Продолжим здесь мысль коллеги из
АРИГИ (Майкоп), обозначая мотивацию применения данного концепта.
Преимущественно стимул к его применению (как в фольклорных песнях, так и в
современной литературе) создают тревожащие многих, конфликтные, часто
неразрешимые ситуации, требующие от героя акцента усилий, сосредоточения и
стремления к разрешению. Объектом в нашей работе представляем сейчас
непосредственно данную мотивацию во всей ее вариативности. В качестве
вариантных моделей объявляем следующий ряд обстоятельств, в значительной мере
задевающих сердце (и отправителя, и получателя): 1) неустроенность семейной
жизни, базирующуюся в детстве; 2) брак с нелюбимым; 3) ожидания девушки, не
могущей дождаться предложения; 4) смерть молодого героя; 5) любовь –
продолжение рода. Материалом для исследования в нашей статье обозначены
произведения современных адыгских прозаиков, относимые к новому веку и
насыщенные требуемой тематикой: А. Макоев «История Зула» (рукопись, 2014), А.
Куек «Дубовый листок» (Майкоп, 2007), И. Чатао «Джем и Элен» (Майкоп, 2013).
Именно их мы рассмотрим, как пример мотивационных и поведенческих макетов, с
оглядкой на произведения других соседних литератур.
Первым из таких поведенческих
стимулов, освещаемых художественными строками, считаем именно неустроенность
личной жизни, захватывающую и влекущую читателя своей интригой. Причем нередко
герои, страдающие в фабуле произведений, были несчастны в детстве. Так, к
примеру, трактуют сегодня аналитики несчастие Евгения Онегина в ходе развития
романа с Татьяной у А.С. Пушкина. Вероятно, неимение полноценной родительской
заботы в детские годы лишило здесь юношу ориентации в отношениях с
представительницей противоположного пола, несмотря на всю расположенность к
контакту девушки, сдержанной сельчанки. Увидев перед собой письмо Татьяны,
юноша в первый момент польщен, но здесь же осаждает себя: брак его пугает,
совместное бытие отталкивает и перспектива страшит своей привычностью, жестоко
разводящей. И потому такая несчастная личная жизнь фактически несет свои корни
из неустроенного детства.
Либо другой пример из художественного текста,
приводимый классическим критиком Б. Зайцевым в его «Утешении книг». Анализируя
здесь творческий слог Ю.К. Балтрушайтиса, ученый понимает. Пусть и пасмурный,
хмурый с виду писатель совсем не пугает. Однако такой лик – лишь поверхность.
Основное в восприятии этой личности нечто другое: «Конечное же в нем –
поклонение, свет, Божество. И любовь» [2, с. 265]. Причем именно любовь Б.
Зайцев находит ведущим стимулом творческих успехов анализируемого автора: «К
нему была направлена верная любовь, любовь шла и из его книги. Значит и из
жизни. Не терзающая страсть, как на закате Тютчева, а спокойная и примиренная
любовь – боготворение и благодарность» [2, с. 265].
Весьма
наглядна подобная, несомая из детства неустроенность именно у А. Куека в его
повести «Дубовый листок». Уже в зачине автор, выступающий в роли рассказчика,
делится своими переживаниями, тоскуя по потерянной любимой. Объясняя, как
чувства охватили двух студентов, он поясняет собственную нерешительность.
Обретая друг друга, они упиваются своими отношениями, но скромная черкешенка не
решается потянуть за собой невнимательного юношу, как это сделала деревенская
Татьяна у А.С. Пушкина. Адыгской женщине не пристало первой протягивать руку
для контакта, а парень побаивался вступать в серьезные отношения: «Не один раз
я засыпал с мыслью, что завтра у меня хватит смелости открыться ей, но вместе с
ночью исчезали мои намерения» [3, с. 14]. Презирает себя рассказчик, но это не
спасло ситуации в развитии событий. Она выходит за другого.
Или в
повести А. Макоева «История Зула» имеет место быть аналогичная неустроенность
семейного очага. Лежащий в отделении больницы герой, находящийся под
наблюдением доктора-рассказчика, влюбляется в усидчивую работницу: «Мадина влюбилась в этого несчастного человека, как
влюбляются в падших людей, осужденных или непризнанных гениев. Ну и отчего бы
им всем не расцвести как сады Семирамиды и не стать еще каким-нибудь следующим
по счету чудом света, когда в тебя, уже потерянного для общества, влюбляется
такая девушка» [4, с. 37].
Но повествующий о происходящем профессор понимает: его герой несчастлив в
совместной жизни с женой и описываемые в цитате сады очень сомнительны.
Борющаяся за мужа Лана не всегда успешна в своих поверьях и напитках: «Ко всему
Лана как-то умудрилась своими претензиями проникнуть в его душу, в самое
сокровенное место ее и превратила все в руины – то место, где он спасался от
тревожного мира, снова находил уверенность в себе» [4, с. 41].
Второй
из выделяемых нами обстоятельственных мотивов – это брак с нелюбимым. Так, к
примеру, на страницах отечественной классики у М.Ю. Лермонтова в его тексте
«Герой нашего времени» была Вера, стремящаяся, в силу сложившихся жизненных
условий, замуж за Печорина. Герой действительно увлечен ею, однако подобная
взаимность порождает лишь несчастную семейную реальность, имеется только
взаимная непонятность и недоговоренность, порой, – разочарование. А героиня А.
Куека сама и добровольно идет на такую кару. Она не дождалась вразумительных
посылов со стороны нерешительного юноши и поясняет в прощальном письме ему:
«Если бы мне сказали, что я первой
открою свое сердце парню, то никогда бы не поверила, но вот видишь, я
первая все тебе рассказываю. <…> Знаю, что многие не поймут меня, кто же
одобрит, если ты выходишь не за того, кого любишь? Но разве я заслужу счастья,
если продам свою честь?» [3, с. 41].
Аналогично
и Элен с Джемом у И. Чатао в его одноименной повести. В спонтанной беседе с
влюбленным в нее собеседником Элен открывается Джему в своем семейном
несчастии. Мужа она видеть не стремится и даже побаивается их контакта:
«Допустим. Я его приглашу, и он приедет. Представляешь, что будет? Сядем мы с
ним врозь, считай, поссорились. А ночью что будет? Не супружеская пара, а два
чужих человека! Ни ласки, ни любви, а сплошная нервотрепка!» [5, с. 167].
Третий
из выделяемых нами мотивов к сердечным переживаниям героев – это часто
напрасные ожидания девушками предложений со стороны мужчин. В этом плане в
русской классике у М.Ю. Лермонтова в его «Герое нашего времени» Печорин
фактически истязает страдающую в ее ожидании Мери. Девушка безответно и прочно
влюблена, готова открыться страсти и убеждена во встречной решительности
любимого. Однако на этой ниве ей предстоят только страдания и напрасные
ожидания: в момент объяснения он, безапелляционно и прямо, чуть усмехаясь,
констатирует: это был смех с его стороны, он не может и не собирается жениться
на ней. Аналогично и у И. Чатао Элен уверена в его чувстве к себе. И здесь
зарубежная (автор – адыг из Турции) женщина решается на встречный шаг. «Она не
стала ждать и прямо пошла к нему. Почему-то ей казалось, что он ее послушает и
никаких разногласий между ними не останется» [5, с. 170]. В этом случае
героиня, ожидающая хода со стороны мужчины, больше похожа на решительных женщин
из русской классики, и совсем не похожа на проживающую в Майкопе консервативную
девушку, строго опасающуюся за свою честь.
Обманывающий
девушку в ее ожиданиях юноша у А. Куека еще более страдает сам. Он отнюдь не
равнодушен к девушке, он даже готов жениться на ней, но высказаться ей в глаза
так и не решился, и тогда поступает упрек с ее стороны в его опоздании и
несчастии, принесенном им. Объясняет он сам себе, попрекая себя, уже позже:
«Тогда я не понимал, а теперь хорошо знаю, почему она сказала, что выйдет
замуж: она хотела, чтобы я высказался ей откровенно, но меня одолела обида…» [3,
с. 30].
Однако
гораздо более благополучно развивается данная нить у А. Макоева в его повести.
Девушка получает реализацию своим ожиданиям со стороны юноши. К счастью, он
оказался более чутким и предусмотрительным, по сравнению с героями
вышеописанных авторов: «Но в один из моих ночных дежурств подсаживается ко мне
Зул и как всегда тихо и внушительно рассказывает о превратностях любви. Это
было странно, потому что раньше он не говорил на столь деликатные темы.
Простите, говорит он, но я вынужден это вам сказать, уйдет время и станет
поздно – вы изберете самый неудачный вариант развития своей судьбы, а я потом
себе этого не прощу» [4, с. 15]. Вот здесь, в лице Зула, читатель и найдет
столь желанного для влюбленной девушки мужчину, готового взять на себя
ответственность и решающегося на первый шаг.
Все-таки бывают сегодня и благополучные прецеденты, – успокаиваемся мы.
Четвертый
и пятый из выделяемых нами обстоятельственных сценариев, интенсивно
обусловливающих сердечный окрас происходящему в произведении, это, несомненно,
два кардинально противоположных развития событий – негативное или позитивное.
Их представляют два таких факта в почине – смерть или свадьба молодого героя.
Конечно,
ведь невозможно не проникнуться сочувствием при взгляде на пожилого человека,
однажды потерявшего ставшего для него сыном Печорина. И эта потеря, пришедшаяся
на долю старца, оказывается условным и реальным итогом жизни молодого человека,
не заслужившего дальнейшего пребывания на этом свете. Все закономерно у М.Ю.
Лермонтова: утешающийся Восточными странами, не заботящийся о выстраивании
своего очага, не стремящийся завести свое продолжение в этом мире не может
больше находиться здесь. А описываемый Б.Г. Зайцевым поэт тоже приходит к
реальной разлуке, но в мире осталась хранимая его любовью половинка: «Произошло
то, что для людей, вместе и в любви много лет проживших, всегда самое страшное:
разлука. <…> А что от жизни
осталось, сосредоточилось на покойном. Человек и ушел, но для любви он тут,
рядом… – не смерти убить его» [2, с. 263]. Вот и остается здесь не забывающая
поэта половинка, чтобы творить с наследством, оставленным его строкой. Она
весьма полноценно обращается к письмам и записям Балтрушайтиса.
Систематизировала его архивные материалы, многое представляла к печати и
контролировала. Кроме того, решила не промолчать и о своих чувствах к любимому
мужчине и поэту: «Начала, сколько знаю, и собственные воспоминания о том
времени. В центре, разумеется, покойный. Ее заботами, трудами и любовью издан
лежащий передо мной том: «Лилия и Серп» – белая с голубым гербом изящная
обложка. Под ней избранные стихи Балтрушайтиса за много лет» [2, с. 263].
Однако в анализируемых нами произведениях адыгских прозаиков сегодня смерть молодого героя чудесным образом отсутствует. Так, к примеру, напротив, сюжет базируется именно на чудесном избегании смерти главным героем. В ходе пьяной драки в городском кафе один из двух участников пострадал от шампура: повреждена голова с важными в ней участками мозга. Но фабула оборачивается благополучно: «К удивлению посетителей кафе Зул М. поднялся при поддержке официанток и с их же помощью дошел до медицинского пункта, находящегося неподалеку, откуда его забрала «скорая»» [4, с. 1]. И именно данное событие служит толчком к дальнейшему развитию сюжета: не будь его – не оказался бы юноша в больнице под присмотром той самой медицинской работницы. Здесь вступает в силу пятый из наших обстоятельственных макетов: «Надо непременно заполнить все пустующие кружки в схеме, центр которого занимает имя «Зул». Сегодня у него образовался еще один кружочек, идущий от центрального героя – это «Мадина»» [4, с. 37]. Это благополучное развитие событий, венчающееся образованием любовной пары. Тем самым налицо сюжетное осуществление всех пяти заявленных нами обстоятельственных сценариев как в русских классических, так и в адыгских современных произведениях.
Использованная литература
1. Анчек С.Х. Вербализация концепта «сердце» в языке историко-героических песен адыгов // Евразийский Союз Ученых (ЕСУ). Филологические науки. – 2016. – № 5 (26). – С. 65-66.
2. Зайцев Б.Г. Утешение книг. Вновь о писателях. – М: БОСЛЕН, 2017. – 528 с.
3. Куек А. Танцы на рассвете: повести, рассказы, эссе. – Майкоп: Адыгейское республиканское книжное изд-во, 2007. – 360 с.
4. Макоев А. История Зула (рукопись, 2004)
5. Чатао И. Джем и Элен. – Майкоп: ОАО «Полиграф-ЮГ», 2013. – 208 с.