всплесками, бурными потоками эмоциональный мир» [4; 84]. Одновременно, описывая первый авторский шаг, составляя предисловие к одному из сборников стихов («Гугъэм илъагъу» (= «Начало пути»)) активного сегодня поэта М. Тлехаса, профессор подчеркивает: «В этом многоголосом хоре, в усложнившейся медиативной лирике зазвучало и живое слово» [3, с. 326]. Завершим нашу статью в качестве перспективного итога именно этой условной градацией того, что было сказано Казбеком Гиссовичем в адрес адыгских активных поэтов (представителей как прекрасного, так и сильного пола).
Использованная литература:
1. Ковалев, П.Д. Качества личности от А до Я [Электронный ресурс] // https://podskazki.info/plodotvornost/
2. Шаззо, К.Г. Бурка надежды всегда хранила сердце от метели... [Текст] // Куев Ш. Избранное. – Майкоп: Адыг. респ. кн. изд-во, 2008.