ЧЕЛОВЕК ЭПОХИ (монография)

ЧЕЛОВЕК ЭПОХИ (к 70-летию Казбека Шаззо) – Майкоп: ИП «КОБЛЕВА М.Х.», 2009. – 112 с.

/ Редактор: д. филол. н., проф. Мамий Р.Г.

/ Авт.-составитель: д. филол. н. Хуако Ф.Н.

                                                                  ОГЛАВЛЕНИЕ

ИСТОКИ ………………………………...…3

ХУДОЖНИК: ПИСАТЕЛЬ, ПОЭТ, ДРАМАТУРГ, ОЧЕРКИСТ ………..............28

УЧЕНЫЙ: ЛИТЕРАТУРОВЕД, КРИТИК, ПЕДАГОГ ……………………......................61

СЛОВО – КОЛЛЕГАМ ……………………100

А КАКОЙ ОН ЧЕЛОВЕК? ……………......138

СЛОВО – ДРУЗЬЯМ…....………………….139

ИСТОКИ

Удивительный адыгейский аул Казанукай Теучежского района Республики Адыгея, в котором
однажды (точнее, 18 февраля 1939 года) родился Казбек Гиссович Шаззо, на сегодняшний день покоится под искусственным морем. Каким бы ни был небольшим аул, с которым подобное произошло, весь ужас этого свершения не могла и не смогла затопить никакая вода, он до сих пор живет в сердцах родившихся на этой земле. И будет жить вечно, воспоминания о малой родине для утративших ее людей – это тягостные воспоминания, лишенные какой бы то ни было радости. С данным историческим фактом связано множество несчастий, масштабы которых непередаваемы. Этому маленькому аулу, с которым случилась подобная беда, были посвящены различные публикации, над которыми серьезно работали многие наши деятели.

И вот как рассуждает о месте рождения Казбека Гиссовича его земляк адыгейский писатель Сафер Панеш: «Факт, который меня радует еще больше, чем то, что Казбек Шаззо – мой друг, так это то, что он родом из Казанукая. И вот почему. Аула уже нет на земле, – когда строили Краснодарское водохранилище, его затопили; и хотя у большинства людей все еще живы воспоминания об оказавшейся под водой, потерянной родной земле, но он из тех аульчан, благодаря кому у людей всегда будут связаны с аулом добрые и светлые ассоциации» .

Что же касается года рождения, сам К. Шаззо, уже в недавних своих воспоминаниях, т.е. с высоты прожитых лет, видит и описывает исторический период, на который пришлось его появление на свет, философски, практически осуществляя в процессе изложения своеобразную «градацию войн», неизбежно оттенивших горечью детские воспоминания: «… год, в котором пришла пора появиться мне на свет, был не самый ладный, – 39-й прошлого века, – то бишь живу уже много лет, в двух столетиях и двух тысячелетиях, – правда, особо не ликую по этому поводу («здорово, на стыке тысячелетий!» – такого нет у меня); не знаю, повезло или не повезло, что моя скромная жизнь совпала с такими явлениями, как смена веков; одно знаю – прошлый век не самый лучший из всех 10 веков последнего тысячелетия, а, может быть, и самый, самый жестокий; от нашей большой революции до дня моего появления в божий мир минуло 22 года; они оказались непростыми – все шла война: то гражданская, то война за коллективизацию, то за индустриализацию, была и такая, которая называлась войною по ликвидации неграмотности, и потом наступила другая – особо немилосердная – война со своим народом (репрессией назвали), в итоге – страна стала вдовьей, как нигде в других империях; род мужчин поредел («враги народа»), а вскоре началась и самая большая – война с немцами, и тех, кто чудом уцелели от компании «долой врагов народа», и подросшую молодежь забрали; домой вернулись немногие».

Позитивно-избирательная детская память героя, уничтожив большую часть неизбежно жестоких и удушающих воспоминаний о военном детстве, оставила лишь единичные события и впечатления: «… из войны в памяти осталось немного; помню освещенную полусветом от мигающей коптилки землянку во дворе; нас, детей, там было много: мы, от матери; братья и сестры от других моих дядей; почему-то нас водили в дом кормить по одному; меня за руку вела кто-то (не помню), может, Тамара, дочь старшего брата моего отца Айдемира; был я без тапок, носки висели, они были мокрыми и шлепали по ногам; другая картина, не картина даже, а голоса, когда проносили через наш двор раненых, а ранеными были почему-то мальчики Тлецери (Нурбий и Боб – так мы звали его, но имя его другое); потом, после того, как прошло много лет, мать рассказывала о том, что было – с хутора Ленина немец из пушки расстрелял дом Тлецери (Пщерахуковых), где остановились наши войска и варили во дворе мясо на хорошем огне; и немец ударил по этому огню; других событий войны память не зафиксировала; но хорошо помню день, когда закончилась война, почтальон ехал на коне и кричал: война кончилась; тогда я был между нашим домом и соседским, на огородной тропе между нами; так и остался этот день у меня в глазах».

Что же касается детства послевоенного, то здесь в памяти героя масса, хотя и по-прежнему горьких, но уже разнообразных и ярких ощущений и впечатлений, обусловленных, преимущественно, становлением в жестких исторических, экономических и социальных условиях мужского характера и появления у героя вполне взрослого чувства ответственности: «… а из того, что было после войны, до сих пор многое вживе в уверткой памяти десятилетий – это боль моя и горе мое: мы были мальчиками, а значит, мужчинами; а это ко многому обязывало – разоренная страна требовала, чтобы мы делали мужское дело – нет, нет, не спать с девочками или молодыми вдовами, а взять на себя заботу о доме, которую должны были нести на себе погибшие наши отцы и старшие братья; а мальчиками мы были в основном семи-восьми лет; что мы могли сделать? мы делали – все: и сено косили, и дрова на зиму заготавливали, и работали в огороде, ходили в школу; и все же появлялось время купаться в реке, ходить по лесу; а в основном наше бытие определялось одним, мы всегда хотели есть, а есть было нечего; к весне все запасы исчезали, надеялись только на подножный корм; правда, его было много, и он был разнообразным – от цветущей акации до купыря на заброшенных огородах или стойбищах скота; в лесах Кармалино, что на противоположном от Казанукая берегу, было грибов много-множество, хоть коси косой; но адыги грибов не ели, они их называют хьаIу (в переводе – нет, видимо, нет, не съедобен), но тут же ели другие травы (джэрдзы, пэрмэбжь), особенно так называемую четукскую траву (кIэтыку уц), перья вверх вырастали в сорок-пятьдесят сантиметров, а корни на глубине 10 – 20 сантиметров могли растянуться и до двух метров; росли в болотистых местах, мы и в воде их выкапывали, и в высохших местах; высушивали и резали по величине с кукурузное семя, потом жарили на сковороде, и так можно было есть, но мололи на жерновах, готовили кто пасту, кто хлеб; из них хлеб получался жесткий, тягучий, без особого запаха, но он журчал в желудке долго, не давая возможности засидеться на одном месте; не знаю, было ли более голодное время, кроме, как послевоенные пять-шесть лет, но они вышли очень и очень голодными; на всю жизнь запомнил запах сваренной мороженой картошки, ничего отвратительнее не помню, но мы ели ее; помню, я лежал в постели, видимо, в голодное предсмертье, и мать совала ее мне в рот; кто ответит за это; а в то же самое время, в ауле Шабанохабль, что на реке Кубань, в заготзерно пшеница гнила и выбрасывали ее в реку; факты стали известны потом; видимо, это происходило в 46-ом, может, в 47-ом; кукуруза кончилась, есть было нечего, вдруг развернулось весеннее половодье, и вода пошла на поля, а с нею и рыба; старший брат с друзьями поймали много рыб (на прямых вилах с крючками на конце); и много дней мы ели вареную рыбу – без масла, специй; без соли (ее тоже не хватало); до сих пор есть не могу всеми лелеемую так называемую уху, она стоит у меня в горле постной, бессольной, мутной похлебкой; об этой поре нашей адыгской судьбы я старался рассказать в романе «Щылэ маз» (это у адыгов – январь и июль, срединные самые жестокие месяцы зимы и лета), многие страницы его опубликованы, сейчас работаю, чтобы завершить его и издать; особая статья – наши матери после войны: их вдовья жизнь достойна великой трагедии, ничего более жуткого по своей бедности и беспомощности перед властями не бывало, чем послевоенное время; не все, конечно, но большинство мужчин, кому удалось вернуться из войны или отсидеться в лесах, так скажем, в партизанах, превратились в настоящих хозяев и вдов, и их детей; они были председателями, учетчиками, бригадирами, но все были для нас на одно лицо – абсолютные хозяева над вдовьим миром и подростковой массой; при этом, как правило, их жены в поле не выходили (по справкам, болели); а мать наша, как и все другие, с утра до позднего вечера работала в поле, на колхоз, часто вместе с нашей коровенкой, которая нас молоком кормить не могла, потому что она пахала, бороновала землю, везла воду с реки на поля, а осенью зерно в заготпункт, и так круглый год; а случится, что она принесет приплод, его к осени забирали какие-то люди-заготовители, которые никогда ничего не платили, но скот увозили куда-то; не дай бог иметь две коровы или двух телят, можно было запросто их лишиться, а то угодить в тюрьму; вспоминают – мужик рассказывал какую-то историю и сказал, что это произошло в том голодном году, другой усмехнулся и спросил – какой это голодный год, надо точно называть, а то года сплошь были голодными; мои, послевоенные – точно; ждали мы с особым трепетом начала уборки; как скосят пшеницу на каком-то поле, мы мальчишки и девчонки, туда с ведрами и корзиночками собирать колоски, уроненные комбайнами или чудом ими не скошенные; иногда нам разрешали их собирать, а больше – нет; но все равно на освободившиеся поля шли мы гуртом колоски подбирать; часто в первый день с собранными колосками нас гнали – то был учетчик или бригадир, – на ток, высыпали; голодные, мы опять возвращались в поле, чтобы уже к вечеру принести домой немножечко колосков; до сих пор картина эта передо мной, мы колосья собирали на поле недалеко от реки Псекупс; вдруг показалась какая-то районная «Победа» или «Волга», нет, скорее всего, «Победа»; остановилась, рядом с нею сразу возникли всадники; видно, один из всадников помчался в нашу сторону, и мы побежали к реке; а бежать было тяжко, мы босые, по только что обсушенному на солнце жнивью; ноги в крови, и мы бежим с корзиночками да ведерками к спасительной реке; но не добежали, он нас догнал; это был сам председатель колхоза, на вороном коне, большой, одетый в галифе темно-синего цвета и в кителе белом, легком, закрытом пуговицами до горла; прошло много времени, смотрел я «Покаяние» Абуладзе в Москве и думал, где же я видел этого главного героя с усиками (не хочу по имени называть, их было множество); оказалось, это был тот наш председатель, который, сам вскормленный и тучный, на коне; с кнутом длиною в два метра, гнался за нами и хлестал по голым незащищенным детским спинам, и так опаленным на солнце; мы все кинулись в воду, сам тоже спешился, пошел в воду во всем своем великолепном сталинском одеянии; стал бить нас мокрым кнутом по головам и спинам, и только тогда нас оставил, когда почувствовал, что устал от собственного старания; долгие годы прошли после этого, да и ушла в прошлое почти моя и сверстников моих жизнь, но память не может стереть со своих беспомощных дорожек скачущего на разъяренном коне, опаленного жаждой наказания председателя с кнутом, а потом мокрого, истекающего водой со своего великолепного одеяния с хромовыми сапогами и кнутом ползущего на берег, к ржущему и гарцующему коню; таких дней бывало немало, но все ж хлеб мы ели только в пору сбора колосков, а что матерям выдавали по трудодням, хватало ненадолго, то 300 граммов на трудодень, то по полкило, а трудодневных палочек учетчик ставил немного, в день рабочий 1, а чаще всего 0,5; за рабочие дни года собиралось максимум 120-150 трудодней; посчитать нетрудно, сколько кило пшеницы мать могла принести домой на нас, семерых детей; надежда только на приусадебный участок (0,5 га); обрабатывать его мать не могла, все дни бывала на полях колхозных, ночью штопала нашу и без того перештопанную одежонку; с землей возились мы, дети; ничего, в урожайный год собирали хорошо, хватало до следующего урожая, чаще – нет; масло, мясо, яйца сдавали в колхоз, масла топленого – 12 кило, яиц – 300 штук; мясо (теленок) отдавали под видом контрактации, то есть бесплатно, хотя слово контрактация означает «заключать  контракт на получение, использование кого-, чего-нибудь», а зарезать свой скот и использовать его в собственных нуждах никому не позволялось, можно было угодить под суд, в лучшем случае – штрафом был бы обеспечен, суммой не меньше стоимости теленка; денежным налогом и заемом облагались все; а из чего платить? колхоз никогда никаких денег не давал; как год начнется, вслед начиналось хождение по деревням налоговых агентов из района; в галифе черного или синего цвета, полувоенной гимнастерке, перепоясанной широким, из чистой кожи ремнем с бляхой, на которой была высечена звезда; завершали все это хромовые сапоги внизу и сталинская фуражка наверху; нет, районщики по домам сами не ходили, обосновывались в колхозной конторе, бригадиров гоняли по домам; в течение дня могли звать мать в контору 3-4 раза; а где взять деньги, когда их нет? возьми, где хочешь, продавай кукурузу, что угодно, но дай; помню, как бригадир залез к нам на чердак и сбросил в коридор весь наш запас кукурузы, потом погрузил на подводу и увез; такое бывало не раз, а до следующего урожая не один месяц; трудно себе представить на чем мы выживали в это время – на травах, на молоке, если оно было; варила мать травы, сбивала в лепешку и чуть поджаривала на сковороде, без масла, без ничего – вот и хлеб; наедались, когда цвела акация; в общем, выручал подножный корм; вымирали целые дома, в ауле нашем заколоченных домов было десятки; и так в каждом ауле, а в заготпункте пшеницу тоннами выбрасывали в Кубань; вокруг голодал народ, мор косил его тысячами, но ни один учетчик, бригадир или предколхоза не только не умер от голода, наоборот, на бедах народа они делали себе капитал, втайне торгуя на городском базаре разным зерном, маслом коровьим и подсолнечным; и никто не в ответе за все это преступление против народа, против человечности; свалили на одного «кормчего», а их, «сталиных», было много-множество – в каждом ауле, в каждом селе десятки, на конях или в двухконных линейках с длинным кнутом в руках; образ остался в памяти навсегда; он не изменился и доселе, только стал другим, носитель его пересел с линейки в авто – сначала в «Победу», затем в «Волгу», ныне он – в иномарке, а суть осталась – как они были далеки от народа после войны, таковыми остаются и сейчас; время поменяло колеса, и каждая в нем спица всегда становится под прямым углом на их выгоду (адыги говорят: куцэр теуцогъу-теуцогъу, то есть, у каждой спицы в колесе своя очередь на прямую стойку); был 56-й год, народ воспрянул, наконец, свобода; а через несколько месяцев Хрущев давил картины художников бульдозерами и запретил издание «Доктора Живаго»; потом пришел октябрь 64-го, закрыли кампанию хрущевской кукурузы; и еще раз обрадовался народ: впервые за время хрущевского правления в наш аульский магазин привезли 14 октября белый хлеб; помню хорошо, как дети моего старшего брата кричали: дядя Казбек, дядя Казбек, в магазин привезли белый хлеб; они не знали, что хлеб бывает и белым».

Но, возвращаясь к месту рождения нашего героя, отметим. Многодетная семья, в которой родился и рос Казбек Гиссович, жила в исключительном по красоте месте. Дом его родителей был расположен в центре аула, на самом берегу Псекупса. С лесами на обоих своих берегах, река Псекупс была мила и родная сердцу каждого жителя расположенных на ее берегах аулов. В своем послевоенном и босоногом детстве Казбеку, чтобы оказаться у реки, следовало всего лишь миновать родительский огород и спуститься к берегу вниз. Подобная географическая близость к природе, несомненно, обусловила и близость духовную. С раннего детства он был влюблен в живописную, колоритную и животворную реку, в родную аульскую природу, в красоты своего края. Как предполагает по поводу привязанности Казбека Гиссовича к родной земле Нафисет Чуяко: «Кто знает, может она (река – Ф.Х.) дала толчок к пробуждению в нем лучших его человеческих качеств и способностей к творчеству» .

Говоря о семье Казбека Гиссовича, послушаем его самого, его современные воспоминания о родных и близких, о семейном укладе, о редких семейных радостях и частых болях: «… отец мой, Гисса Исмаилович, происходил из родовой, зажиточной крестьянской семьи, где выросли, кроме него, четыре брата и две сестры; они жили все вместе – братья с женами, детьми; а невестки возились с детьми, не думая, кто есть чей; так было издревле заведено нашим дедом, тоже тружеником; сказывают, когда первые овцы их отары уже были на пастбище, последние еще только выходили из сараев, а аульские поля не в один километр находились от     них, – словом, жили многолюдной, занятой, труженической жизнью; мать была родом из Нешукая, тоже из большого крестьянского дома Блегожевых, трудом и стараниями накопившего немалое состояние; мать помнила, как деникинцы прошли через их аул, помнила и другое – приход вслед за ними красноармейцев, которые перебили всю мужскую часть аульского народа, вплоть до подростков, постреляли всех и у матери – отца, трех родных братьев, двух еще двоюродных; без слез она об этом не могла говорить до самой своей смерти (1977); семейству моего отца в этом смысле повезло больше, то ли поутихли страсти у красногвардейцев, то ли аул наш оказался несколько в стороне от их главного огня, но погибло там не так много, как в Габукае, Нешукае, Понежукае; отец и братья его были лишены нажитого ими, раскулачены, но не были отправлены в лагеря; вскоре двое старших умерли, остальные три ушли на фронт, вернулся с войны только мой отец инвалидом второй группы, скончался от ран в 49-м; ни ученых, ни писателей по отцовской и материнской линиям не было, старшие братья отца почитывали Коран, их младший Гарун учился в институте Востока, был человеком грамотным и пытливым, директорствовал в школах Тахтамукайского района; как рассказывала мать, был человеком добрейшим, но очень строгим к себе и к другим; чуть не сослали в Сибирь за выступление на каком-то собрании в защиту идеи Мартова, исключили из партии, ездил в Москву добиваться встречи со Сталиным; вероятно, Сталин его не принимал, но кто-то из высокого начальства поговорил с ним; вернулся из Москвы с какой-то важной бумагой и был восстановлен в партии; ушел на фронт с этой бумажкой и не вернулся, детей от него не осталось у нас, не успел их и народить, но некоторое время после войны жила с нами его жена, уже и вдова, Тхатель Тайбат, молодая, красивая, высокая и смуглая с очень, помню, светящимся лицом, улыбкой белых-белых зубов, которые она чистила в день по нескольку раз, по-моему дровяным углем, порошков-то или пасты зубной ни у кого не было; уход ее из нашего дома был горем для нас всех, мы ее любили, и она всем существом приросла к нам еще больше, когда не стало дорогого ее большому и щедрому сердцу человека; но мать наша настояла, молодая же, красивая, надо семью заиметь, родить детей, и она ушла, замужем была за учителем из Пчегатлукая, где и она работала учительницей; и довольно часто посещала наш дом».

И далее, в качестве так называемого «взгляда со стороны», вновь привлечем воспоминания свидетеля тех лет адыгейского писателя Сафера Панеша, который лично был знаком с членами семьи Шаззо и даже вхож в нее. Вот какие эмоциональные выводы он делает. «Как мне кажется, самая большая заслуга в том, каким стал Казбек, принадлежит его матери – Дах. Соответствуя своему имени, она была женщиной действительно красивой. Нельзя сказать, что она была худой, будучи в меру не толстой, это была светловолосая голубоглазая женщина со статной и стройной фигурой. Более всего в ней покорял ее характер – его мягкость, покладистость, манера говорить красиво. Прекрасным человеком была Дах, очень сердечным. Слова, которые поэтесса Нурет Хунагова написала в очерке («Адыгэ макъ»), посвященном павшему в Абхазии Мурату Шеуджену, можно в полной мере отнести к Казбеку и к его матери Дах: «У такой матери мог появиться только такой сын» .

Следующий – школьный – период своей юности Казбек эмоционально вспоминает следующим образом: «… одна была радость – учиться; запах свежевыкрашенных смолой черных парт слышу до сих пор; он означал близость 1-го сентября и начала занятий; к нему мы готовились все лето; учился я в средней школе 11 лет; нет, ни в каком классе повторно не оставался; после войны с сестрой старшей Нуриет мы вместе пошли в школу, она переросток, а я как раз; но поскольку у нас была одна обувь, с морозами я остался дома, она в школу; долгие годы у нас с нею была одна обувь, и это доставляло нам массу неприятностей: она ходила во вторую смену, я в первую, то есть в обуви она оставалась до ночи, а мне на лед хотелось, речка была рядом; зато в воскресный день рано хватал ботинки и уходил на целый день – сперва в лес за дровами, благо, лес был сразу за рекой, потом до вечера на лед; коньки были не ахти какие, самодельные, из дерева, заводские купить было не на что; особенную радость приносило лето – ни холода тебе, ни ботинок; но дел было много – заготовить дрова на зиму, пособирать лесные ягоды, фрукты и сдавать в магазин, чтобы купить к осени, к школе одежонку какую-нибудь, да книги и тетради, ведь других источников денег не существовало; бывало, неплохо зарабатывали на ландышах, продавали их в Краснодаре; весною все подлесье зарастало ландышами, куда ни глянешь, везде ландыши и пьянящий их запах; через неделю белые колокольчики становились желтыми и появлялся запах другой – густой, прянно-сладкий вперемешку с запахом свеже накаченного меда; еще через неделю вовсю исчезали цветочки, но зеленый, плотный ландышевый покров стоял под лесом до первых заморозков; это было детство, и трудное, и невозвратно радостное, счастливое; что не так ели, не так одевались, было в конечно итоге незаметно; тяжело и трудно было матери, которая из-за своей колхозной занятости не могла как надо смотреть за нами, кормить и одевать нас, а это было и тяжко, и обидно; вдовья участь ни с какой другой бедой не сравнить, особенно наших послевоенных колхозных вдов; над ними власть держали все, кто носил шапку, кто как-то остался жив от войны, или вернулся из партизан, среди коих не так было много и оружие державших против немца; были и такие, кто красовался в их форме; все охочи были покомандовать над вдовами и девицами-подростками, от войны осиротевшими; не только покрикивать на них, но и поразмашистей бить кнутом по их спинам, а то и решеткой пригрозить – мол, вдова или отпрыск бывшего «врага народа»; и могли вдову, у которой не одно голодное дитя, упрятать в тюрьму из-за килограмма пшеницы или двух початков кукурузы; но если втайне кому из вдов позволялось такое, то от нее натурой требовалось платить; эту послевоенную вдовью долю еще не написали ни в больших литературах, ни в малых; зато сотнями появились романы о колхозной деревне, где у крестьянина чуть ли не беда большая случалась в доме из-за того, что негде бывало заработанное зерно хранить, что у него всего в избытке – и кормежки, и мануфактуры – вранье, тысячу раз вранье, но вранье общегосударственное, компартийное, режимно-властно установленное; жил крестьянин плохо – помню, очень хорошо помню: ни кроватей тебе, ни матрацев, ни одеяла, ни покрывала, одни лохмотья, да старье железное, кроватное, разваливающееся; склеенные полосочками исписанных тетрадных бумажек стекла в окнах да тряпьем законопаченные на зиму двери, через которые все же к утру проступала холодная синевато-матовая полоса инея; тепло бывало только около печки, но к полуночи и она уже дышала в комнату сырым холодом с особо пронзительно-терпким запахом; холодно-голодные зимы на всю жизнь засели в память; может оттого и по сие время не люблю зиму, с заморозками сердце сжимается сиротливо незащищенным комочком, является в сознание ощущение тупо движущегося времени, в котором ни дела, ни любви, а одно сплошное, ленивое бездарье ума и неотступное одиночество души».

Действительной удачей всех учившихся в родных школах Казбека (Казанукайской восьмилетней, а затем – Эдепсукайской средней) являлись обучавшие их учителя. Каждый из школьников хорошо помнит и никогда не забудет, как родной преподаватель обучил его первым шагам к знаниям, произнес чудные слова, погрузил его в мир размышлений о мироздании и жизни, разбудил в нем потребность и способность более глубокого проникновения в сферу неизведанного. Так и Казбек получил благословенную возможность обучаться у учителей, обладавших значительными познаниями и способных привить тягу к добру и красоте. Имена этих людей всем хорошо известны – Ахмед Мамий, Рахмет Шхапцокова; знаменитый на всю адыгскую землю русский учитель, обучавший красоте литературы и языка, раскрывавший их возможности, излагавший их нормы и правила, удивительный человек Зыков Юрий Александрович; и другие. Каждый из них обладал мощной силой слова, стремлением к дальнейшему овладению языком. Обучая письменному языку, его красоте, пробуждая существующий потенциал и совершенствуя его, они старались раскрыть его бездонную сущность и бескрайние грани, воспитывали любовь к литературе, щедро вкладывая в этот процесс душу. Подобная деятельность закрепилась за этими учителями как огромное доброе дело, неразрывно связанное с ними и их именами.

Вот какими сам К. Шаззо через много лет, сквозь всю свою жизнь видит этих людей и их незабываемый педагогический труд: «хорошие оказались на пути моем учителя, ни один, ни два, но и не так много; хороших учителей вообще мало; знающих, образованных – много, хороших, настоящих – раз, два и обчелся; в начальной у меня их было два – Хунагова Дарихан: красивая, спокойная, мудрая, вела родной язык, литературу, математику; знала нас всех по имени, но каждому из нас она дала второе имя – эй, добрый, эй, сильный, эй, хитрый и т.д.; каждый урок (теперь я это понимаю) был каким-то праздником, был игрой, соревнованием всех; она сама любила головоломки, задачи и нам перед каникулами давала задание решить все нерешенные из учебника задачи и примеры; отчитывались осенью; другой учитель – Салимчерий Панеш, вел русский язык, от рождения был инвалидом, но унывающим или жалующимся его не видел; «вам надо стать русаками», говорил он нам, то есть знать язык русский как сами русские; был философом, мыслителем, историком и не так, чтобы позабавить околоконторный, околомагазинно-буфетный люд, а со знанием дела; был и смелым – даже и в оккупации не прекращал занятия с детьми; разумеется, он никакой зарплаты не получал; были немцы в ауле, он ходил мимо них и учил ребят; и немцы что-то не тронули его, видимо, посчитали за какого-то чудака; затем в средней школе было много хороших учителей: фанатично был влюблен в родной язык и литературу незабвенный Мамий Ахмед; всегда суматошный, быстрый, ясного и глубокого ума, Набоков Кемаль; остряк и умница Игорь Озеров; молодой, но строгий и непроницаемо серьезный Нальбий Чеучев, к тому же он и директором был, и, конечно же, Юрий Александрович Зыков, литератор и русист, выдающийся педагог и настоящий интеллигент, знаток культуры, поэзии, владел европейскими языками, понимал наш адыгейский (находил аналогии в нашем и немецком языках: почти одно и то же, говорил он: und anderen и адырэхэр); сам высокий, крупный, душа его была велика, сердце и ум щедры и широки, многое он открыл мне и в жизни, и в литературе».Поэтому неудивительно, что в подобной благоприятной среде присущие Казбеку творческие способности начинают проявляться еще в школьные годы. Он пишет свои первые стихи и рассказы. Его заметки публикуются на страницах областной газеты. Уже в этот период, по словам Нафисет Чуяко, «начинается дружба будущего писателя и критика с газетой, которая будет продолжительной, плодотворной и счастливой» .

В период, когда он учился в Казанукайской восьмилетней школе, в районных и областных газетах стали появляться стихи или проза, насыщенные приподнятой юностью, автор которых затрагивал зажиточность, с некоторыми насмешками, открыто демонстрируя их. Пытаясь определить возраст живущей в сердце Казбека Гиссовича привязанности к литературе, Халид Тлепцерше замечает, что знает давно и может подтвердить, что он занимался литературой с тех пор, как себя помнит, увлеченно, воодушевленно работал, стремясь к намеченной цели, он и достиг того, тех высот, которыми обладает на сегодняшний день.

Вообще, значимое и активное появление Казбека Гиссовича в литературоведческой и писательской среде многие признают фактом неслучайным – весьма закономерным и исторически обусловленным. Так, профессор Магомет Кунижев по этому поводу подчеркивает, что тот период, когда произошло творческое самоопределение Казбека, совпал по времени с периодом, когда очевидна была концентрация адыгейской литературы, ее стремление к росту и развитию, ее продвижение вперед. Далее он продолжает: «В этот период возникла потребность в молодом человеке, обладающем научно-литературным талантом, способном реализовать эти стремления к движению вперед и поднять уровень литературной науки. Хотя тогда в этом процессе и не произошло появление Казбека Шаззо и уверенное обнаружение его голоса, но стимулом к развитию различных упомянутых мной качеств стал тот факт, что даже в период повсеместного «господства сознательности» при наличии у него подобной человечности, невозможно будет не учитывать, избегать сердечных движений. Во всем, что он говорил, была сердечность; его размышления многое охватывали и многое означали; язык, на котором он писал, варьировался в зависимости от его мыслей и дум; стала очевидной его способность рассуждать о серьезных проблемах, базирующихся на научных корнях.

Тогда Казбек еще не стоял твердо на своих ногах или на своем подножии. В данный временной период это ясно отобразили некоторые последовавшие годы. Обнаружилась разница, подобная разнице в деталях, сшитых различными портными – разыскивавшаяся им дорога – не узенькая, тесная, маленькая тропинка, – чтобы взойти на большую дорогу литературы, необходимо было соблюсти ее требование к серьезным знаниям» .Как известно, если бог награждает человека талантом, то личность становится способной не только в какой-то одной области, оказывается, что она талантлива во многих направлениях.

Данное положение можно смело отнести и к Казбеку Гиссовичу. По этому поводу у адыгов есть славная старая мудрость: «Того, кто будет настоящим волом, видно еще по теленку». В находившейся в Казанукае начальной школе была организована художественная самодеятельность, в которой состоял Казбек; принимая участие в демонстрации одноактных пьес, он оказывался в числе тех, кто, играя наиболее выразительно, пользовался предельным успехом у зрителей. И где бы он ни учился в школе, он всегда оказывался в числе лучших учеников. Причем подобный успех можно считать вполне закономерным, обусловленным одним только отношением нашего героя к первоэлементу знания – к книге: «…радости иногда случались; мои были связаны с тем, что есть книги, из которых узнаешь нечто о людях, о земле, других мирах; есть ручки, карандаши, тоже живые, таинственные существа; новенькие учебники мы за день просматривали семь раз, то есть много раз, учебники, которые мы летом купили и с которыми мы собирались в школу к осени идти; ей, богу, ничего не придумываю, учебники, дневники, новенькие, пахнущие краской, – это было что-то такое, которое и не назовешь какое, волшебное, может, чудо». 

Вот что вспоминает об этом периоде в жизни Казбека Гиссовича уже не однажды цитировавшийся нами Сафер Панеш: «Хоть мы и не ровесники с Казбеком Шаззо, хоть я и старше его на десять лет, мы все равно друзья. Несмотря на то, что мы родом из одного аула, нельзя сказать, что мы в детстве часто виделись или учились вместе. Его семья жила в центре аула, а я жил на окраине, поэтому мы особо не виделись. То, что нас действительно сдружило, так это любовь к литературе. Нет, в тот период я еще не был вхож в литературу, момент, когда я ее действительно полюбил, наступил позже; точнее говоря, нас подружил Хамид Беретарь. Мы с Хамидом учились в одной школе, он хоть и был на год-два меня младше, но мы с ним были большие друзья. Он тогда, учась еще в девятом классе, начал слагать стихи. Как рассказывает сам Казбек, стихи Хамида ему очень нравились; он даже немного завидовал (как это свойственно многим детям и подросткам) Хамиду, которому удавалось писать такие стихи. Это и подружило Хамида и Казбека. Парень, который заинтересовал моего друга, стал и мне интересен. В своем отрочестве Казбек был юношей умным, способным захватить своими знаниями, к тому же вежливым, уравновешенным и тихим. Чтобы он сделал или сказал что-то непристойное, ударил кого-то или повысил в разговоре на кого-то голос, – ничего подобного я никогда не слышал в ауле. Старших он очень уважал и почитал» .

Среднюю школу Казбек окончил в 1959 году, т.е. в тот исторический период, который был связан с затоплением его родного аула. В ту же пору из средней школы выпускались такие современные адыгейские ученые, писатели, поэты и журналисты, как Хамид Беретарь, Учужук Зекох, Заур Хуако, Сафер Панеш и другие. Запас знаний, связанных с той маленькой школой, явился начальной, исходной ступенью на дальнейшем творческом пути Казбека Шаззо.

В качестве доказательства приведем точку зрения профессора Магомета Кунижева на период самоопределения будущего академика: «Когда тот, кто тебя учил, распознав твое сердце, твой ум, твой талант, предостерегая тебя от ошибок, укажет тебе на долгий и трудный, но твой собственный путь, и лишь когда ты двинешься в этом направлении, лишь тогда намного обогатится все, что с тобой свершилось. И вот почему. Ты сам, самостоятельно преследуя цель поиска занятия, более всего подходящего для тебя, того, которое будет тебе по плечу, можешь потерять немало сил и времени, с этим связаны и твои жизненные лишения. Казбек в соответствии с подаренным ему Богом талантом избрал филологию, точнее говоря, литературу, словотворчество, писательство, эту сложную дорогу озарили для него его учителя. Сам он в эту деятельность погрузился глубоко и основательно» .

Другой профессор, Руслан Мамий самоопределение Казбека Шаззо рассматривает следующим образом: «В очерках и зарисовках о передовых людях мы, журналисты, к месту, а иногда, к сожалению, и не к месту, часто употребляем выражение, что человек, о котором мы пишем, с детства мечтал о своей профессии. Как ни банально это звучит, но по отношению к Казбеку Гиссовичу Шаззо – заведующему кафедрой русской и зарубежной литературы Адыгейского пединститута могу твердо сказать, что еще со школьной скамьи литература была его мечтой и призванием».

После окончания средней школы для него не было вопроса: куда пойти учиться? Давно был выбран филологический факультет Адыгейского пединститута. Вследствие всего этого, в том же, 1959 году, сразу после окончания школы Казбек поступает именно на этот, филологический факультет Адыгейского государственного педагогического института. Момент перевоплощения абитуриента Шаззо в студента и процесс его адаптации к студенческой жизни вспоминает и анализирует профессор Магомет Кунижев: «Наша встреча состоялась в тот год, когда он поступил учиться в Адыгейский государственный пединститут. Тогда создание стенных газет, рукописных журналов было требованием партии (это хорошо помнит любой). Институтскую стенную газету поручили мне. Я занимался этим, и рукописные журналы, которые писали студенты тоже  приносили мне. В то время стало действительно видно, что в Казбеке есть нечто творческое, что он стремится на широкую дорогу. Начиная с того момента все, что он писал, я тщательно читал, изучал, контролировал, видя, как он поднимается, как вырастает его мастерство, наблюдая то, как он делает свои первые шаги, – все это меня радовало, и я постоянно помнил о нем. Так и прошли те годы» .

Таким образом, по свидетельству профессора М. Кунижева, и в студенческие годы в живой институтской обстановке Казбек по-прежнему с увлечением продолжает писать, активно печатается и нередко выступает на страницах областных газет и альманаха «Дружба» с рецензиями и статьями о произведениях адыгейских писателей. Появление и развитие в этот, вузовский, период своего влечения к творческой и исследовательской деятельности наш герой фиксирует и живописует следующим образом: «о литературе, вообще о творчестве серьезно стал думать в вузе; но многое было сложным, непонятным: то, что читал в книгах наших адыгских и неадыгских писателей, не совпадало с тем, что видел в жизни: простой люд жил тяжко, все тогда жившие это знают, ни хлеба, ни мяса; об этом чуть выше я написал, ни тканей, ни нитей, сплошное, натурально-полумануфактурное производство, основанное на истлевающих тряпках, сшитых нитями, скрученными с льняного производства; у каждой адыгской семьи хоть одна сотая, но льняной участок был, и никто не подозревал, что это такое страшное зелье, срубали к осени, складывали в снопы, а потом по мере необходимости смачивали его в реке, снимали нить, медовую, красивую, прочную, сшивали ею и одежду, и обувь, всю зиму, до следующего льна; то есть жизнь и ее отражение передо мною предстали в чудовищном раздвоении; для чего это делается? ведь мы войну выиграли, никого не должны ни бояться, ни стесняться, даже при том, что потеряли многих в войну, можем говорить всему миру, что в тяжких трудах мы страну возвращаем к новой, послевоенной жизни; зачем нам нужно говорить, что мы хорошо обустроили нашу жизнь, когда через страдания и горе миллионов мы восстанавливаем то, что разрушено немцами? перед кем мы хотим быть хорошими? перед кем мы демонстрируем силы? да, понятно, перед Эйзенхауэром, Черчиллем;  а перед своим народом? он видел все, но он молчал («народ безмолвствует»); он, выигравший войну, оказался в загоне, в темном, беспросветном углу безразличия и удушия; я мысленно спрашивал своих писателей, напрямую пока не мог, мал, еще студент; как же вы такое можете сотворять пером своим, да общением с чистой безвинной бумагой, когда народ в таком всесильном и всеохватном бесправии, когда он в таком безпищном и безмануфактурном состоянии выходил работать на колхоз; а колхозно-совхозное бытие не давало ему никаких возможностей хотя бы видимо существовать; было вовсе неясно, что кидало писателей творить произведения несусветной лжи в то время, когда горькая, неотступно тугая правда лежала перед ними; потом это все прояснилось: да, вот же, фашист разбит, страна вновь показала свое могущество, в ней окончательно победил социализм; стало быть, в обществе нет конфликтов, противоречий, значит, их не должно быть и в искусстве, литературе; даже возникло целое учение («теория бесконфликтности»), и стали, как грибы после дождя, вырастать горы стихов, драм, романов и пр., пр.; странно, но комвожди, которые кричали о ленинизме как о самом прогрессивном учении, забыли чуть ли не главную мысль их предводителя – снятие одних конфликтов и противоречий порождает другие («развитие есть борьба противоположностей»), процесс этот бесконечен».

Своих вузовских преподавателей К. Шаззо видит такими: «…много хороших и разных: С.Н. Малых, декан, партийный секретарь, педагог по истории, настоящий интернационалист; Вирченко Ф.И., вел русский, более мягкого и справедливого человека я не знал; В.А. Флоровская, добрая, умная, несла в себе высокое звание русского интеллигента; Х.Б. Дауров, умница и жизнелюб, учил нас родному; запомнились Абу Схаляхо, Магомет Кунижев, которые не только читали лекции, но и с нами посиживали на литкружке, страстно и увлеченно обсуждая новинки адыгейской литературы, «дробили» наши «сочинения»».

Филологический факультет Адыгейского государственного педагогического института Казбек Шаззо заканчивает в 1964 году. Юноша, от природы талантливый и смышленый, он заканчивает институт с красным дипломом и, можно сказать, патриотически возвращается в родной аул, где работает завучем в той же Казанукаевской восьмилетней школе, в которой в свое время учился сам. Апробируя полученные в институте теоретические знания и практически совершенствуя педагогические навыки, он обучает школьников, раскрывая глубокие тайны любимых им самим литературы и языка. И сам упорно готовится к освоению трудной и сложной литературоведческой науки, к дальнейшему и целенаправленному покорению ее высот.

Однако извечная и присущая ему тяга к самосовершенствованию не позволяет ему спокойно и основательно осесть на одном месте. Ясно представляя себе насущные вопросы и проблемы, стоящие перед молодой адыгейской литературой, литературной критикой, и живо осознавая необходимость продолжения учебы, Казбек в 1966 году уезжает в Москву и поступает в аспирантуру на кафедру советской литературы при Московском  государственном педагогическом институте имени В.И. Ленина: «аспирантура подарила другую форму обучения – общение с большими людьми науки и российского просвещения; их много и они по-разному остались в сознании моем, но как не помнить многочасовые беседы профессора И.Г. Клабуновского с нами, аспирантами, С.И. Шешукова, П.Д. Краевского, А.И. Ревякина, С.М. Петрова, многих других; Москва познакомила меня с Ю. Бондаревым, Г. Баклановым, С.В. Михалковым, Вал. Дементьевым, прекраснейшими литераторами-критиками – Вад. Дементьевым, Г. Ломидзе, В. Коробовым, П. Палиевским, Ал. Михайловым, многими другими».

Здесь Казбек Гиссович начинает всерьез заниматься изучением литературы и пишет посвященное русской повести о войне научное исследование. По поводу данной квалификационной работы, актуальности ее тематики и степени реализации поставленной цели, профессор Руслан Мамий отмечает следующее: «Казбек хорошо знал свою родную литературу, жил ее заботами и успехами. Но ему важно было окунуться в богатый опыт, в интересные проблемы русской советской литературы. Отсюда и родилась тема его кандидатской диссертации: «Жанр военной повести  в русской советской литературе 50 – 60-х годов». Тема была актуальна. Во второй половине 50-х годов повесть стала ведущим жанром военной прозы. На основе пристального анализа произведений ярких представителей этого жанра Ю. Бондарева и Г. Бакланова Казбек Шаззо приходит к интересным выводам, отчетливо проявляет умение и способность острым аналитическим взглядом оценивать определенные тенденции развития военной прозы тех лет».

В 1969 году Казбек Шаззо успешно защищает кан¬дидатскую диссертацию на вышеуказанную тему и, тем самым, благополучно завершает обучение в аспирантуре. После того, как Казбек становится кандидатом наук, обретенные им знания распахивают перед ним прекрасную возможность реализовать немалые замыслы, и он выпускается из аспирантуры, будучи молодым, в силах, с твердым намерением двигаться дальше по пути науки и словотворчества.

После окончания аспирантуры Казбек Гиссович был направлен на работу в родной для него Адыгейский государственный педагогический институт. С 1969 года он работает в Адыгейском государственном педагогическом институте сначала старшим преподавателем, доцентом, а затем профессором кафедры русской и зарубежной литературы. Годы работы в вузе оказались  насыщены значительной научно-педагогической деятельностью. Каждодневные аудиторные занятия, конференции, индивидуальная научно-исследовательская работа со студентами, – все это ни в коей мере не препятствовало его творческому становлению и периодическому проявлению в качестве активного критика и литературоведа.

По свидетельству Руслана Мамия – очевидца тех лет и соответствующих им процессов – в постаспирантские годы в жизни Казбека Шаззо происходило следующее: «Тогда еще – в первые годы его работы – большая загружен¬ность научно-педагогическими делами, лекциями, семинарами, ежедневными занятиями со студентами не мешала ему быть одним из самых активных критиков на ниве адыгейской литературы. Это сегодня все мы признаем, к сожалению, что критический цех наш немного, а может быть, «намного» остыл. Но в 70 – 80-е годы огонь в этом очаге активно поддерживали М. Кунижев, Т. Чамоков, А. Схаляхо, У. Панеш, Х. Тлепцерше и другие. Но в огонь этот больше всего критического материала подкладывал К.Г. Шаззо» .

Одновременно, на протяжении 1970 – 1972-х годов Казбек Гиссович работает с адыгейской студией при ле¬нинградском театральном институте. Таким образом, в течение двух лет он обучает группу адыгов, приобретавших в городе на Неве актерскую профессию. Уже не однажды проявлявшиеся личностные качества Казбека Гиссовича – свободная натура, тяга к знаниям, желание совершенствоваться, стремление достичь вершин науки вновь подвигли его к активным действиям. Это глубоко исследовательское качество всегдашнего характера Казбека Шаззо позже подтвердит Халид Тлепцерше: «Никогда не смогу забыть, как однажды, когда по поводу монографии Шаззо («Художественный конфликт и эволюция жанров в адыгских литературах», Тбилиси, изд-во «Мецниереба», 1978), я подчеркнул, насколько глубоки его мысли, касающиеся вопросов теории жанров, он мне ответил: «На мне лежала задача сделать нечто более глубокое, но мне немного не хватило знаний». Эти слова иллюстрируют жизненные принципы Шаззо – не удовлетворяясь сделанным, не останавливаясь на достигнутом, двигаться дальше, – если одна стопа поднимается, то и другая последует за ней» .

Тогда же, в постаспирантские годы, в доказательство постоянного твердого намерения Казбека двигаться дальше, в его судьбе свершается следующее. После присуждения искомой квалификации – кандидатской – проходит совсем немного времени, как снова – специализированный совет. На этот раз защита диссертации докторской. Вновь кропотливый труд, бессонные ночи, заведование кафедрой истории отечественной литературы, педагогическая деятельность, литературоведческая работа, критические статьи. В 1978 году Тбилисское издательство «Мецниереба» издает серьезную монографию Казбека Гиссовича «Художественный конфликт и эволюция жанров в адыгских литературах», где были изложены основные положения, обобщения и выводы будущей квалификационной работы. В итоге, в 1979 году в Тбилиси Казбек Гиссович защищает докторскую диссертацию по теме, касающейся художественного конфликта и эволюции жанров в адыгских (адыгейской, черкесской, кабардинской) литературах. Вот как сегодня доктор социологии Аслан Тхакушинов оценивает это исследование, фактически заложившее фундаментальные основы в литературоведческое понятие «национальный конфликт».

Следует отметить, что К. Шаззо в своей докторской диссертации «Художественный конфликт и эволюция жанров в адыгских литературах», которую предварил обширным введением и обстоятельной теоретической главой «Художественный конфликт как жанрово-эстетическая проблема», основательно разработал вопросы осмысления социальных и иных конфликтов и противоречий в литературе и искусстве, связав проблему художественную непосредственно с вопросами общественной пользы и значимости произведений искусства и литературы. Автор подчеркивает важнейшую социологическую значимость освоения социальных конфликтов, общественных противоречий для искусства и литературы. Апеллируя к исходным понятиям, он подробно показывает художественную и социологическую важность обращения писателя к противоречиям действительности, анализирует сложный процесс преодоления молодыми литературами, в том числе и адыгейской литературой, рецидивов теории бесконфликтности творчества» .

По поводу того же исследовательского труда Казбека Шаззо профессор Руслан Мамий искренне замечает следующее. «Докторская диссертация Казбека Шаззо готовилась постепенно, в трудных поисках и удачных находках, в спорах и дискуссиях, автор упорно шагал по каменистым тропам науки. Важным и радостным итогом этих мечтаний, а вместе с тем и его упорной и вдохновенной литературной деятельности явилась докторская диссертация, которую он блестяще защитил в институте истории грузинской литературы имени Шота Руставели Академии наук Грузии и которую в 80-х годах утвердила Высшая Аттестационная Комиссия при Совете Министров СССР. Это большой успех не только в жизни и литературной деятельности самого Казбека Шаззо, но и замечательный, ценный вклад в адыгское литературоведение. А некоторые выводы и обобщения диссертации имеют общетеоретическое значение для понимания такого уникального процесса, как становление и развитие младописьменных литератур».

С 1982 года по настоящее время Казбек Гиссович продолжает работать заведующим кафедрой отечественной литературы и журналистики при Адыгейском государственном университете.

Далее, в качестве условного обобщения всех вышеприведенных этапов профессионального и творческого становления Казбека Шаззо, воспользуемся мыслями, изложенными по этому поводу в работе «Призвание» Руслана Мамия: «По своему жизненному пути, по тому, как прошло трудное послевоенное, босоногое детство, как он учился, работал, К.Г. Шаззо мало чем отличается от своих сверстников. Средняя школа, Адыгейский пединститут, год работы учителем в родном ауле Казанукай, а затем осуществление давней мечты – отдаться полностью литературе. Непросто было молодому сельскому учителю поступить в одну из самых престижных московских аспирантур – госпединститута имени Ленина, подготовить и защитить там диссертацию по предложенной теме, взятой из необъятного массива проблем по русской литературе – «Жанр военной повести в русской советской литературе 50 – 60-х годов». А после упорная, кропотли¬вая ежедневная работа вот уже более 30 лет в АГПИ – АГУ в качестве старшего преподавателя, доцента, профессора кафедры, а последние 17 лет – заведующего кафедрой отечественной литературы» .

От предыдущей характеристики Р. Мамия, выдержанной в подобной тональности и создающей соответствующее настроение, от фактов жизненной и творческой биографии Казбека Шаззо можно смело переходить к попытке более подробного рассмотрения ряда некоторых (лишь некоторых из многих) граней его многогранной творческой личности.

(см. Продолжение1)