АВТОРСКОЕ ВНИМАНИЕ К ЛИЧНОСТИ – СТЕРЖНЕВАЯ ТЕНДЕНЦИЯ СОВРЕМЕННОЙ АДЫГСКОЙ ПРОЗЫ

Слово «человеческий», как это очевидно, содержит в себе не только биологический смысл. В нем отражены некие компоненты спиритуального характера. Когда они отсутствуют, мы говорим о человеке, что он «нечеловечен», поскольку он не может быть мерой полной и истинной человечности. В целом, кабардинские повести двух последних десятилетий позволяют говорить о прогрессе в развитии жанра в одной из северокавказских литератур как раз в сторону «человечности». Усваивая оптимальные традиции родного адыгского фольклора и других национальных литератур, кабардинские писатели используют их в своем творчестве. Лучшие образцы кабардинской повести последнего десятилетия освобождаются от описательности, их авторы все чаще проникают в глубь явлений, совершенствуя художественные приемы изображения героев. Прозаики нередко создают живой диалог, индивидуализируя язык персонажей и, в то же время, никоим образом не пренебрегая возможностями родного языка, фольклора и
этнического менталитета – традиций и обычаев народа, придавая тем самым своим произведениям художественную выразительность, национальное своеобразие и колорит.

Однако подобного рода влияние происходит и в несколько ином ракурсе. Так, к примеру, в фольклорном мифе любое действительное человеческое качество обретает телесный индивидуальный образ. Оно духовно и материально одновременно. В мифе все духовное материализуется, а материальное – одухотворяется. В мифологическом сознании человек практически утрачивает свое «Я», он оказывается сферой божественной практики. Боги дают человеку определенные качества или, наоборот, лишают свойств. Современным прозаикам же, напротив, удается четко обозначить это личностное «Я» в своих произведениях. Именно этот процесс и будет рассмотрен далее на примере повестей адыгских писателей – «Теплый снег» (1985) Казбека Шаззо и «Красная люстра» («Каракура») (1978) Тенгиза Адыгова.

К одному из современных достижений адыгской лирической повести можно отнести повесть писателя и литературоведа Казбека Шаззо «Теплый снег» («Ос фаб»), вышедшую на адыгейском языке в 1985 году в Майкопе. Произведение буквально наполнено лиризмом – он вплетен в строки воспоминаний лирического героя, его размышлений о жизни, о любви, о людях, которые его окружают, об отношениях с ними и о многом другом. Композиция произведения следующая: настоящее – прошлое, включенное в тесные рамки воспоминаний главного героя – настоящее. В данном случае в качестве места действия выступает пребывание героя «ночью в чужой стране». Именно так автор называет то место, где герой начинает свою лирическую исповедь. Здесь же он ее и заканчивает, и читатель опять оказывается в гостинице немецкого города. Примечательно то, что автор не дает тем местам, где оказывается в воспоминаниях герой, их фактических названий, читатель догадывается о них сам: «Город на берегу Белой», «Цветы побережья Байкала» или «Город на берегу большой реки». По мере развития повествования складывается впечатление, что это не просто каприз автора, а стремление его таким образом придать окружающему героев миру оттенок некоей абстрактности и виртуальной субъективности, зависимости от впечатлений и настроений лирического героя-рассказчика.

Каждая строка этого произведения буквально пронизана индивидуальностью, личностью главного героя. Однако этот художественный субъективизм не накладывает своего отпечатка на образы других героев повести. Их портреты, характеры, поступки очень реальны вне зависимости от того, каково восприятие их главным героем. У читателя складывается собственное впечатление о людях, окружающих Хазрета, и лишь параллельно с этим читатель знакомится с тем, как сам Хазрет относится к людям, с которыми его сводит жизнь.

В повести нет однозначно-положительных и однозначно-отрицательных персонажей. Все они, как и в жизни, живые, реальные люди со своими достоинствами и недостатками. Автор выносит их поступки, суждения на суд читателя и, ни в коей мере не навязывая ему своего мнения или мнения Хазрета, предоставляет читателю возможность самому размышлять о жизни и системе ценностей своих персонажей. Позиция же самого лирического героя предельно ясна – это категоричное неприятие подлости, предательства, хамства и всего того, что отнюдь не украшает человека, но в то же время страстное, порой неосознанное стремление к добру, дружбе, любви и справедливости. Хазрета словно магнитом притягивают те люди, в душах которых он чувствует понимание, поддержку, бескорыстное желание творить добро во имя самого добра. Таков его старший товарищ Григорий Петрович, его ровесник Василь, его друг Елмыз. Но основное место в сердце Хазрета заняла милая и непосредственная Настя, с которой его связала нежная и чистая любовь.

Интимные переживания героя занимают в повести значительное место, причем по мере развития повествования интимность, лиричность рассказа набирает обороты, и финальная встреча с Настей после долгой разлуки становится кульминацией этой сюжетной линии. Дело в том, что любовь пришла к Хазрету в тот момент, когда его брак был на грани развала, в отношениях супругов уже появился холодок, предшествующий полному разрыву, и Хазрет, в свое время горячо любивший жену, очень тяжело переживал утрату искренности чувств в семье. И, учась в Ленинграде, в аспирантуре, он встречает Настю, любовь к которой становится своеобразным бальзамом на его, еще не зажившие, сердечные раны. Так в его жизни вспыхивает новая страсть, которая разгорается все ярче и сильнее. Хазрет оказывается перед труднейшим нравственным выбором: любовь к Насте или долг перед женой и дочерью. Он уезжает от Насти с твердым намерением поговорить с женой и развестись, но дома его начинают мучить жестокие сомнения. Человек честный, не приемлющий зла и несправедливости, Хазрет не находит в себе сил решиться на разговор с женой, постепенно приходя к мысли о том, что на чужом несчастии своего счастья не построишь: «Что будет с Камой? Я найду свое счастье, а она?».

В конце концов, Хазрет решает остаться с семьей, горячо любя маленькую дочурку и боясь ее потерять. Настя и Хазрет перестают обмениваться письмами, Настя выходит замуж, да и у Хазрета внешне все налаживается. Но лишь внешне – читателю очевидна и понятна та буря эмоций и переживаний, которая бушует в душе героя. Однажды, спустя несколько лет, они встречаются вновь, и Настя рассказывает о том, через какие сердечные муки пришлось пройти и ей. Автор дает понять, что любовь героев жива, она не угасла, а лишь затаилась, и стоит им лишь позвать ее, как она разгорится с новой силой. Но Хазрет и Настя предпочитают оставить все как есть, каждый из них дорожит своей семьей и жертвует ради нее любовью.

Психологическая картина интимных переживаний героев очень сложна. Горячо и страстно любя Настю, Хазрет по-своему привязан к жене. Несмотря на холод в отношениях и возникшую между ними стену отчуждения, он еще помнит о том времени, когда они были влюблены и счастливы. О том, как небезразлична Хазрету Кама, можно судить по частым обращениям его к ней в мысленных монологах. Довольно неоднозначно и критически оценивает эту художественную деталь Х.Тлепцерше: «...В то же время повторяющийся из страницы в страницу комплекс какой-то невольной вины героя, бесконечное оправдание себя перед Камой кажутся излишними». Однако, на наш взгляд, такая позиция автора представляется вполне психологически оправданной. Чувство вины Хазрета перед женой органично следует из того, какими нравственными достоинствами наделил его автор: принципиальность, ответственность и, по словам того же Х.Тлепцерше, «его открытая и чистая душа не приемлет фальши, приспособленчества, счастья любой ценой».

Следовательно, становится очевидным, что, отдав свое сердце другой, Хазрет не смог безучастно и равнодушно повернуться спиной к Каме – женщине, прожившей с ним несколько лет и давшей жизнь его любимой дочурке Дине. Само собой, его мучает чувство вины, и терзают угрызения совести. Сама любовь оказывается ему не в радость и, даже когда он с Настей, в подсознании у него – мысли о жене и дочери. А стоит Хазрету остаться одному, как эти мысли тут же выплывают наружу, и уже просто не в его силах – начисто забыть о семье. А человек, искренне чувствующий свою вину, испытывает ее постоянно, и любой психолог знает, как трудно избавиться от этого комплекса. Поэтому в данном случае оценка критика представляется несколько заниженной: так называемое «бесконечное оправдание» героя перед Камой, на наш взгляд, по замыслу автора становится одним из доказательств порядочности и чуткости Хазрета и является также одним из доказательств достоверного изображения писателем психологии своего героя.

Вообще, тема любви занимает центральное место в произведении, в умах и сердцах его персонажей и красной нитью проходит через всю повесть. А некоторые мысли автора на эту вечную тему, которые он вкладывает в уста Хазрета и его друзей, можно отнести к аксиомам житейской мудрости: «Если человек не тянется к человеку, то он может потерять человечность» (С. 114), «Если бы мы знали, за что любим, то мы бы разучились любить» (С. 119), «Разве может любящий человек сделать подлость?» (С. 47) или «Любовь – это то, что делает человека человеком» (С. 71). Но наряду со всем этим, Хазрет постоянно размышляет о вопросах, которые неизбежно встают перед каждым человеком – о добре и зле, верности и предательстве, сопереживании и равнодушии.

Фактически, Казбек Шаззо в своей повести возвращается к тем же проблемам, которые до него поднимали и другие адыгейские писатели. Но у каждого из мастеров художественного слова свой путь, свои способы постановки этих вопросов перед читателем и их разрешения. Герой Казбека Шаззо не дает однозначных ответов на эти вопросы, но Хазрет молод, и читатель понимает, что отрезок его жизни, описанный в повести, – это не заключительный этап трудного тернистого пути, который можно назвать «путем к истине». Порой, чтобы пройти этот путь, человеку не достает целой жизни. И потому читатель просто надеется на то, что Хазрет правильно решит для себя все эти вопросы и построит свою дальнейшую жизнь на принципах добра, гуманности и справедливости.

Повесть насыщена яркими, красочными описаниями картин природы и архитектуры, восприятие которых рассказчиком, а, соответственно, и читателем находится в прямой зависимости от настроения лирического героя. Хазрет, как и любой другой эмоциональный и впечатлительный человек, фактически перестает замечать красоту окружающего мира, если на душе у него пусто, мрачно и серо. Эта особенность повести также вызвала нарекания Х.Тлепцерше: «Получилось же несколько «лобовое» решение проблемы – если герою плохо, то и солнце не светит, и деревья не цветут...». Однако, на наш взгляд, именно такой подход к описанию окружающего мира и предполагает лиризм повествования: читатель воспринимает окружающую героев действительность опосредованно, именно через восприятие, через «Я» главного героя, впечатления которого наносят своеобразный налет его индивидуальности на все, что его окружает. Так и происходит в жизни: лишь находясь в хорошем настроении и, соответственно, в красочном мироощущении человек способен замечать все колоритные оттенки мироздания. Поэтому то, что Х.Тлепцерше расценивает как «несколько «лобовое» решение проблемы», как нам кажется, еще раз подтверждает тонкое понимание автором психологии своего героя и приверженность его лирической тональности, которую он избрал для своих строк.

Стиль повести Тенгиза Адыгова «Красная люстра», вообще характерный для творческого пера писателя, чрезвычайно необычен в общепринятом понимании термина «стиль». Первое, что обращает на себя внимание при анализе, – это практически безабзацное членение текста, представляющего собой сплошной поток семантически насыщенного авторского изложения от третьего лица. Даже редким, максимально кратким и словно между делом произносимым диалогам не выделяется в общем течении авторской мысли отдельного абзаца; прямая речь заменена косвенной или изложена «в строчку» и входит в состав массивных абзацев.

Подобным способом автору удается достичь того, что сплошное, порой бессвязное повествование, состоящее из телеграммоподобных, «бегущих в одну строку» фраз, создает непередаваемо живое и достоверное впечатление о роящихся в голове рассказчика раздумьях, порой выраженных в неких образах-символах, о которых, к примеру, Э.Фромм сказал так: «Я считаю, – пишет, – что язык символов – это такой иностранный язык, которым должен владеть каждый из нас. Умение понимать этот язык позволяет соприкоснуться с глубинным уровнем нашей собственной личности. Фактически это помогает нам проникнуть в специфически человеческий пласт духовной жизни, общий для всего человечества, как по содержанию, так и по форме». Именно подобным образом и происходит в данном случае проникновение во внутренний мир героев Тенгиза Адыгова.

Перескакивающие с одной на другую, убегающие вперед и снова возвращающиеся мысли, порой логично, а порой и сбивчиво излагаемые, несколько утяжеляют стиль, в некоторой степени затрудняют восприятие. Но в то же время такая структура придает повествованию психологическую достоверность, напоминая тем самым, что мысль человеческая – это не стройная энциклопедия, а независимый и не всегда подчиняющийся логике механизм.

Однако, помимо того, что автор эмоционально-образно представляет процесс размышлений главного героя, ему удается в той же лирической тональности осуществлять какие бы то ни было эпические пересказы и описания. Обычные бытовые детали и подробности излагаются в одушевленных рамках ощущений главного героя: «Габидат на мгновение вскинула глаза, посмотрела так, вроде бы своим безмолвным укором смягчая его грубость, и окатило его этим ее спокойствием, исходящим от ее лица, и вмиг остудило».

Такого рода психологически насыщенная палитра в описаниях поэтизирует их, придавая им лирические оттенки. Той же цели – лиризации стиля – способствуют и используемые в тех же эпических изображениях слова-восклицания и целые восклицательные предложения, сообщающие ровному течению авторской мысли эмоциональный, глубоко личностный оттенок. Таким образом, личностные задатки, человеческий потенциал на страницах Тенгиза Адыгова все равно оказываются богаче обязательной, повсеместно насаждавшейся в обществе тех лет, социальной организации. Так, повествуя об условном соревновании, установившемся на току между главным героем и женщиной, ставшей впоследствии любовью всей его жизни, автор выразительно отмечает: «Беспокоясь, а нагрузят ли вовремя ту тележку, он глянул туда и оторопел: там уже закрывали верх! Эта женщина, эта Каракура, опережала его, Красного Кардана, первого мужика в селе, да что там – в районе, а может, и во всей Кабардино-Балкарии! Он в сердцах сплюнул. Ну ничего! Он покажет ей!» (С. 301). Такого рода экспансивные восклицания сопровождают большинство эпических описаний, приведенных в тексте повести, оживляя, одушевляя и ярко окрашивая их.

Либо другой персонифицирующий текст прием – риторические вопросы, задаваемые героем самому себе. В том же эпизоде с соревнованием есть такая выразительная картина мыслей и чувств героя: «…Но он не хотел сдаваться. Что, бросить? У меня рана, осколок, не могу? Да ни за что! Скорее сдохнет, чем позволит себе такое!…» (С. 302). Причем здесь следует отметить и то, что в большинстве подобных эпизодов, касающихся текущих раздумий и действующих ощущений главного героя, употреблена живая народная, разговорная и порой непристойная лексика, строго выдержанная в рамках присущих главному герою моральных и этических понятий. Что также оживляет язык повествования.

Благодаря подобному «одушевлению» читатель в очередной раз убеждается в том, что человеческая природа никак не сумма врожденных, биологически закрепленных побуждений, но, одновременно, и не безжизненный слепок с матрицы социальных условий. Это – продукт исторической эволюции и определенных врожденных качеств личности, становление которой представляет собой сложный, двусторонний процесс. В последнем сталкиваются и воеди­но сходятся два противоположных и диалектически связанных между собой начала. С одной стороны, это необходимая и неизбежная связь индивида со сверхлич­ным целым (той или иной социальной группой, общест­вом, человеческой историей, миром, наконец), а с дру­гой – выделенность индивида из целого, тенденция неза­висимости от него, противостояние ему ради «самосозна­ния» и самореализации, детали которой весьма успешно удаются Тенгизу Адыгову. «Личностью индивид становится тогда, когда осоз­нает и реализует в поведении свою принадлежность к социальной группе и свою индивидуальность. Это про­цесс идентификации себя с социумом и одновременное обнаружение своей неповторимости – в потребностях, в способностях, в ответственности», – писал А.В.Гулыга.

Вникая в тонкости психологии своих персонажей и, порой, – в тонкости психологии всего народа, автору удается дать полную и подробную панораму этих частностей. К примеру, в том же эпизоде на току писатель раскрывает детали и подробности восприятия работающим народом брошенного кем-то девиза: «Зерно – Сталину, полову – Гитлеру!». «Каждый вкладывал свой смысл в эти слова, свою интонацию, и они звучали как девиз, как лозунг, как насмешка над врагом, издевка, как торжество, приказ, вера в победу… Люди свято верили, что вместе с зерном дают армии свою силу, силу несметную – силу народную и правду-правоту…» (С. 303).

Столь же поэтичны в повести и тонкости психологии не только народной, но и личностной, индивидуальной, в частности, самого главного героя – председателя колхоза, а значит, и его председательской психологии: «И возликовал: жизнь пошла! Жизнь! И будто подхватило его волной, восшвырнуло ввысь, жавороночьей песней вознесло в небесную синь, и оттуда, с необозримой высоты, окинул всевидящим взглядом всю землю и этот неудержимо назревающий день, в цветах и красках, в слепяще-радостном сиянии… И он не выдержал; …слезы сами собою брызнули из глаз и омыли задубелую, в мелких трещинках, рыжую кожу…» (С. 319). Или эмоциональные частности его мужской психологии, раскрывающиеся, к примеру, после того, как подняла на него руку его женщина: «Али стоял раздавленный… Казалось, она перевернула все в нем вверх дном, даже выбила его из себя одним своим ударом, яростнее которого не могло быть ничего на свете, будто все силы, что есть в мире, вселились в один замах ее худой руки, словно бы и не она его ударила, а эта родная их степь, сама мать-земля…» (С. 329).

Таким образом, здесь следует подчеркнуть, что авторские описания эмоционально-чувственной сферы героев максимально красноречивы и сочны. В значительной мере живописно и поэтически колоритно. В данном случае к лексике автора может быть применена цитата отечественного теоретика литературы В.Шкловского: «Слова – способ или один из способов напоминать ощущения. Слова – иногда способ разбираться в ощущениях. Иногда они – способ путать ощущения. Для того, чтобы ощущать их, человек ощутил бы прежде всего неощутимое, уменьшил бы расстояние между собой и миром, приблизил бы его осязанием к пониманию». Таким образом, А.Кушхаунов мастерски, говоря словами критика, приближает осязание к пониманию, а понимание – к осязанию.

Либо такое яркое и выразительное описание самоощущения: «Мысли его устремились по какому-то накатанному мягкому руслу, убаюкивая, навевая мечтательно-безмятежное состояние, поглощая все тревоги. Он словно погрузился в какую-то вязкую томную негу, которая, проникая в плоть по жилам, пропитывала все тело, и Карданов ощутил отяжеленно-легкую сладость в себе и себя в ней, точно висит он в середине водоема, заполненного той негой, не касаясь ни дна, ни краев» (С. 362). Подобные предельно насыщенные эпитеты и пронзительно кричащие метафоры свидетельствуют о творческом мастерстве и профессионализме писателя.

Смешанная карусель воспоминаний главного героя – то самостоятельных, то вкрапленных одно в другое, а в них еще и третье – подобная двух- и трехступенчатая структура представляет и составляет опять-таки вереницу мыслей, путающихся в голове и ощущений, вихрящихся в сердце, что еще более усугубляет взволнованность повествования. Именно благодаря этому главный герой повести Тенгиза Адыгова умеет страдать, обнаруживать добросердечие, проявлять благородство, демонстрировать волю...

И еще одно. Помимо особенностей национального языка, в повести сочно и насыщенно представлены особенности адыгского национального образа мыслей, образа жизни, этикета и менталитета. Рассуждая о деталях того или иного событии, подробностях того или иного факта, поведении того или иного человека, главный герой зачастую проводит аналогию с общепринятыми, общенациональными особенностями общенародного характера. Например: «Ах, это адыгское позднее прозрение, горевал он, не зря говорят, умом адыг крепок задним… А еще говорят: одного египетского фараона спросили, чего бы он больше всего хотел, а тот ответил: ум кающегося адыга…» (С. 334). И еще не одна подобная деталь народной философии или характера встретится в повести.

В повести также рельеф­но вырисовывается внутрен­ний, эстетический критерий измерения сути отношений между человеком и окружающим миром с точки зрения авторских «установок». Здесь имеют место определенные жанровые рамки выявления высших целей человека, самого смыс­ла его существования и, особенно, его внутренней свободы. Исходя из того, что проблема последней была особенно актуальна и в той же мере опасна в советский исторический период, когда создавалась (но не издавалась) повесть, разрешение этих вопросов Тенгизом Адыговым можно счесть существеннейшим прорывом в идеологическом плане. Так, по словам Н.А.Бердяева, возрождение смысла жизни связано с сознанием источника мирового зла: «Человек должен стать внутренне свободным, достойным свободы и вечной жизни, действительно перестать быть рабом, а не надевать костюм свободного, не казаться могущественным: он должен сознавать свой грех, в котором участвовал, и религиозную связь свою с искуплением. Освобождение зверя с бушующим в нем хаосом не есть освобождение человека, так как подлинный человек есть часть божественной гармонии».

Таким образом, можно сделать вывод о том, что как Казбеку Шаззо, так и Тенгизу Адыгову удается раскрывать конфликты социального и человеческого, показыва­ть дисгармонию или степень расхождения общечело­веческого и индивидуального в человеке, дающую представление о сути общественных отношений изображаемого времени. «Как ни привлекателен мир красоты, – писал, к примеру, В.В.Розанов, – есть нечто еще более привлекательное, нежели он: это падения человеческой души, странная дисгармония жизни, далеко заглушающая ее немногие стройные звуки. В формах этой дисгармонии проходят тысячелетние судьбы человечества».

В целом же в адыгской прозе на сегодняшний день происходят те же изменения, что характерны для всей литературы – лиризация. Ослабление эпического начала, размаха повествования, остроты сюжета и как альтернатива ему – усиление философского мотива, глубокое осмысление действительности, событий, явлений, фактов, поступков. Как справедливо отмечала в своем исследовании А.Мусукаева, «современная повесть поднялась до уровня развитой психологической реалистической прозы». Согласимся с исследователем и в том, что достижения современной повести свидетельствуют о наступлении реалистической зрелости литературы. Национальные писатели успешно адаптировали и значительно обогатили нетрадици­онный для адыгских литератур жанр новыми художест­венными открытиями, используя его конструктивные воз­можности, раскрывая и выявляя его внутренний потен­циал.

Опубл.:
Хуако Ф.Н. Авторское ... // Синергетика образования: Межвузовский сборник ЮО РАО. – Вып. 5. – М.-РнД.: изд-во РГПИ, 2005. – С. 197-206.