История, жизнь, культура, фольклор, литература, искусство соседних народов всегда составляли животворный источник обогащения русской классики и советской литературы. Для этого автору было необходимо ввести в повествование признаки реального исторического времени. Однако одновременно с тем, когда малые страны подвергались колонизаторскому гнету царизма, лишались социальных прав, жестоко преследовались за стремление к развитию своих культур, литератур и языков, передовая русская литература часто выступала в их защиту и даже поддерживала их свободолюбивые чаяния.
Романтический историзм М.Ю. Лермонтова также развивается через активный интерес к событиям и фактам отечественной истории. М.Ю. Лермонтову удалось воспроизвести убедительный и реалистичный образ древней Руси, но не одинокой, а окруженной разнообразным и своеобразным соседом, с его представителями, характерами, нравами и обычаями.Изображая жизнь разных народов и обогащая тем самым свое содержание, русская литература способствовала преодолению насаждавшихся во времена царизма чудовищно нелепых представлений о жителях далеких национальных окраин. Причем происходит это от познания исторической реальности как грани духовной жизни мирообъемлющего лирического «Я» – к осознанию однонаправленности вектора исторического времени, его необратимости. Характерно, что обращение к этим темам у А.С.Пушкина и особенно у М.Ю.Лермонтова, как известно, вовсе не носило эпизодического характера. Отдельные образы, картины, эпизоды и мотивы, почерпнутые из действительности многонациональной России, встречаются также в творчестве Тургенева, Островского, Салтыкова-Щедрина, Герцена, Некрасова, Аксакова, Достоевского, Гл.Успенского и других русских писателей.
Конкретное исследование этого обогащения представляется тем более значимым, что русская литература в высшей степени отмечена чертами национальной самобытности, неповторимой оригинальности своих выдающихся мастеров реалистического искусства. Причем историзм подобного рода в художественной литературе не утрачивает своей актуальности, наглядным подтверждением чему служит и творчество современного адыгского писателя Асланбека Псигусова. Серьезная историческая обусловленность раскрываемой им в цикле романов «Жизнеописание тридцати хеттских царей» тематики упоминается уже в авторском вступлении, когда объясняя читателю свои творческие предпочтения он честно признается в собственном смущении большим числом противоречивых чувств: «Смогу ли я в достаточной степени раскрыть эту сложнейшую тему, так как никто раньше не брался за эту громадную глыбу и не рисковал положить ее в основу литературного произведения» [1: 5]. Подобный робкий авторский настрой, признаться, изначально немного тревожит и читателя, однако дальнейшее знакомство с текстом и погружение в максимально насыщенное этнографическими и документальными данными художественно-историческое повествование доказательно успокаивает и убеждает в полной компетентности писателя.
Другим характерным признаком историзма как художественного явления можно считать, помимо его актуальности, устно-поэтическую насыщенность, обращенность к народным истокам. Произведения русских авторов XIX в. о Кавказе расширяли идейно-тематические рамки литературы, удовлетворяли общественные стремления к познанию родной многонациональной страны и вводили в словесно-изобразительную культуру новый колорит, новые краски. Особенно важно, что все эти национальные образы, темы и мотивы в общей совокупности придавали русской литературе замечательные качества, принципиально противостоявшие реакционной идеологии великодержавного шовинизма, расизма и национализма. «Хотите ли узнать Кавказ так, как будто бы он был вашею родиною, – восклицал В.Г.Белинский, – читайте Пушкина и Лермонтова». Обращаясь к богатствам фольклора, русские писатели творчески использовали и материалы устно-поэтического искусства других народов. Аналогично активно обращается к образам и источникам устного народного творчества и современный адыгский автор А.Х.Псигусов. Собственное философское отношение к той или иной «божьей твари» автор выразительно воспроизводит в романе, как это происходит, к примеру, в подробнейшем эмоционально-окрашенном мысленном монологе другого центрального персонажа – жреца. Философствующий жрец Мурфасили от рассуждений о нелепости войны приходит к факту благородства зверя, – существа гораздо более достойного, чем способный на корысть человек в его жестокости и неоправданном злодействе, в его стремлении с легкостью изменить свою суть, на что не способен тоже сбрасывающий кожу, но остающийся при этом самим собой зверь. Аналогичным объектом авторского восторга на протяжении всего романа в числе «божьих тварей», характерных для национального фольклора, часто оказывается и лошадь, настолько любящая своего хозяина, что готова уйти из жизни без его ласки.
Как утверждается современными учеными, в преображенном виде разнонациональные фольклорные образы, темы, мотивы обогатили Пушкина, Лермонтова, поэтов-декабристов, Гоголя, Даля, Полежаева, Короленко и др. Заимствования из народно-поэтических источников не механически внедрялись в композицию и основной текст повествования, не рассматривались как орнаментальное украшение произведений экзотическими эпизодами, а входили в творения классиков органически, служили задаче наиболее совершенного показа различных национальных характеров. Так, широким потоком искусно вплетался в ткань поэтических произведений Лермонтова фольклор кавказских народов в «Измаил-бее», «Беглеце», «Мцыри», «Демоне», «Ауле Бастунджи» и, наконец, в «Герое нашего времени». Поэма М.Ю. Лермонтова «Песня про … купца Калашникова» считается единственной в XIX в. удачной стилизацией под фольклор в столь объемной эпической форме, к тому же в стихах, близких к песенной манере народного творчества. Именно этими произведениями поэт открыл Кавказ русскому обществу, изобразил реальную жизнь горцев, их миролюбие и обыденную жизнь.
Третьим традиционным качеством историзма в художественном тексте можно уверенно считать его документальность. В поэме М.Ю.Лермонтова «Песня про … купца Калашникова» присутствует реально существовавший исторический персонаж – Иван Грозный. Поэт наделяет Ивана Васильевича такой чертой, как сочувствие: царь содействует влюбленному Кирибеевичу, не зная, что предмет его воздыханий замужем; он обещает позаботиться о семье казненного Калашникова и осуществить его казнь с почестями. А.Х.Псигусов идет несколько в обход, подбираясь к царственному персонажу через не менее величественные (и не менее фольклорные) природные пейзажи. Историко-документальный стиль пролога в начальных же строках первой главы сменяется ярким художественно-насыщенным описанием широкого зарева – рассвета и всех его природных красот, свойственных для царства Хатти. Причем искренне восторгаясь этими возвышенными красотами рассказчик буквально подводит читателя к более прозаичной фабуле: так, горделиво описывая «разноцветье красок всесильной природы» он напоминает о том, что «в моменты горделивого возвышения нельзя забывать о постоянном и близком присутствии смерти» [1: 31]. Либо описывая в том же эпизоде величаво плывущий саван тумана автор видит в этом явлении природы опасность поглощения всего сотворенного человеком и, соответственно, вечного забвения, от чего может спасти «лишь только доброе, что ты сотворил» [1: 31], остающееся на земле и в сердцах людей.
Описанные подобным образом красоты природы и на их фоне излагаемые жизненные установки читатель воспринимает как собственную подготовку к объекту весьма величественному, но находящемуся на стыке ухода от немалого числа героических деяний в мир иной, в царство смерти. И уже следующий абзац закономерно представляет великого властелина страны Хатти Питхану, причем с вводным упоминанием всего свершенного им героизма, но лежащим сейчас обессиленным в царском шатре, терзаемым многочисленными старыми ранами, с единственным томящим душу желанием, сопровождающим его уход, – сразиться и умереть. Кстати, аналогичный художественный прием А.Псигусов использует еще не однажды и в других эпизодах «Жизнеописания…». Так, во втором романе цикла («Царь Хатти Анитта») он вновь очерчивает красоты природы в качестве фона, соответствующего некой жизненной философии и придающего ей нужный настрой: «Лучи, падая на белые известняковые поверхности, отражались и переламывались в воздухе радужным сиянием, удивляя взоры воинов, напоминая в последний раз о красоте мироздания и жить, восхищаясь каждым мигом мирного созидания на благо себе и своим ближним» [2: 82]. Таким образом, природа, ее элементы и представители постоянно сопровождают героев романов А.Псигусова и иллюстрируют происходящие с ними события, а живописания таких взаимообусловленных явлений, как человек и природа, помогают автору точнее передать царящие в сюжетно-образном мире его произведений настроения и предпочтения.
В «Измаил-Бее» М.Ю.Лермонтов начинает свое повествование со слов приветствия Кавказу. Основной мотив этой поэмы – освободительная борьба горцев с русскими колонизаторами. В поэме автор также использовал много подлинных моментов и реальных эпизодов из истории Кавказа. Прототипами некоторых персонажей «Измаил-Бея» являются исторические лица: чеченский наездник Бей-Булат (или Бий-Булат) Таймазов, упомянутый еще А.С.Пушкиным в «Путешествии в Арзрум». Таким образом, народная поэзия горских народов, в частности, сюжеты и образы в достаточной степени использованы русским писателем. В дополнение к этому в данном произведении М.Ю.Лермонтов делится собственными впечатлениями, мыслями и в собственном, достаточно эмоциональном изложении показывает жизнь простых людей, – тот мир, который был на Кавказе до войны. В этих строках поэт описал миролюбивый народ, когда «аулы мирные цвели» и «весельем песни их дышали». Все это потом было разрушено активностью Кавказской войны, свидетелем которой он оказался. В целом, остающаяся на протяжении миновавших тысячелетий актуальной для адыгов военная тема в полном объеме присутствует у А.Псигусова в рисуемом им образе хеттского воина, демонстрирующего свои мысли, проблемы, действия, – в иллюстрациях, каждая из которых направлена лишь на нее – единственную родную страну Хатти. И здесь в такой мощной силе этой направленности не может быть сомнений, – имеет место та же вызывающая слезы и порой шокирующая верность (пусть и хозяину, но родному), которая уже упоминалась в эпизоде с искренне прощающейся с царем лошадью. Все это, усиленное слёзным плачем, порой хотя немного наивно, но так трогательно и даже где-то знакомо, понятно и потому разделяемо, возможно, каждым нашим современным соплеменником.
Действительно, налицо создание поэтами разных времен и народов широкой художественной панорамы и одновременное обращение к насущнейшим вопросам времени, к его отличительным чертам и болевым точкам. «Каждая строка, каждое слово такого поэта должно быть сохранено, как общее достояние современного общества и потомства, – и мы уверены, что, помещая «Измаила-Бея» в нашем журнале, делаем истинный подарок образованной части русской публики…» [3: 26]. Ну а мы, продолжая мысль из позапрошлого века, заявляем, что лермонтовский историзм явился подарком (точнее, даром) еще и для других народов страны, – даром, благие последствия которого продолжают животворить еще и спустя столетия.
Литература
1. Псигусов А.Х. Жизнеописания тридцати хеттских царей. Царь Хатти Питхана. – Кн. 1. – Нальчик: «Эль-Фа», 2005. – 15,96 п.л.
2. Псигусов А.Х. Жизнеописания тридцати хеттских царей. Царь Хатти Анитта. – Кн. 2. – Нальчик: «Эль-Фа», 2005. – 19,53 п.л.
3. ж. «Отечественные записки». – 1843 г. – XXVII. – 1-2.
Опубл.: Хуако Ф.Н. Лермонтовский историзм и его современное продолжение в адыгской романистике // Языки и литературы народов Поволжья: проблемы межкультурной коммуникации: Сборник трудов I Всероссийской Интернет- конференции с международным участием (1 - 3 окт. 2012, Ин-т филологии и иск-в Казанского (Приволжского) федерального ун-та, PAX Grid). – Казань: изд-во Казанского университета, 2012. – 155 с. – С. 134-139