Изначально необходимо вспомнить следующее. Асланчерий Тхакушинов в своих многолетних и многосторонних научных трудах в сфере социологии литературы обращался не только к требуемым научным источникам. Объектом его профессиональных интересов неизменно выступали также массивные тома художественных произведений, созданные как отечественными вообще, так и адыгскими, в частности, писателями. Для ознакомления с кругами научных интересов ученого в данной сфере необходимо пройтись следом за ним по периодизации, применяемой им к адыгскому художественному материалу, что мы и сделаем далее.
Первый этап
Относительно литературы адыгских народов надо в первую очередь напомнить общепризнанный факт: она зарождалась и продолжалась в фольклоре. Более того, она неизменно и бесконечно по сей день подпитывается его художественно-духовными проявлениями. Как мы знаем сегодня, этническое словотворчество на Северном Кавказе (в том числе, – и адыгское) достойно прошло все дороги и миновало возникшие на его пути преграды, каковые выстроились с момента появления национальной письменности в послереволюционную пору. Как свидетельствует по этому поводу признанный мастер адыгского литературоведения профессор Лейла Бекизова, «Народная основа прозы первых лет становления профессиональной письменной литературы заключалась в тесных контактах с фольклорными источниками» [1: 145] . И, как говорит, анализируя первый период адыгской литературы, сегодняшний юбиляр Асланчерий Тхакушинов, «Мы имеем дело с таким случаем, когда фольклорные основы поэтического мышления помогают ашугу создать высокохудожественное произведение» [3: 60] (речь в цитате идет о народном ашуге Цуге Теучеже). Действительно, в тот период только пришедшие в новописьменную литературу авторы чаще преимущественно постигали тактику словосложения. Причем делали это, погружаясь в изложения мудрых и опытных старшин, а не уходя в какие-либо ратные подвиги литературных новаторов. В этом случае в качестве примера требуется привести активность таких основоположников в адыгской литературе, как: Цуг Теучеж, Ибрагим Цей, Ахмед Хатков, Тембот Керашев. В частности, как считает, рассматривая творчество первого из названных, Асланчерий Тхакушинов, «Говоря об историзме поэмы Цуга, нельзя не сказать о том, что высокий литературный уровень его художественного мышления зиждется на фольклорных началах» [3: 60]. Вообще своеобразие фольклора как ресурса вполне отвечало и целиком удовлетворяло эстетической специфике и пафосным целям младописьменного словотворчества, куда стремились также в первый период и языковеды (к примеру, первый адыгский лингвист Даут Ашхамахов), и педагоги (к примеру, один из стартовых правителей народного образования здесь Сафербий Сиюхов).
В целом, адыгские словотворцы первых десятилетий прошлого века, как логически выверено поясняют авторы очерка из первого тома «Истории адыгейской литературы» К.Г. Шаззо, А.К. Тхакушинов, «особенно те, которые впервые взяли в руки перо для художественного творчества, больше рассказывали о событиях, нежели о людях, их творивших» [4: 201]. Эпичность той стартовой поэмы, основанную на вышеуказанной событийности, допустимо считать весьма закономерной. Эпическая поэма в национальном адыгском словотворчестве вообще обладает солидным опытом. И это есть признанный факт, который располагает вполне объяснимой трактовкой: ведь форма изложения как текста, так и смысла в поэме заметно сливается с тенденциями – и устной поэтики, и народной эпики.
Созвучность и некоторая схожесть первых произведений адыгской младописьменной прозы с фольклорным эпосом не только подчеркивается большинством исследователей, она просто очевидна. Причем она просматривается в разных текстовых гранях – не в одной лишь семантике, однако также в манере конструирования жанрово-композиционных структур, в распределении бытийного ресурса, в сюжетном структурировании, а также – в представлении несомого автором конфликта. Названные свойства адыгской прозы первых десятилетий приобрели толчок к собственному прогрессу непосредственно в связи со следующим. Это: во-первых, тенденции устно-поэтического творчества; во-вторых, творческий опыт адыгских писателей-просветителей конца XIX столетия; в-третьих, пафосно-публицистическая нацеленность проб, имевшихся в соседней русской литературе того периода.
К характеристикам, подобным соответствующим, Асланчерий Тхакушинов относит ранние произведения, принадлежащие следующим писателям: Ю. Ахметукову, И. Цею, С. Сиюхову, Т. Керашеву, а также поэзию, творимую Б. Кобле, А. Хатковым и еще, – вступившим в начале прошлого века в литературу М. Парануком. Начальными художественными изложениями адыгских писателей в ранней новописьменной прозе выступили жанры малые, как то рассказ, новелла, сюжетное стихотворение и сказовая поэма, газетный очерк, зарисовка, драмы, каковые также имели целый ряд аналогий с публицистикой в ее проявлениях. Так, в частности, анализируя подобные художественные тексты в соотнесении с социальным конфликтом, Асланчерий Тхакушинов неоднократно ведет речь о том, что социология столкновений, противоречивых возражений в обществе мало освещена в имеющихся литературных жанрах. Причем в конфликтных условиях практически не имеется существенных расхождений между поэтическим и прозаическим рядами. Ведь конфликтные столкновения возникают везде и всюду – начиная с бытия юных рядовых жителей и вплоть до беды стариков, независимо от материальной обеспеченности и уровневой отнесенности индивида. Тем самым обратимся далее к стадии, выделяемой Асланчерием Тхакушиновым в работах по социологии литературы в качестве следующей после вышеописанной, начальной.
Второй этап
Следующая стадия прогрессировании адыгской литературы причисляется Асланчерием Тхакушиновым к моменту усиления общесоветской «теории бесконфликтности», каковая разом наступила и активно отодвинула в сторонку вульгарный социализм начала прошлого века. Это произошло в середине прошлого века, в военные и послевоенные годы, что было обусловлено воздействием сопровождавших тогда историю тезисов: в частности, идеологическим требованием об обязательной «сглаженности» эстетического продукта, а также – победным тогда утверждением о полном разгроме нападавших. Возникавшая в таких жестких и строгих рамках теория бесконфликтности ожидала реального ухода от воспроизведения конфликтного узла в повествовании. Вследствие ее воздействия из многонациональных советских литератур середины прошлого века начали испаряться любые нотки достоверности, реальность здесь начала выглядеть не просто ужасающе отдаленной от жизни, но элементарно убогой, устрашающей. Данная бесконфликтная установка, насаждавшаяся всюду и везде, являлась отнюдь не поверхностным порывом в тогдашних обстоятельствах, когда вспыхивали массовые репрессии, внедрялся коллективизм, насильно шла индустриализация и продолжались прочие принуждения. При этом соответствовавшие данной теории произведения, утерявшие конфликтные узлы, оказывались фактически вялыми, ненужными. Идеологически требуемая агитация выступает реально угрожающей мощью, дарующей социуму не эстетическую продукцию, а излишний мусор. Тем самым литература была обязана в середине прошлого века соответствовать партийным канонам, воспевая и восхваляя насаждавшееся строем жизнеустройство. Как описывает тогдашнюю общественно-политическую ситуацию член-корреспондент РАН Р.Г. Яновский, делая это уже в новом тысячелетии, в 2007 году, «Литература, руководствуясь ложной идеей, не только уводит писателя от исследования объективных процессов жизни, не только отрывает его от физического мира героев произведения, от исторического процесса, но и пугает читателя, отрывает его от переживаний, внутренней духовной борьбы, порождает готовый эрзац модели будущего, ложные схемы поведения в настоящем» [5: 397]. Таким путем сформированный в социуме канон властных структур выступил как творческим, так и общественно-политическим каноном для словотворцев Советского Союза. Причем обманные социально-обусловленные конструкции желанного «окультуривания», путем добавления некоей «культурной рамки», добавляли только шаблонность, пугающий стандарт, агитационную натянутость в отношения и коммуникацию героев, что закономерно порождало явное разочарование получателя. Эта теория бесконфликтности открыто и жестоко игнорировала существование нации, смотрела «сквозь пальцы» на национальные проблемы, уходила от нуждавшихся в озвучивании тем.
Как говорит об этом Асланчерий Тхакушинов в одной из глав (восьмой) в первом томе «Истории адыгейской литературы», «Инерция «теории» бесконфликтности творчества оказалась значительно сильнее, чем думалось тогда, и прозу окончательного внутреннего духовного и нравственно-социологического разрушения спасало то, что в ней, пусть в ограниченных пространствах, но существовал этносоциологический, социокультурный мир адыгов, его художественно-беллетристическое отражение» [2: 327]. Согласен с ним в этих обращениях к внутреннему миру и мастер адыгского литературоведения, профессор Казбек Шаззо, который анализирует одну из работ Асланчерия Тхакушинова так: «Новаторский взгляд автора состоит в том, что при наличии в национальной поэзии, с первых лет ее зарождения, образцов лирической поэмы (А. Хаткова, Ц. Теучежа), ее динамическое развитие и жанровое становление он связывает с интенсивным развитием национальной лирики в целом, со становлением лирической личности, когда стало возможным раскрытие субъективного мира человека. И происходил он не так активно и последовательно, как кажется на первый взгляд, – процесс индивидуализации поэтического творчества, «жизни и идей личности – процесс длительный», – говорит исследователь, и отмечает: «Окружающий поэтов эпический мир, объективное его содержание медленно становилось содержанием поэтической стихии творческого индивида, а без активности этого процесса формирование лирики и лирических жанров, в том числе и лирической поэмы, и лирического цикла, естественно, происходило в сдержанном темпе». Доводы эти нам кажутся обоснованными и убедительными» [4: 683].
Таким путем, по мнению цитируемого Казбеком Шаззо юбиляра, изучающего социологию литературы, начали просматриваться явные предпосылки возможностям честного воссоздания внутренней жизни. Причем – не социума в целом, а конкретного индивида, думающего и чувствующего в своем социуме. В частности, верно приводя поэмы Аскера Евтыха в качестве примера основанной на фольклоре лиризации прозы, Асланчерий Тхакушинов закономерно и обоснованно обращается к периоду, обозначаемому уже в качестве третьего и приближенного к современности.
Третий этап
Специфика и своеобразие вставшего в конце прошлого века периода адыгской литературы, причисленного исследовательским кланом к современному, состоялись в преобладании прозаических историко-революционных текстов. Начиная с лиризации прозы 60-х гг., в последующие десятилетия происходили ощутимые литературные преобразования. Художественное творчество, постепенно и чудом освобождаясь от партийных канонов, начинает приобретать человеческий лик. В приближающейся к перестройке стране начало звучать наступление на преступления вульгарного социологизма. Здесь четко закрепились и устоялись, начали приобретать благополучие попытки ухода авторов вглубь черных проблем социума и внутрь человеческого мира. Одновременно со всей советской литературой под индивидуально-личностное влияние сработавшего Постановления «О культе личности и его последствиях», а также под воздействие вспыхнувшей позже «хрущевской оттепели» попала и литература адыгская. Тем самым концентрируется мысленная, психологическая и духовная сила адыгских авторов, каковая развивает национальное словотворчество до нынешнего уровня. Сегодня писательская мысль, сопровождаемая эмоцией и духом, проявляемая в художественном образе, не теряет зря время. Сейчас она не только основательно обдумывает, но и переживает труднейшие (и давние, и наглядные) жизненные казусы, встречи, события. Таким образом, Учужук Панеш и Асланчерий Тхакушинов, как авторы главы первой «Адыгейская литература 50-х – 80-х годов XX века» во втором томе «Истории адыгейской литературы» просматривают в эти годы очевидные и наглядные признаки новой волны, замешанной на прогрессировании больших романных и средних повествовательных жанров прозы. И это позволяет вести речь о необходимости последующих анализов в пределах предпринятых нами в статье хроникальных периодизаций.
Вообще, как оказалось заметно при соприкосновении с работами Асланчерия Китовича Тхакушинова, часто обращающегося аналитически к художественному тексту адыгских авторов, наше родное словотворчество оказалось в силах вынести, побороть устрашающую мощь вульгарного социологизма, уйти в человека от преступных позывов «теории бесконфликтности», пренебречь непристойным сглаживанием реалий и остаться помнящим о «хабзэ» (= «обычай») достойным человеком, игнорирующим планетарную бюрократию.
Использованная литература
1. Бекизова Л.А. От богатырского эпоса к роману. – Черкесск, 1974.
2. Тхакушинов А.К. К вопросу об идейно- художественном своеобразии жанра поэмы в адыгейской литературе // Проблемы адыгейской литературы и фольклора. – Вып. 5. – Майкоп, 1985. – СС. 60-83.
3. Тхакушинов А.К. Адыгейская литература 40 – 50-х гг. и «теория бесконфликтности» творчества // История адыгейской литературы: В 3-х тт. – Майкоп, 1999. – Т. 1. – Гл. VIII. – СС. 298-350.
4. Шаззо К.Г. Поэзия в контексте социальных идей (Тхакушинов А. К., «Общественные процессы и их отражение в адыгейской поэзии». – Майкоп, 1994) // ХХ век: эпоха и человек. – Майкоп: Полиграфиздат Адыгея, 2006. – 806 с. – С. 679-684.
5. Яновский Р.Г. Вместо заключения // Тхакушинов А.К. культура и общественная жизнь. – Майкоп: Полиграфиздат «Адыгея», 2001. – С. 396-403.