Действительно, уже пролог можно условно считать неким лекционным изложением, посвящающим несведущего читателя в подробности государственного бытия и общественного строя хеттского народа, – народа, представители коего сегодня в науке признаются древними предками адыгов, с описанием деталей их взаимоотношений с другими нациями. При этом А.Псигусов с благодарностью упоминает используемые им для художественного изложения научные и исследовательские труды зарубежных и советских, прошлых и современных востоковедов, как то О.Р.Генри, Дж.Г.Маккуин, Э.Форрер, В.В.Иванов, С.Х.Хотко и др. Подобный содержательный пролог, насыщенный документальными сведениями о стране Хатти, выступающей в дальнейшем объектом авторского изложения, Асланбек Псигусов объясняет собственным стремлением к обеспечению плавного перехода читателя к страницам романа, – перехода, который успешно реализуется далее.
Историко-документальный стиль пролога в начальных же строках первой главы сменяется ярким художественно-насыщенным описанием широкого зарева – рассвета и всех его природных красот, свойственных для царства Хатти. Причем искренне восторгаясь этими возвышенными красотами рассказчик буквально подводит читателя к более прозаичной фабуле: так, горделиво описывая «разноцветье красок всесильной природы» он напоминает о том, что «в моменты горделивого возвышения нельзя забывать о постоянном и близком присутствии смерти» (1; С. 31). Либо описывая в том же эпизоде величаво плывущий саван тумана автор видит в этом явлении природы опасность поглощения всего сотворенного человеком и, соответственно, вечного забвения, от чего может спасти «лишь только доброе, что ты сотворил» (1; С. 31), остающееся на земле и в сердцах людей.
Описанные подобным образом красоты природы и на их фоне излагаемые жизненные установки читатель воспринимает как собственную подготовку к объекту весьма величественному, но находящемуся на стыке ухода от немалого числа героических деяний в мир иной, в царство смерти. И уже следующий абзац закономерно представляет великого властелина страны Хатти Питхану, причем с вводным упоминанием всего свершенного им героизма, но лежащим сейчас обессиленным в царском шатре, терзаемым многочисленными старыми ранами, с единственным томящим душу желанием, сопровождающим его уход, – сразиться и умереть. Кстати, аналогичный художественный прием А.Псигусов использует еще не однажды и в других эпизодах «Жизнеописания…». Так, во втором романе цикла («Царь Хатти Анитта») он вновь очерчивает красоты природы в качестве фона, соответствующего некой жизненной философии и придающего ей нужный настрой: «Лучи, падая на белые известняковые поверхности, отражались и переламывались в воздухе радужным сиянием, удивляя взоры воинов, напоминая в последний раз о красоте мироздания и жить, восхищаясь каждым мигом мирного созидания на благо себе и своим ближним» (2; С. 82).
И еще, немного отвлекаясь, в качестве стабильного, неизменного на протяжении всего повествования приема, обусловленного многообразием природной кладовой, можно упомянуть постоянно присутствующий в описаниях восточный мифический образ – образ льва, так или иначе сопровождающий хеттского воина в быту (в описаниях мебели, посуды, одежды), в боевом походе (в описании оружия) и даже при изображении самого воина, когда лев выступает носителем идеальных благородных и мужественных качеств, а аналогии с ним проводятся при личностной характеристике человека. К примеру, ведя речь об одном из центральных персонажей романов, опытном хеттском военачальнике Хамыте, рассказчик отмечает, что его за нелюбовь к лишней крови прозвали «добрым львом», хотя он сам «понимал, что добрых львов в природе не бывает, как нет и добрых военачальников, ибо закон войны суров: либо ты, либо тебя» (1; С. 84). Так и в эпизоде с умирающим хеттским царем присутствуют живые львы, располагающиеся в клетке недалеко от своего властелина, которые, стуча хвостами и рыча яростно протестуют против того, что «могучий хозяин, кормивший их из собственных рук теплым, сочным мясом, отдаляется от них, уходит туда, откуда уже не вернется» (1; С. 35).
Еще не однажды собственное философское отношение к той или иной «божьей твари» автор выразительно воспроизводит в романе, как это происходит, к примеру, в подробнейшем эмоционально-окрашенном мысленном монологе другого центрального персонажа – жреца. Философствующий жрец Мурфасили от рассуждений о нелепости войны приходит к факту благородства зверя, – существа гораздо более достойного, чем способный на корысть человек в его жестокости и неоправданном злодействе, в его стремлении с легкостью изменить свою суть, на что не способен тоже сбрасывающий кожу, но остающийся при этом самим собой зверь. Аналогичным объектом авторского восторга на протяжении всего романа в числе «божьих тварей» часто оказывается и лошадь, настолько любящая своего хозяина, что демонстрирует готовность уйти из жизни без его ласки. К примеру, таковой предстает лошадь Нафа умирающего царя Питханы, чувствующая болезнь хозяина и не подпускающая к себе никого из посторонних всадников, о чем Питхана говорит: «Самые добрые и красивые глаза – это у лошадей. Они, как море, притягивают человека, внушая к себе уважение; как мать, у которой сын на войне, чувствуют боль на расстоянии, в трудную минуту». Подобное взаимоотношение старый военачальник Хамыт в данном эпизоде объясняет так: «Хеттский воин больше предан своему коню, чем жене. Любви скакуна к своему хозяину любая жена позавидует: искренняя и чистая, как снежные вершины гор нашей второй родины – Кавказа!» (1; С. 107).
И по мере дальнейшего развития сюжета умирающий царь высказывает желание попрощаться со своей любимой Нафой, что и происходит в сильно насыщенном эмоциями, очень выразительном эпизоде. Здесь оказавшаяся перед прикованным к постели хозяином лошадь, инстинктивно рвущаяся к нему, но словно осознающая немощь умирающего, мягко прижимается к его груди и, склонив на нее голову, роняет крупные слезы. Эти фактически человеческое отчаяние и безысходность, испытываемые животным, явились в данной сцене поводом для схожих, но от того не менее интенсивных эмоций в душах присутствующих бойцов. При этом опытные воины, впервые увидевшие горестный плач предчувствующей смерть хозяина лошади, сами не смогли сдержать слез и спешно, но тактично покинули шатер, чтобы не мешать столь тягостной интимной сцене прощания, когда Питхана остался обмениваться общими светлыми воспоминаниями с понимающей его и разделяющей его эмоции Нафой. Таким образом, природа, ее элементы и представители постоянно сопровождают героев романов А.Псигусова и иллюстрируют происходящие с ними события, а живописания таких взаимообусловленных явлений, как человек и природа, помогают автору точнее передать царящие в сюжетно-образном мире его произведений настроения и предпочтения.
Причем царящие в умах и душах своих персонажей настрои писатель часто излагает с помощью такого, уже упоминавшегося художественного приема как внутренний монолог. К примеру, имевшую место быть в описываемой им стране социально-политическую ситуацию А.Псигусов уже в начальных эпизодах изображает посредством активных размышлений Туцили, который является слугой жреца Мурфасили. Почерпнутые из его разговора с хозяином новости о происходящем в царском доме работник трактует по-своему, доступно для читателя излагая специфику надвигающихся в хеттском обществе, в связи с болезнью царя, перемен и обозначая, тем самым, существующую в нем социальную градацию. Узнав о факте нахождения при смерти царя Питханы Туцили понимает, что наступают времена смены власти, которые априори не могут быть спокойными, особенно для простого народа. Он образно и выразительно формулирует собственную позицию по отношению к существующему на тот момент и возможному в будущем государственному строю: «У простолюдина как не было мяса в котле, так и не будет, кроме злой накипи, которую снимают с яростной бранью. Боги далеко, а земля всех однажды уравнивает: и знатного вельможу, и бедняка. А жрецы все на одно лицо, прикрываются богами, а сами, как хищные рыбы, плещутся, купаются в людских грехах и находят богатую добычу» (1; С. 46).
При этом подобная достаточно негативная характеристика жрецов, выступающих в думах слуги в качестве далеко не идеальных и даже порой резко отрицательных типов, имеет место еще не однажды на протяжении всего романного изложения. К примеру, в зачине второй книги два вышедших в город жреца местного храма, прогуливаясь по рынку, спокойно и равнодушно проходят мимо прилавков, заполненных фруктами «изобилующей садами страны Хатти», причем, как подчеркивает автор, они проходят мимо абсолютно «не выказав к фруктам интереса» (2; С. 5), что соответствующим образом настраивает читателя на возможный применительно к жрецам их предполагаемый интерес к чему-то идейно противоположному. Так и есть: уже в следующем абзаце они останавливаются возле ювелирной лавки и искренне восторгаются богатством своей страны на предмет наличия здесь в ходу золотых и серебряных ресурсов, драгоценных камней, тканей, посуды и т.д., выказывая тем самым теоретически не могущую быть характерной для духовных деятелей тягу к богатству дерзко материальному. Такое, можно сказать, более достоверное описание этих персонажей по принципу «жрецы – тоже люди, а значит, тоже не без греха» продолжается и далее, когда автор рисует сцены их азартности в процессе игры на ставку, их склонность к человеческим увлечениям и сердечной влюбленности, а также часто характерное для них нежелание сделать другому благо в ущерб себе. Все описываемые в подобном ракурсе сцены (чаще применительно к жрецу Дацили) оказываются неслучайными, т.к. в результате по мере развития сюжета приводят как раз к тому, что этот жрец все-таки становится воином, а все эти «грешные, но человеческие» характеристики можно считать лишь ведущими к такой сюжетной кульминации стимулами.
Здесь, вновь возвращаясь к разоблачающему жрецов, вышеприведенному монологу слуги Туцили, отметим, что горько упоминаемое им «мясо в котле» (т.е. наличие мяса в рационе) по сути является достоверным признаком социального расслоения хеттского общества, – признаком, аксиоматичность которого демонстрируется уже в следующем абзаце данного романного эпизода. Размышляющий подобным образом в военном лагере слуга робко подходит к хеттским воинам, сидящим у костров и интенсивно поглощающим аппетитное мясо: он жадными глазами смотрит на их трапезу и, естественно, завидует им, желая быть в тот момент на их месте, а автор возмущенно комментирует данную сцену: «Слуг вообще не очень баловали мясом, зато овощи – редьку, чеснок, а лук особенно, выдавали исправно: лекари считали, что такая еда особенно полезна в военных походах» (1; С. 47). При этом подобная установка хеттских лекарей видится читателю весьма узнаваемой сегодня, актуальной для вегетарианской современности, а голодная обида и некая ущемленность стоящего в стороне слуги выглядят достаточно знакомыми чувствами для каждого из наших современников, вынужденных ограничивать себя в соответствии с вегетарианскими принципами. Таким образом, в рассуждениях слуги, наблюдающего за действующим боевым лагерем, имеют место все располагающиеся там разнообразные группы хеттского общества, как то военачальники, рядовые воины, стражники, лекари, жрецы, астрологи и даже кузнецы с плотниками, что позволяет А.Псигусову изобразить и проиллюстрировать социально-политическую градацию описываемого им хеттского общества, логически обусловив, тем самым, дальнейшее развитие сюжетных событий и построение действующего конфликта именно в рамках данной градационной структуры.
Одновременно в романном изложении А.Псигусова еще не однажды определяющей окажется именно социально-политическая тональность, к примеру, в патриотических воспоминаниях жреца Мурфасили о статусе своей страны, когда он соотносит любовь хеттов к их второй родине – Хатти – с любовью к их исконной родине – Кавказу, объясняя равносильностью этих чувств стремление хеттов воевать с касками, также пришедшими с Кавказа, но нападающими на их новую родину. Либо та же общественно-политическая оттененность, но уже во вражеском лагере: в спорах обсуждающих дальнейшую стратегию действий касков вырисовываются существующие во враждующих обществах социальные режимы с различными системами управления: хетты выглядят более склонными к авторитарному тоталитаризму, а каски – к демократизму, обязывающему вождя к обсуждению мнений всех воинов.
В целом, остающаяся на протяжении миновавших тысячелетий актуальной для адыгов военная тема в полном объеме присутствует у А.Псигусова в рисуемом им образе хеттского воина, демонстрирующего свои мысли, проблемы, действия, – в иллюстрациях, каждая из которых направлена лишь на нее – единственную родную страну Хатти. И здесь в такой мощной силе этой направленности не может быть сомнений, – имеет место та же вызывающая слезы и порой шокирующая верность (пусть и хозяину, но родному), которая уже упоминалась в эпизоде с искренне прощающейся с царем лошадью. Все это, усиленное слёзным плачем, порой хотя немного наивно, но так трогательно и даже где-то знакомо, понятно и потому разделяемо, возможно, каждым нашим современным соплеменником.
Присутствует в романных эпизодах и просто добрый юмор рассказчика при описании происходящего в рядах хеттских воинов коммуникационного процесса. К примеру, общаясь с низшим по рангу воином Тузли опытный военачальник Хамыт заботлив и добродушен: он просит юношу, жалующегося на своего старшего, передать тому требование снабдить Тузли новыми хеттскими башмаками, чем несказанно радует стоящего перед ним в прохудившейся обуви молодого воина. Такую добрую и мягкую тональность в свершаемых ими коммуникативных актах часто на протяжении всего романа демонстрируют многие персонажи А.Псигусова, образы которых, в силу фактической значимости их прототипов как представителей высокого слоя хеттского общества, обязывают их самих создавать вокруг себя подобную атмосферу. И вот как писатель комментирует данную демонстрацию некоей сердечной предрасположенности к сочувствию, особенно наглядно проявляющуюся у высокопоставленного воина Хамыта: «На его одежде редко не было дорожной пыли; шрамы на его лице говорили о тяжких ратных трудах и доблести; сердце этого человека было все в рубцах, ибо он прошел через невозможное, он терял боевых друзей. Но он был горд тем, что, несмотря на все испытания, выпавшие на его долю, он не потерял совести, не стал бесчувственным, его сердце не обросло густой медвежьей шерстью» (1; С. 128).
Таким образом, воин в романах А.Псигусова, в противовес существующему у нас сегодня традиционному стереотипу обезличивания, – личность, причем личность многомерная и многогранная, страждущая и мыслящая, приходящая в своих размышлениях к очевидной философии и восторгающей мудрости, почти идеальная, что порой напоминает по отношению к персонажам идеализм европейских романтиков, но не тяготит, а только воодушевляет. Если были в нашем (пусть и древнем, но родном) этническом сообществе подобные представители, то появляется какая-то робкая надежда и у разочаровавшихся современников: возможно, есть ради чего сегодняшней матери растить своего ребенка, а сегодняшнему отцу – защищать их в этом бренном мире? К сожалению, в рамках одной статьи невозможно проанализировать богатейший материал двух исторических романов А.Псигусова и потому осмелимся оставить эти продуктивные действия себе для дальнейшей творческой самореализации.
Использованная литература:
1. Псигусов, А.Х. Жизнеописания тридцати хеттских царей. Царь Хатти Питхана / А.Х.Псигусов [Текст]. – Кн. 1. – Нальчик: «Эль-Фа», 2005. – 15,96 п.л.
2. Псигусов, А.Х. Жизнеописания тридцати хеттских царей. Царь Хатти Анитта / А.Х.Псигусов [Текст]. – Кн. 2. – Нальчик: «Эль-Фа», 2005. – 19,53 п.л.
Опубл:
Хуако, Ф.Н. История хеттов как "царское дело" в современной литературе / Ф.Н.Хуако [Текст] // Псигусов А.Х. Клад знаний: о современности: Литературно-художественное издание. – Нальчик: ГП КБР «Республиканский полиграфкомбинат им. Революции 1905 г.», 2010. – С. 653-663 (предисловие).