Экстрим, мотивация, пластичность, северокавказская проза
In the article, the author considers brain plasticity as the motivation of a modern writer for extreme sports. The conceptual component of terminological tools is analyzed on the works of K. Malabu, V. Divya, M. Ball in their intersection with other scientists and in their reflection on specific artistic texts of the North Caucasian prose collection. The writers in question today reproduce the pictures of the extreme inherent in their contemporary society that encourage plasticity.
Extreme, motivation, plasticity, North Caucasian prose
Находясь под впечатлением от концепции французского ученого Катрин Малабу, избираем пластичность как весьма объяснимое и частое явление, сопровождающее человеческий мозг. Названному исследователю удается достаточно подробно и детально проследить свою концепцию пластичности применительно к целому ряду традиционных видов мыслительной деятельности. Так, в частности, интересующее нас при литературоведческом анализе создание художественного текста (словотворчество) К. Малабу видит в роли специфического вида некоего само-«разрушения». Таковое занимало конкретную социальную область в хронике мировых событий, то есть в период, «когда письмо в обычном смысле этого слова было повсеместно, как Деррида утверждает в «О грамматологии»» [1]. Цитируя тем самым своего условного учителя, французского исследователя ХХ в. Жака Дерриду, К. Малабу дает собственное определение письму как виду деятельности, способному многое мобилизовать и преобразовать.
Здесь, применительно к социальному статусу письма как процесса, К. Малабу удается проследить актуальность деконструкции присутствия. Она объясняет читателю логику изложения Ж. Дерриды, постигшего необходимость демонтажа присутствия: «Вместо того чтобы начать с проблемы бытия, он решил определить тот тип смещения присутствия, которое происходило в его время. Именно его он и называет письмом – то есть тот маленький след, который разрушает бытие» [1].
И уже тогда, на ниве возможного преобразования, К. Малабу удается выдвинуть собственную концепцию пластичности, соотнося ее развитие с традиционными для современной мировой науки законами естественного отбора. Упоминая о том, что согласно дарвиновской теории большинство биологических типов подвергается постоянному преобразованию, приводя к регулируемому отсевом трансформированию формы в жизненную потребность для живых существ, К. Малабу поясняет свое обращение к идее пластичности. И тогда именно имеющиеся у субъекта возможности к модификации собственной формы признаются мировым сообществом в роли визитной карточки цитируемого французского философа. Аргументируется это тем, что еще Луи Альтюссер в начале прошлого века во Франции видел эту склонность к изменениям как явную философскую нишу, определенный нулевой старт, способный произвести новейшие очертания. Взятый ею в оборот гегелевский термин, касающийся пластичности как явления, исследуемого наукой, К. Малабу применяет в ходе критического анализа, направленного на нейробиологические, психоаналитические и деконструкционные научные тенденции, обнаруживая их в размышлениях Ж. Дерриды.
С точки зрения К. Малабу, на сегодняшний день в мировом мыслительном механизме фронтальные позиции занимает непосредственно пластичность, являя собою новоприобретенный планетарным умом метод изложения, каковой, вероятно, уже не выступает «инскрипцией», которую видно, в частности, в мозговом ряду сочетаний нейронов и их комбинаций. Признавая пластичность стержневой мыслью Ч. Дарвина в его «Происхождении видов», К. Малабу обобщает здесь весьма смело: «Что Дарвин говорит о том, каким образом оформляется «форма»?» [2]. Действительно, применительно к индивиду, работающему в ситуации какой-либо производственной системы, регулируемой социумом, необходим целый ряд соответствующих профессиональных умений и навыков. Подстраиваясь под выдвигаемые ему требования, работник (и сознательно, и неосознанно) старается выступить мобильным и готовым к подчинению в своей форме.
Причем уже в новом веке активизировался еще один стимулирующий позыв к преобразованиям: современный офис-служащий старается не упустить и опробовать на себе текущие типы регулирования, заметно разнящиеся с устрашающими партийными возгласами века прошлого, выстроенного в безжалостной советской тирании. Мысль о частоте и активности пластичности применительно к мозгу стимулирует К. Малабу к тому, чтобы отследить в унисон с Ч. Дарвином, находя реализацию данного естественного отбора и в социальном пространстве – в среде претендентов, принимаемых как на работу, так и на учебу. Наблюдая в сегодняшней России применяемость таких отборных требований, мы согласимся с К. Малабу. Верно, современный штатный работник способен порой быть лишенным какого-либо надзирателя, вышестоящего по служебной лестнице. Однако он, несмотря на это, обязан и по служебному Уставу, и по должностной этике (а в кавказском случае, – и по национальному кодексу) соответствовать профилю, соблюдая целый комплекс принятых на рабочем месте установок. Причем такой социальный отбор К. Малабу соотносит с отбором естественным. Так, логическим стержнем ее рассуждений часто выступает соответствующий вопрос об отборе.
Тем самым налицо собственная философская концепция К. Малабу, озвученная нами выше. В целом, пластичность, по ее версии, соотносится с потенцией отдельного индивида к сберегающему личность преобразованию. Таким образом отдельный мозг иногда пытается противодействовать наступлению цивилизационной глобализации. Однако порой непосредственно такая готовность мозга к сопротивлению порождает четко радикальные тактики, выступающие наиболее убедительными для индивида среди технологических схем. И именно эту склонность к радикализации мы осмелимся преподнести как мотивацию современного писателя к экстриму. Как говорит сегодня исследователь, анализирующая экстрим и экстремизм, Виктор Дивья, «Я заметила, что «экстремизм» стал означать способ разграничения жизни одних людей, а не других в олигархических государствах» [3]. Потому в силу нашего согласия с цитируемым автором, именно такое исследовательское мнение мы учитываем далее в текущем анализе.
Включающая на сегодняшний день северокавказскую литература Российской Федерации (как дореволюционная, так и на протяжении всего прошлого века) не ограничена в своем экстриме. Это порождает заметный след и на произведениях нового века, в которых бой прямо не рисуется. Так признается по этому поводу Виктор Дивья, анализируя определение «экстрим» и ссылаясь на свою интуицию. В течение целой череды десятилетий, прошедших после войны в середине прошлого века, экстремальные обстоятельства не могли остаться незамеченными практически во всех линиях словотворчества – от театра до кино, включая поэзию-прозу. Цитируемая нами Виктор Дивья видит политическую ценность данного понятия.
Но есть еще и историко-событийные предпосылки. Как заключает в своей работе (в книге нового века «Пластичность в сумерках письма») К. Малабу, всякая философская конструкция неизменно оказывается опирающейся на хронику тех или иных событий. В частности, конкретные кантовские шаблоны находят продолжение у Ницше в его мифологической архаике, часто выплывающей в логике изложения у авторов прошлого столетия. Причем новое время просматривается с развитием в социуме эффекта пластичности, которому она присуждает миссию некоего «нового чистого исторического образа» [1], способного помогать индивиду в его мобильности и содействовать его личностным перестройкам в ряду житейских обстоятельств. Непосредственно попыткой пояснить такой достаточно своеобразный тип пластичности (кристаллизацию и обретение формы из ничто) К. Малабу занимается в своей работе нового века «Куда движется материализм?», продолжая мысли Альтюссера и Дарвина в их диалогах и придавая ценность историзму в его проявлениях. Приводит К. Малабу такую цитату Альтюссера, который обращается к приобретающему твердость миру: «мы должны думать о необходимости как о столкновении непредвиденных обстоятельств в их становлении необходимыми» [2]. Данная цитата иллюстрирует нам исследовательский интерес К. Малабу.
Вообще произведено определенное количество трудов критики и искусствознания, в коих обдуман имеющийся хроникальный, художественный и общественный ресурс воспроизведения радикальных фактов. Так, к примеру, по мнению вышецитируемой В. Дивьи, «Точный расчет между опустошением мировой политики и социальной функцией поэзии лучше всего задокументирован в произведении Микеле Семинара «Истина в клетке»» [3]. Однако число произведенных исследований прямо по экстрим- тематике в литературе весьма единично. В соответствии с этим утверждаем, что данная тема остается актуальной и сейчас, поскольку именно в наши дни весьма интенсивно поле боя (иногда, – бытовое) оказывается в роли объекта очерчивания. Именно на поле боя индивид обитает, а значит, и работает в ситуациях неизменной угрозы. При этом благополучное разрешение всякого, даже наиболее узкого, вопроса обращается в разрешение темы о жизни и смерти, несущей трудности морального выбора.
Обратимся к понятийной составляющей терминологического инструментария проблемы. Виктор Дивья подробно анализирует семантическую тональность прилагательного «крайний», придавая ему политическую значимость и соотнося его значение с высказываниями Трампа на политической арене. По ее словам, они служат «чтобы определить, кто в Соединенных Штатах будет рассматриваться как «вносящий позитивный вклад член общества»» [3]. Несколько в ином, более историческом и социально-обоснованном ключе рассуждает К. Малабу. Ее логически выдержанными размышлениями обозначается способствующая экстриму пластичность непосредственно так: «новая схема, которая приходит на смену письма» [1].
В целом, подобные (иногда разные) экономические системы (в том числе, пластичность, письмо и другие) приобрели значение после Хайдеггера, каковой постарался преобразовать метафизические механизмы. Закономерно при этом, что К. Малабу обнаруживает внимание к труду П. Кропоткина «Взаимопомощь как фактор эволюции» (1907, Санкт-Петербург), каковой анализирует явление взаимной помощи, делая это на пересечении разных наук (в первую очередь, – политической теории, а также биологии). Ведя дискуссию с отдельными дарвинистами, утверждающими стержневую роль конкурентной теории, П. Кропоткин демонстрирует следующее: прогрессирование обычно продолжается посредством разных, иногда и полярных соперничеству, мощностей. Эти мощности набирают силу непосредственно уже в функциональной роли. И здесь К. Малабу оказывается в заметном унисоне с П. Кропоткиным. Применение термина пластичности (Plastizität) Фрейдом принуждает К. Малабу к функциональному осмыслению, придающему термину пару стержневых смыслов. В частности, имеют место быть следующие сущностные оттенки: 1) «пластичность психической жизни» [2], каковую аналитик соотносит с желательной натурой отпечатков, формирующих участь предмета; 2) другое понятийное значение, соотнесенное З. Фрейдом с пластичностью, относится ею к либидо- витальности.
В одной из своих современных работ К. Малабу формулирует поставленную французским философом прошлого века Ж. Дерридой проблему: «Чем станет след, если он перестанет себя стирать? Перестанет ли он быть следом?» [1]. Продолжая в этом отношении мысль Ж. Дерриды, К. Малабу делает заключение об очевидной нестираемости следа. Ей представляется: поскольку расположенность к исчезновению выступает базовым следовым свойством, она наполняет такие функции письменного следа, как начальное письмо либо «разница» (сменяемость). И здесь в пределах второй из вышеназванных функций (сменяемости) встает явление действующего времени, утомляющего либо мотивирующего авторов. При этом описываемая К. Малабу пластичность действующего субъекта соотносится с его персональной подвижностью, с его готовностью варьировать собственную форму, с его благорасположенностью к сменяемости. Такие способности реально допустимо обозначить пластическими тактиками (и приходящими, и уходящими). Они выступают синхронно как конструкциями, так и подвижными мощами, маневренными актами. Одновременно они действуют на конкретных моментах и периодах цивилизационного прогресса, сменяясь прочими, аналогичными, по мере своего старения. Несомненна в этом случае отнесенность явления сменяемости к часовому фактору, который мало способен разрешить всю трудность таких философских компонентов, как образы во времени.
Как признается по этому поводу В. Дивья, то, что появилось в результате начального обращения к активности радикализма, «удивило нас своим обилием, модальным разнообразием» [3]. Либо, с точки зрения современного нидерландского профессора-искусствоведа Мике Болла, взаимодействие творческой группы со временем весьма досконально воспроизведено в детализированной статье Марго Боуман о сложностях. Однако при этом сама экстрим-терминология, как свидетельствует В. Дивья, тоже представляется весьма запутанной.
В России в силу военно-террористических обстоятельств появилось несколько устрашающее значение слова «экстрим». Это нечто, обязательно расположенное к взрыву и несущее агрессию, и потому отталкивающее мирно сопящих граждан, что мы находим на примере текстов современного российского автора Виктории Платовой, порой слишком смелых в своем экстриме для консервативной интеллигенции страны. Начинающиеся с редакционного туалета размышления рассказчика («Ужасные невинные») коробят и пугают своей откровенностью любого рядового россиянина, а строгого в своих думах кавказца оскорбляют еще больше. И здесь мы условно согласимся с цитируемой нами В. Дивья, рассчитывавшей на то, что экстрим- тексты, не слишком нормальные в своей форме, являют собой некоторый нонсенс, а не повсеместное распространение стремящихся к прибыли надоедливых насильников. Однако В. Платова отнюдь не осталась в России, в том числе, и на Северном Кавказе, незамеченной. Конечно, этические и эстетические нормы не позволяют горцам распространяться на данную тематику столь откровенно, как это делает В. Платова у себя в степях.
Имеется при этом несколько более спокойный и сдержанный литературный опыт, присущий литературам Северного Кавказа. Это может быть некоторая тональность, нотка повествования, а не откровенные интимные или кровавые сценки. Линии и стези движения эпики в обозначенных тематических границах на региональных, разно- национальных пространствах порой отображают многие, упоминающиеся нами, жанрово- и типологически- ощутимые грани общемировых тенденций экстрим- проблемы. Однако одновременно здесь заметны в национальных литературах самобытные этнические элементы, выработанные присутствием оригинальных историй и менталитетов. Именно данная оговорка и является целью, поставленной нами в нашей работе. Многие из действующих сегодня кавказских авторов заняты экстрим- тематикой, однако в пределах одной научной статьи невозможно рассмотрение целого литературного пласта. Попытаемся далее проследить присутствие непосредственных экстрим- компонентов в их призыве к пластичности, делая это лишь на материале произведений вышедшего в 2009 году в московском издательстве «Фолио» сборника северокавказской прозы средних и малых жанров «Лес одиночества». Делаем это, соотнося свой анализ с мнением цитируемых ученых.
Уточним, в первую очередь, отображение в литературе самого явления – расположенности индивида к крайности (и позитивной, и негативной). Данная деталь сопровождалась у В. Дивьи определенным шокирующим состоянием в ходе демонстрации ораторики по теме «крайняя проверка». Таковую американский президент применял в своем высказывании для выявления позитивного члена общества здесь, несущего радикальный настрой. Поскольку активный экстрим нередко сопровождается оттенками time- атак, ощутима здесь и тональность настойчивого старения. Начальное понимание наступления старости, вступления в настроение мудрого и опытного всезнайки также не обходится без определенного психоаналитического освещения пластичности, проведенного К. Малабу. Вступая в обсуждение с классическим психоанализом она приходит к заключению о том, что это состояние отнюдь не выступает периодическим и обязательным упадочным явлением, заложенным в каждой голове. Свидетельствует по этому поводу нидерландский искусствовед Мике Болл под условным лозунгом «Пусть стены рухнут», находя в условиях современной жестокой глобализации следующее. Эстетика изложения базируется на лирике и вымысле, каковым удается представать в роли утопических ответов в противостоянии с ощутимыми преградами и препятствиями своеобразия. Корневая мысль заключается в следующем: мощность лирического изложения подкрепляет его документационную энергию.
Применительно к включающему северокавказское российскому пространству: в ходе вырабатывания литературной «экстрим»-модели здесь случались ощутимые перемены, реальные преобразования. Так, в частности, на историко-идеологической советской почве прошлого века, в ходе военных, а также послевоенных экстрим- фактов именно более мобильная жанровая форма рассказа и повести (присущая рассматриваемому сборнику) завоевала более уверенное пространство. К примеру, некие новеллы о «малом бое», принадлежащие почитаемым тогда писателям страны (Г.Бакланов, Ю.Бондарев, В.Быков и прочие), выступили достойным событием в прозе на военную тему. Они произвели значительное воздействие на отечественное словотворчество и его прогресс. Тем не менее непреложным и даже вечным сохранилось наличие в рамках экстрим- текстов двух художественных закономерностей: во-первых, объемного воспроизведения радикальных фактов; во-вторых, индивидуально-персонального подхода к отображению событий.
Таким парным установкам отвечают, как выявляется нами при анализе художественного материала Северного Кавказа, две жанровые конструкции. В первую очередь, некая обобщающая, подобная панораме. Она строится с объемным диапазоном хроникально подтвержденных фактов истории, а также с большим ракурсом участников событий, следовательно, – персонажей. Другая жанровая разновидность обладает заметно более узкой структурой: здесь сюжетные акты и событийные действия выстраиваются вблизи всего лишь единичных персонажей. При этом такие лица повествователь очерчивает весьма пунктуально и тактично, что происходит вследствие определенного отборного шага. И здесь вновь поднимается вопрос от К. Малабу – теперь о возможной фатальности отбора в социуме или в политике.
Соответственно высказываемой цитируемым французским философом логике весьма закономерен следующий глобальный итог, применяемый нами к рассматриваемому северокавказскому материалу. Присутствует ощутимое прибавление (и количественное, и качественное) присущей прошлому веку экстрим- прозы в ее ратном и военном обогащении тематики. Имевшиеся художественные вариации, каковые в прозе первой половины прошлого века зачастую выступали лишь обозначенными, эпизодически переданными некоторыми творениями, в произведениях второй половины минувшего столетия преобразовались. Они оказались здесь полноценными, иногда весьма многоводными руслами. Таковые воспроизвели кардинальный подход к весьма доскональному, но и психологически более тщательному воспроизведению индивида непосредственно в экстрим- обстоятельствах. В итоге ощутимо своеобразной выступила прозаическая обстановка в 60-х – 80-х гг. ХХ в., приведшая, на наш взгляд, литературы страны к сегодняшнему диалогу с художественным экстримом.
В процессе осуществляемого изучения цитируемыми учеными была сформулирована, а нами примерно прослежена на примерах череда жанровых «родовых» особенностей, которые присущи большему числу художественных «экстрим»-текстов независимо от момента и географии их появления. Как считает в этом случае В. Дивья, текстовой профессиональной задачей в этом случае было следующее действие. Данный художественный ресурс таков, что здесь любая деталь заставляет читателя следить за битвой, агрессией, внезапными обстоятельствами, непомерными деяниями. Это заметила в своем исследовании К. Малабу, ведя речь о взаимной кристаллизации элементов и выделяя определенный «материализм столкновения» [2]. Одоление сложностей, нацеленное, в первую очередь, на победу над сильным неприятелем, есть стержневая мотивация большего числа художественных текстов «экстрим»-тематики.
К родовым признакам экстрима в этом случае причисляются, в частности, следующие: 1) приближенность к проблематике насильственной смерти; 2) жизненная «укрупненность» и, одновременно, «простота» нравственных проблем по сравнению с пестротой их внешних проявлений в «обычных», «мирных» условиях; 3) жесткая иерархия человеческих отношений, основанная на служебной, а не на личностной ценностной шкале; 4) непосредственная соотнесенность мыслей и действий героев с общими судьбами – социального движения, государства, народа и т.д. Рассмотрим данные пункты последовательно, немного более подробно далее с учетом хронологий развития, а также – некоторых северокавказских произведений, вошедших в сборник «Лес одиночества» (М.: «Фолио», 2009).
1. Выделяемая нами в экстрим- признак приближенность к проблематике насильственной смерти была ощутимо предопределена историческими обстоятельствами прошлого века. Упомянутый нами выше свежий в свое время подход к отечественному идейно-художественному воспроизведению «экстрим»-тематики середины прошлого века обусловил ощутимую активность малых (рассказа, новеллы) и средних (повести) жанровых форм кавказских прозаических произведений. Относительно диапазона фактов, территорий, дат данные художественные труды оказывались существенно контролируемыми советской цензурой. Они были лишены в своих проявлениях конкретной доблестной масштабности, обширности круга количества описываемых участников. Однако стремления, эксперименты сопоставления духовно–философских проблематик, а также острого, интенсивного накала с «экстрим»–тональностью дали возможность художественным трудам, несущим узкую структуру, произвести ощутимый ход на стезе аналитико-синтетического художественного слияния. Ощутимо лирический, конкретно индивидуальный подступ к теме экстрим- агрессии, а также к тому беспристрастному жизненному ресурсу, каковой вырастал одновременно с ней, условно цементировал художественные тексты, принадлежащие, к примеру, черкесским авторам А. Евтыху, И. Машбашу, X. Ашинову, П. Кошубаеву, X. Теучежу в военные и послевоенные годы.
В середине прошлого века в советских литературах ощутимо осуществлялось достаточно серьезное конструктивное событие, каковое учеными уже современными обозначается так: поворот к человеку как в боевых, так и в мирных условиях. Выступая при этом в середине прошлого века (то есть с конца 50-х гг.) в советской литературе интенсивнее экстрим оживлен: тогда чаще, чем прежде, начинают рисоваться боевые пейзажи, включающие явное кровопролитие. При этом активнее начинают появляться не приветствуемые властной идеологией пафосные победы, а экстремальные сражения – проигрышные, несущие ощутимые утраты и подрывающие властные авторитеты. Действовавшие в тот период в стране властные представители, получившие свои макеты суверенности в ходе определенных жизненных циклов, могут быть отнесены к анализируемым К. Малабу субъектам, обсуждаемым Дерридой и Ницше в их споре о деконструкции. Вероятно, действовавшие тогда советские (в том числе, северокавказские) авторы находились в творческом поиске. Они пытались сформулировать доступного, но желаемого ратного героя, и потому поместили его в обстоятельства, на фоне которых присущие ему духовная мощь и человеческое достоинство апробировались в максимальном усилии. Демонстрируя то, насколько смерть неизменно способна прекратить приятельское содействие, Ж. Деррида, возражая Ницше, ратифицирует поражение власти.
И эта тенденция (приближенности смерти к человеку) сохранилась в новом веке, что весьма наглядно прослеживаем в произведениях северокавказских авторов на материале рассматриваемого сборника. Дух настойчивой активистки – смерти – витает практически во всех рассмотренных произведениях современных северокавказских писателей. В частности, с ней борются двое выползающих из боя героев (Али, Мутай) у черкесского автора Тенгиза Адыгова («Каракура»), продирающихся сквозь гущу леса и пытающихся самоотверженно спасать друг друга. Смерть рядом во многих эпизодах повести, наступающая на них, пугающая их и нередко формирующая сюжет. Один из этих героев в силу своей начальственной карьеры еще не однажды сталкивается с нею в ходе повести. И здесь, к примеру, в момент смерти одного из товарищей, его пугает собственная беззащитность перед ней. Только тот уже не дышал» [4, 138]. Более мирным, менее интенсивным, но отнюдь не менее частым упоминанием смерти отличается текст «Рассказы» Даура Начкебиа, выстроенный абхазским писателем на впечатлениях советского школьника. [5] Постоянно попадающий в силу своей подростковой отчаянности и порой излишней смелости в бытовые экстремальные условия, рассказчик часто наблюдает смерть в ее нападениях. Или тяжелые, приводящие к смерти, условия в произведении Бориса Чипчикова «Нерестились рыбы в свете лунном…», сюжет которого базируется на исторических фактах изгнаний, настигших национальные этносы в советский период. [6]
Некоторые тексты вообще целиком своими сюжетами и персонажами посвящены этой тематике. К таковым причисляем входящую в сборник «Последнюю охоту» Мухаддина Кандура, целиком построенную на битве со смертью, которая происходит в восприятии гонимого охотниками большого слона. [7] Либо больше относима к человеку рядом со смертью повесть «Елана» абхазского автора Алексея Гогуа. Это фактически заливаемая слезами героини история ее жизни, воспроизводимая ею в мыслях, в момент нахождения у изголовья могил. Откровенно обращаясь к своим близким мужу и сыну, похороненным здесь, страдающая женщина видит смерть в качестве безжалостной и мощной силы, обеспечившей ей злое одиночество в живущем мире. Пугающим образом смерти, сопровождающей героя, пропитаны в изложении А. Гогуа многие кадровые изображения, даже описания улиц: «Елана прошла весь этот долгий переулок, не встретив ни одной живой души, даже собаки не лаяли сегодня почему-то» [8, 258]. Пытаясь почерпнуть энергию в своих воспоминаниях, а также в горстках земли, Елана старается вернуть себе жажду жизни, что удается ей только в финале. Возвращаясь с кладбища домой и давая себе в пути обещание вернуться к жизни, рядом со своим заброшенным домом, она все–таки находит у своего обжитого уголка живой очаг.
В данном эпизоде просматриваем пластичность К. Малабу, помогающую в экстремальных ситуациях сохранить желание жить. Прикладывая к уходу за ним все усилия, героиня у А. Гогуа торопливо оживляет огонь: «Положила сверху пучок сухих хворостинок, вздула огонь, – и ожил, заструился дымок, ударил в нос, вышиб слезу…» [8, 270]. Тем самым ей удается, как уверенно убеждает нас автор в итоге, вернуть себя к жизни. Даруя ее этому, вьющемуся из трубы дома, дыму автор иллюстрирует приближенность к жизни хозяина: «Есть дым над жилищем, значит, жива его душа» [8, 270]. Это последние строки почина, дающие в борьбе со смертью надежду и оставляющие за собой оптимизм, добрый и благородный. Помогает в этом случае активным героям приспособиться к происходящему выделяемая К. Малабу пластичность действий. Но доказываемая нами близость смерти, как родовой признак экстрима, в данном случае налицо во всей силе.
2. Выделяемые нами в качестве отдельного экстрим- качества жизненная обобщенность и параллельная ей доступность духовной проблематики формулируются нами в соотнесении с разнообразием их заметных отображений в рядовых, текущих обстоятельствах. Уже во второй половине прошлого века (точнее, в 70-е годы) активнее, чем прежде, писательский ракурс начал фокусироваться не на коллективах, а на конкретной личности рядового солдата. Воспроизводилось такое внимание различными художественными средствами. Однако в большинстве ситуаций заметна склонность рассказчика воспроизвести и изучить духовную ратную тематику, используя образец отдельного индивида, плотно слитого с родиной, с родной землей и с земляками в прямом отношении. Данное качество подчеркивается цитируемой нами В. Дивьи, которая в унисон со статьей Эндрю Смита считает индивидуально-личные опыты «экстремального чтения» «как действие против «этнокультурного истощения», явное следствие постколониальных и глобальных условий» [3].
Тем самым, именно в пост- военных обстоятельствах советских литератур появлялись произведения, которые производились чаще опытными военными. Они оказывались в тех исторических обстоятельствах чаще нацеленными своей экспрессией на молодое поколение. Изображая в своих описаниях подробно и детально смертельно опасные сражения, они портретно превозносили доблестное благородство героев. Это давало возможность сформулировать требуемый для тогдашней советской идеологии ценностный образец. Путем подобной жизненной обобщенности требуемая, приближенная к читателю, простота индивида происходила посредством самоанализа героя.
Применительно к современному северокавказскому сборнику такой признак обобщенной соотнесенности с трудными реалиями, помогающей продемонстрировать душевные качества героев, присущ фактически всем рассматриваемым авторским текстам. На фоне постоянных военных агрессий страны и в условиях сегодняшних социальных трудностей экстрим также активен. Здесь можно вести речь о том, что этот признак соотнесенности сегодня на Северном Кавказе повсеместный. Каждый из вошедших в сборник авторских текстов несет прослеживаемое героем жестокое событие, ставящее перед персонажем вопрос выбора и подвигающее его к принятию решения, насыщенного душевными качествами лица. Таким путем писатели через нечто персональное, личностное делают свое обращение к паблик- вопросам социума в целом, с логическим расчетом воспроизводя персонажную (а порой, – и собственную) пластичность.
3. Обозначаемое нами в качестве третьего экстрим- качество являет собой жесткую иерархию человеческих отношений, основанную на служебной, а не на личностной ценностной шкале. Подобная жесткость среди работников была непреложным требованием советского строя, однако живой индивид не переставал являться личностью, страждущей, ищущей и мечтающей, что создавало предпосылки для появления в произведениях более тонкого персонажного начала. Так считает по данному поводу цитируемая нами В. Дивья, рассматривая экстрим- произведения в их функциональной роли применительно к лирике. Комплексная структура возникшего в середине прошлого века подхода (сосредоточенного аналитического, психологически выдержанного), выработанная и апробированная прозой с целью образного воспроизведения текущей реальности, оказалась заметно применимой авторами также для отображения боевых событий. При этом свежий на своем поле ракурс, обогативший исследовательский литературный инструментарий, дал возможность просмотреть в прошлом столетии новоиспеченные звенья, свежие окраски, ранее неизвестные грани предметов. Так советской (в том числе, и северокавказской) прозаической литературой 60-х гг. производятся красноречивые, наглядные пейзажи, в которых отчетливо разделяются двойные, а также многослойные психологические комплексы. В них преобразуется, иногда весьма напряженно, персонажное психическое настроение, которое плотно слито с мотивацией и с деятельностью героев.
Как показывают анализируемые произведения северокавказских писателей в рассматриваемом сборнике, названный экстрим- признак иерархической жесткости больше присущ текстам, сюжетно посвященным событиям прошлого советского времени. Так, в частности, описывающий у Т. Адыгова в его «Каракуре» колхозные реалии действующий рассказчик, работающий председателем советского колхоза, напоминает о такой иерархической жесткости своим починенным на всех колхозных и коллективных выходах. И так активно в отношении демонстрации жесткости советских иерархий каждое из посвященных советским событиям произведений сборника: С. Филатов «Когда мы вместе», Г. Немченко «Не бойся, я с тобой!», М. Бексултанов «Это же была не шутка», Ф. Искандер «Начало», Б. Коркамазов «Тебердинский дикселенд лета 1971 года», А. Макоев «Лунные мальчики», Д. Начкебиа «Рассказы», Г. Немченко «Русский мальчик», Б. Чипиков «Нерестились рыбы в свете лунном». Изложения заграничного (М.-И. Кандур «Последняя охота») и постсоветского кадра (у А. Гогуа, Н. Куека, А. Пренко, А. Хагурова, К. Цаголова, А. Цхурбаева) тематически уже гораздо более вольны и свободны в силу мало контролируемой сегодня действительности социума. Однако указанная половина художественных изложений, по нашему мнению, вполне наглядно подтверждает ощутимую действенность третьего экстрим- признака.
4. Обозначаемое нами в качестве четвертого экстрим- качество закономерно вытекает из трех предыдущих, являя собой прямую пластичную зависимость размышлений и поступков персонажей с глобальными судьбоносными компонентами, принадлежащими стране, этносу и движениям в социуме. Как говорит о данном литературном явлении уже упоминавшийся нами нидерландский искусствовед М. Болл, «Забудьте об учебе, книгах и кресле» [9]. Действительно, социум чаще обоснованно ожидает от индивида прогрессирования конкретных личностных признаков. В случае, если ожидание не оправдывается, индивиду в качестве поддержки предстоит определенная, тематически обоснованная информация (как печатная, так и электронная), в которой окажется доступно и достоверно изложена проблематика индивида, мало стремившегося к самовоспитанию. В случае индивида, действующего своим трудом в обстоятельствах четко структурированного социума, от него необходимы качества преобразовать характер, сдержаться, оказаться мобильным, ощутимо подстроиться в свободные сегодня типы контроля, каковые ощутимо разнятся с пугавшими в прошлом веке советскими моделями производственных отношений.
Тем самым уже в конце прошлого века как в российской, так, в частности, и в северокавказской прозе за персонажами и сюжетикой начала просматриваться увлеченность пишущего определенной склонностью к уходу в индивида. Эта склонность начала воплощаться в розыске стезей, механизмов ее осуществления посредством художественного ресурса того или иного произведения. Это особенно заметно проявилось в литературном отображении индивидуально-личностного в лице, которое находится в экстрим- обстановке. Применительно к данному признаку в рассматриваемом нами сборнике также отнесем его к повсеместным качествам всех, попадающих в экстрим- среду, персонажей. Фактически каждый сюжетный ход любого из произведений здесь обусловлен реалиями социума и проявляется в личностной окрашенности происходящих событий и их последствий. Соответственно такой закономерности вышеприведенный вывод по текущему разделу статьи оказывается вполне в унисон с цитатой из современного заключения К. Малабу: «Пока мы не уясним политических, экономических, социальных и культурных импликаций, привносимых нашими познаниями о пластичности мозга, мы с ней ничего не сможем сделать» [10, 110].
Выводы и рекомендации
Реальными в ходе использования радикальных фактов в экстрим- отображениях возможно счесть компоненты появлявшейся на протяжении прошлого века литературной продукции, присущей российскому (в частности, северокавказскому) географическому пространству. Так, к примеру, прозаические детали, рассмотренные нами в текущей работе, были обнаружены авторами в процессе их писательства. Следовательно, они как представители северокавказской литературы на российской арене отображают в собственных строках картины экстрима, присущего современному им социуму. Воспроизводя присущий индивидам экстрим, такой автор производит в своих текстах имевшуюся разносторонность, спутанность личностных связей, изображая их под жестким углом, поскольку они преломлены в экстремальной атмосфере. Воодушевленность индивидуальным подходом, а также его абсолютизация однако отнюдь не обусловили тогда искажение исторической действительности. Напротив, как показывают рассмотренные произведения, подход к исторической правде личностно подпитался индивидуальной гранью, психологически обусловленной в условиях экстрима. Объектом писательского постижения в этом случае оказалась действующая экстремальная реальность. Объектом писательского очерчивания выступил индивид с его усложненными отношениями с экстремальной реальностью, то есть индивид в его личностной роли. Соответственно этому в таких произведениях понадобилась реальная созвучность индивидуального подступа, насыщенного типажа, а также определенной личностной правдивости. Требуемая созвучность аналитических тенденций с лиро-эпикой слога оказалась предопределена функционально выдержанным условием честного и справедливого воспроизведения в художественном тексте активного сегодня экстрима.
В общем, мощь и оригинальность отечественного (в том числе и северокавказского) экстрим- вымысла в его своеобразной открытости, в его личностной углубленности, а также в имеющейся в таких текстах откровенности, подразумевают следующее. Это требует последующих обращений к материалу, оставшемуся нами пока неоткрытым (как в рассматриваемом сборнике, так и в национальных литературах). Все, изображаемое здесь, реально только частично, однако элементарно включает сущность некоего удивительного уникума, коими являются мозговые и духовные грани индивида нашего времени.
Литература
1. Философ Катрин Малабу: «Мозг постоянно освобождает нас от тяжести прошлого». http://psyconst.ru/koncepciia-plastichnosti/ (дата обращения 13.10.2021).
2. «Куда движется материализм?»: Катрин Малабу о социальном отборе, неизвестной материалистической традиции и критике капитализма. https://discours.io/articles/social/whither-matherialism (дата обращения 11.10.2021).
3. Экстремальные тексты / Под ред. Виктор Дивьи. http://jacket2.org/feature/extreme-texts (дата обращения 20.06.2019).
4. Адыгов Т. Каракура. Красная люстра // Лес одиночества: рассказы писателей Северного Кавказа / Ред. Г. Немченко. – М.: Фолио, 2009. – С. 17-169.
5. Начкебиа Д. Рассказы // Лес одиночества: рассказы писателей Северного Кавказа / Ред. Г. Немченко. – М.: Фолио, 2009. – С. 473-500.
6. Чипчиков Б. Нерестились рыбы в свете лунном // Лес одиночества: рассказы писателей Северного Кавказа / Ред. Г. Немченко. – М.: Фолио, 2009. – С. 736-792.
7. Кандур М.-И. Последняя охота // Лес одиночества: рассказы писателей Северного Кавказа / Ред. Г. Немченко. – М.: Фолио, 2009. – С. 289-356.
8. Гогуа А. Елана // Лес одиночества: рассказы писателей Северного Кавказа / Ред. Г. Немченко. – М.: Фолио, 2009. – С. 225-271.
9. Болл М. Утопия и миграция Стены по Глиссану и Шамуазо Жюстин Фейерайзен // Фантазия. 2020. Т. 10: Зоны, переходы, жилища. https://www.um.es/artlab/index.php/revista/the-time-it-takes-el-tiempo-que-tarda/ (дата обращения 15.10.2021).
10. Малабу К. Что нам делать с нашим мозгом?. – М.: V-A-C Press, 2019. – 112 с.
References
1. Philosopher Catherine Malabu: «The brain constantly frees us from the weight of the past». http://psyconst.ru/koncepciia-plastichnosti/ (date of access 13.10.2021) (in Russian)
2. «Where is materialism heading?»: Catherine Malabou on social selection, the unknown materialist tradition and criticism of capitalism. https://discours.io/articles/social/whither-matherialism (date of access 11.10.2021) (in Russian).
3. Extreme texts. Edited by Divya Victor. http://jacket2.org/feature/extreme-texts (date of access 20.06.2019) (in English).
4. Adygov T. Karakura. Red chandelier // Forest of loneliness: Stories of writers of the North Caucasus / Ed. G. Nemchenko. – M.: Folio, 2009. – PP. 17-169 (in Russian).
5. Nachkebia D. Stories // Forest of Loneliness: Stories of writers of the North Caucasus / Ed. G. Nemchenko. – M.: Folio, 2009. – PP. 473-500 (in Russian).
6. Chipchikov B. Fish spawned in the moonlight // Forest of loneliness: Stories of writers of the North Caucasus / Ed. G. Nemchenko. – M.: Folio, 2009. – PP. 736-792 (in Russian).
7. Kandur M.-I. The Last Hunt // Forest of Loneliness: Stories of writers of the North Caucasus / Ed. G. Nemchenko. – M.: Folio, 2009. – PP. 289-356 (in Russian).
8. Gogua A. Elana // Forest of loneliness: Stories of writers of the North Caucasus / Ed. G. Nemchenko. – M.: Folio, 2009. – PP. 225-271 (in Russian).
9. Bal M. El tiempo que se toma // Fantasiya. 2020. Т. 10. https://www.um.es/artlab/index.php/revista/the-time-it-takes-el-tiempo-que-tarda/ (date of access 15.10.2021) (in France).
10. Malabou C. What do we do with our brain? – M.: V-A-C Press, 2019. – 112 p. (in Russian).