Здесь читатель может немного растеряться, увидев в этих рассуждениях такие до боли знакомые постсоветскому обществу по произведениям соцреализма интонации яростной и,
самое страшное, уже непонятной сегодня презрительной ненависти простолюдина к религии, к ее носителям и к священнослужителям как к ее распространителям (хотя, казалось бы, внедряющим в грешное общество духовно-нравственные, пусть порой немного надуманные, но все-таки моральные ценности). Читатель задается вопросом: вникающий в глубоко спрятанные для окружающих мысли персонажа рассказчик разделяет ли сам так активно цитируемую и пересказываемую им внутрисоциальную точку зрения? Однако, нет, автор смело открещивается от этого явного неуважения к святому, он дает понять, что не разделяет презрительного настроения слуги по отношению к жрецам и оставляет все эти оскорбления на совесть своего персонажа, делая это с помощью одного оборота, введенного в ходе изложения мыслей Туцили, сопровождая их фразой «размышлял этот доморощенный умник» (1; С. 48). Вот в авторской позиции по отношению к религии, ее носителям и распространителям нам все и понятно: иронично, но сердито «подкалывая» своего героя А.Х.Псигусов понимает, что демонстрируемое им отношение члена одной социальной группы к другой вполне возможно в любом обществе и в любую историческую эпоху, допускает подобный настрой, однако сам относится к этой жизненной позиции хотя и достаточно терпимо, даже снисходительно, но жестко и строго.
Посредством выделяемого нами здесь приема автор фактически гарантирует собственную непричастность ко всем дальнейшим аналогичным рассуждениям данного и других персонажей, еще не однажды могущих встретиться на достоверно изображающих историческое общество романных страницах. Тем самым А.Х.Псигусов стремится представить рисуемый им живо пульсирующий социум во всех – не только в сухих фактических, но и в эмоциональных, трепещущих в душах представителей этого социума – художественных проявлениях, вновь придающих априори обязанному быть эпическим романному жанру такой нехарактерный для него и потому притягательный лирический оттенок.
Почерпнутые из разговора с хозяином новости о происходящем в царском доме работник трактует по-своему, доступно для читателя излагая специфику надвигающихся в хеттском обществе, в связи с болезнью царя, перемен и обозначая, тем самым, существующую в нем социальную градацию. Узнав о факте нахождения при смерти царя Питханы Туцили понимает, что наступают времена смены власти, которые априори не могут быть спокойными, особенно для простого народа. Он образно и выразительно формулирует собственную позицию по отношению к существующему на тот момент и возможному в будущем государственному строю: «У простолюдина как не было мяса в котле, так и не будет, кроме злой накипи, которую снимают с яростной бранью. Боги далеко, а земля всех однажды уравнивает: и знатного вельможу, и бедняка. А жрецы все на одно лицо, прикрываются богами, а сами, как хищные рыбы, плещутся, купаются в людских грехах и находят богатую добычу» (1; С. 46). При этом автор понимает губительную силу нажитого злом золота, еще не однажды на протяжении всего повествования делая на нее упор, каждый раз напоминая читателю ее явную пагубность для человеческого облика: «Блеск золота меняет не только человека, но даже его походку, а народы портит власть над другими и связанная с этим праздность. Ведь золото не только блестит, но и имеет силу притягивать сердца продажных купцов. Они зубами проверяют качество металла, но золото само узнает чистоту их сердец и ставит неизгладимую метку алчности» (2; С. 93).
При этом подобная достаточно негативная характеристика жрецов, выступающих в думах слуги в качестве далеко не идеальных и даже порой резко отрицательных типов, имеет место еще не однажды на протяжении всего романного изложения. К примеру, в зачине второй книги два вышедших в город жреца местного храма, прогуливаясь по рынку и глядя на прилавки в разговоре примеривает роскошь к себе, и в ответ на высказанное одним из них пожелание по возможности приобрести двухэтажный дом другой недоумевает, утверждает, что предпочел бы жить в бедности и спокойствии, чем убеждает своего собеседника, провозглашающего: «Я человек набожный и непритязательный» (2; С. 9).
Готовый здесь поверить жрецам с уважением к ним читатель однако видит далее, как они спокойно и равнодушно проходят мимо прилавков, заполненных фруктами «изобилующей садами страны Хатти», причем, как подчеркивает автор, они проходят мимо абсолютно «не выказав к фруктам интереса» (2; С. 5), что соответствующим образом настраивает читателя на возможный применительно к жрецам их предполагаемый интерес к чему-то идейно противоположному. Так и есть: уже в следующем абзаце они останавливаются возле ювелирной лавки и искренне восторгаются богатством своей страны на предмет наличия здесь в ходу золотых и серебряных ресурсов, драгоценных камней, тканей, посуды и т.д., выказывая тем самым теоретически не могущую быть характерной для духовных деятелей тягу к богатству дерзко материальному. Они с радостью принимают в дар от продавца слиток золота с планом дальнейшей растраты его в ближайшей винной лавке, неоднократными посетителями коей и выступают религиозные деятели в своих репликах: «Дорогу мы туда знаем лучше, чем в наш храм» (2; С. 15).
Здесь же, по пути к алкогольным развлечениям, успевает проявиться еще одна грешная расположенность, возможная для рядового обывателя и запрещенная для истинного священника. Один из жрецов не может спокойно и равнодушно пройти мимо торговцев оружием, мимо места, где висят обтянутые кожей и сияющие узорами колчаны, рядом с щитами, с железными и медными мечами. Весь этот блеск завораживает жреца, буквально насильно уводимого своим бдительным спутником («Восхищаться орудиями убийства – уже преступление перед богами Хатти, так как этот блеск вызывает в твоей душе злых демонов» (2; С. 15)) и направляемого в более оживленную сторону – в сторону расположения закусочной и винной лавки.
Эпизод изображения А.Х.Псигусовым процедуры коллективного насыщения алкоголем в профессионально приспособленном для этого месте позволяет нам невольно сравнивать все очерчиваемое автором многовековое – каждое лицо, каждый жест и каждое слово в этом насыщенном винными парами помещении – казалось бы, такое давнее и такое чужое, но при его постепенном восприятии, – такое похожее на нашего соплеменника в идентичных условиях и потому такое родное. Подробности праздного времяпровождения представителями хеттского общества, красочно и выразительно представляемые автором, продолжают тенденцию «духовного разоблачения» святого отца, нахождение которого в винной лавке лишь провоцирует интенсивность проявления у него грешных склонностей. К примеру, склонность к человеческим увлечениям и сердечной влюбленности: первое, что привлекает внимание обязанного соблюдать аскетизм религиозного служителя за прилавком – это функционирующая там в роли обсуживающего персонала красавица, автоматически оказывающаяся объектом вожделения отвыкшего от женщин за стенами храма мужчины и становящаяся, тем самым, предметом его внимания и продолжающихся действий – не только теоретических, но и практических, приводящих, в результате, к ее дружеской, а затем и любовной симпатии.
Одновременно пытаясь посеять воспитательный заряд в массы, образумить задевающего его наглого хама, жрец делает это не посредством своего профессионального способа – основательного внушения, усиленного вразумления, – а использует грубую физическую силу, считая ее единственным методом усмирения человека, «сотворенного богом из глины», и даже готов к тому, чтобы доказывать свою правоту в споре с военным посредством оружия в поединке. Данное, можно сказать, более достоверное описание этих удивляющих прохожих персонажей по принципу «жрецы – тоже люди, а значит, тоже не без греха» продолжается и далее, когда автор рисует сцены их азартности в процессе явно не редкой для жреца игры на ставку. В этой сцене мастерство святого отца в азартном деле удивляет его напарников, когда умение игрока определить качество золота по звуку его падения гарантирует уважение со стороны воинов, взиравших прежде на жреца как на жертву. Также часто имеет место характерное для жрецов в романе нежелание сделать другому благо в ущерб себе. Все описываемые в подобном ракурсе сцены (чаще применительно к жрецу Дацили) оказываются неслучайными, т.к. в результате по мере развития сюжета приводят как раз к тому, что этот жрец все-таки становится воином, а все эти «грешные, но человеческие» характеристики можно считать лишь ведущими к такой сюжетной кульминации стимулами.
Здесь, вновь возвращаясь к разоблачающему жрецов, вышеприведенному монологу слуги Туцили, отметим, что горько упоминаемое им «мясо в котле» (т.е. наличие мяса в рационе) по сути является достоверным признаком социального расслоения хеттского общества, – признаком, аксиоматичность которого демонстрируется уже в следующем абзаце данного романного эпизода. Размышляющий подобным образом в военном лагере слуга робко подходит к хеттским воинам, сидящим у костров и интенсивно поглощающим аппетитное мясо: он жадными глазами смотрит на их трапезу и, естественно, завидует им, желая быть в тот момент на их месте, а автор возмущенно комментирует данную сцену: «Слуг вообще не очень баловали мясом, зато овощи – редьку, чеснок, а лук особенно, выдавали исправно: лекари считали, что такая еда особенно полезна в военных походах» (1; С. 47).
При этом подобная установка хеттских лекарей видится читателю весьма узнаваемой сегодня, актуальной для вегетарианской современности, а голодная обида и некая ущемленность стоящего в стороне слуги выглядят достаточно знакомыми чувствами для каждого из наших современников, вынужденных ограничивать себя в соответствии с вегетарианскими принципами. Однако функционирующие в хеттском обществе лекари и ученые мужи иногда описываются А.Х.Псигусовым в мыслях Туцили с уважением, когда действующий главным астрологом царя Питханы ученый муж порой все-таки является «очень важной и загадочной личностью», целыми днями не выходящим из царского шатра, взирающим на звездное небо и во время болезни царя выглядящим «мрачным, словно одинокий волк» (1; С. 49). Таким образом, в рассуждениях слуги Туцили, наблюдающего за действующим боевым лагерем, имеют место быть все располагающиеся там разнообразные группы хеттского общества, как то военачальники, дворцовые и рядовые воины, стражники, лекари, жрецы, астрологи и даже кузнецы с плотниками, последние из которых, усердно трудясь и производя своими не прекращающимися трудовыми усилиями необходимые в современном им социуме промышленные орудия и военные оружия, олицетворяют собой существовавший в хеттском обществе культ труда. При этом в дополнение к уже описанному нами выше негативному отношению простолюдина к жрецам можно говорить и о явственно просматривающемся в наблюдениях Туцили его отрицательном восприятии высокопоставленных воинов, так называемых «царских телохранителей», «дворцовой знати», которые, несмотря на всю изощренность и привлекательность для рядового человека своего оружия и обмундирования, они «отличаются от обычных воинов особой свирепостью и спесью»: «Самоуверенные, чувствуя преимущество над другими воинами из-за близости к дворцовой знати и свою неприкосновенность, они бывали еще более надменны, ем охраняемые ими высокие особы» (1; С. 50).
Точно описывающий таким образом стражника, охраняющего покой дворцового звездочета, А.Х.Псигусов проводит явную, узнаваемую для нашего современника параллель с сегодняшним, находящимся на аналогичной должности, телохранителем того или иного шефа, а, может, и с милиционером, пусть иначе называемым, но являющим собой такого же хама по отношению к простому человеку, зависящему от него и потому беззащитному перед его приверженностью к власти и мотивированной такой приверженностью вседозволенностью. Либо другой, прямо противоположный тип описываемого А.Х.Псигусовым стражника, оказавшегося в такой же, как и первый, одежде, с таким же вооружением, но, в отличие от первого, с довольно добродушным лицом, «на котором не было и тени недовольства, в отличие от охранника астролога». Дружелюбное и вежливое обращение к Туцили этого воина, объясняющего свое поведение тем, что все соотечественники «должны с теплотой относится друг к другу», несказанно удивляет первого («Один страж чуть копьем не продырявил, а другой – сама любезность! Земляка во мне признал?») (1; С. 51).
Подобные иллюстративные и детальные рассуждения слуги Туцили позволяют А.Х.Псигусову изобразить и проиллюстрировать социально-политическую градацию описываемого им хеттского общества, логически обусловив, тем самым, дальнейшее развитие сюжетных событий и построение действующего конфликта именно в рамках данной градационной структуры. Однако, при выходе за пределы рассуждений представителя низшего слоя общества, отчетливо просматривается кардинально противоположное отношение более высоко стоящих хеттов к профессионально мыслящему человеку. Такого рода тенденция особенно активна в эпизодах общения умирающего царя Питханы со своим сыном и наследником Аниттой, которому первый стремиться изложить всю мудрость, накопленную им за долгие годы, а второй открыт для такого общения и с вожделением вкушает каждое произнесенное отцом слово. Причем смотрящий в глаза смерти Питхана особенно отчетливо осознает все то, что должен осознавать человек в течение жизни, но именно на грани прощания с ней его озаряет истина о ценности всего повседневного, всего того, что было рядом с ним вне его внимания до сих пор: «Только на грани жизни и смерти ощущаешь смысл бытия во всей его наготе и начинаешь по-настоящему ценить все, чем одарили тебя боги. А они щедры, но человек спешит – глотает, не чувствуя вкуса, не задумываясь о мимолетности мирских утех, не зная того, что счастье рядом и не надо задирать голову, разглядывая небо» (1; С. 204).
Перечисляемые отцом советы, которыми он щедро делится со своим молодым сыном, в одном из эпизодов, для привлечения особого внимания к ним такого же молодого читателя, особо выделены автором с помощью курсива и жирного шрифта. И потому, причитываясь к ним особенно внимательно и преклоняясь перед их глубиной, боишься упустить и тут же забыть их и потому возникает закономерное желание зафиксировать эти алмазы народной мудрости где-то вне книги, к примеру, распечатать их и, взяв в рамку, повестить на своем рабочем месте. Фразы типа «Да не изрекают уста твои слов, которые не обдумал ты в сердце, ибо лучше споткнуться мысленно, чем споткнуться в разговоре» касаются многих сторон жизнедеятельности человека и в полную силу актуальны сегодня, а потому просто хочется заучить их наизусть, чтобы оставить их при себе в качестве мощного оружия в современной действительности. Также аналогичные диалогические сцены продуктивного общения царских персон часто сопровождаются присутствием мудреца, провозглашающего азбучные истины, пропагандирующего определенные духовные ценности и вызывающего, тем самым, очередной восторг царского тандема, дружно и жадно поглощающего эту жизнеутверждающую информацию. В речи мудреца имеют место непосредственно сформулированные, можно сказать, практически применимые во все века правила нравственного поведения достойного человека в достойном обществе, например: «Будь верен самому себе, не принимай решений в гневе, ибо путь гнева короток и доводит до крайности» или «Язык мира будет твой сладок а злой язык войны ты в душе, как драгоценность, береги» (1; С. 148) и т.д.
Причем выстраданная годами жизненная мудрость царских представителей очерчивается в романе не только применительно к хеттским правителям. А.Х.Псигусов художественно обоснованно дает слово и стороне противника – каскам, подробно излагая не менее глубокие, чем у хеттских мудрецов, рассуждения их владыки – царя Каскара. Оказавшийся в ситуации очевидной военной опасности для своего народа царь в одиночестве у костра мечется в поиске истины, пытаясь объяснить себе происходящие страшные события, отклоняясь порой в сторону философской трактовки искомого им обоснования: «Все в этой жизни взаимосвязано: хочешь света и тепла – плати за это костру дровами, а на войне – жизнью за место под солнцем, за счастье, за любовь…» (1; С. 186-187).
И именно в продолжение такой обусловленности Каскар, грустно усмехаясь, понимает позицию своего противника: конечно, не мог иначе отреагировать Питхана, когда каски уже которую зиму нападают на хеттские земли, и потому есть предел терпению врага. Вот и продолжает свои рассуждения на этой почве Каскар, недоумевая по поводу имевшего место быть ранее братского сожительства двух народов, общности их языков и обычаев, имен и поселений, вылившихся в ходе развития истории в такую яростную взаимную ненависть. И в насыщенном уверенностью и патриотизмом эмоциональном и обширном мысленном монологе царя касков читателю удается различить мотивацию, которой руководствовалось остававшееся до этого момента призрачным вражеское для хеттов племя, удается на какой-то момент занять сторону противника, понять его в его ненависти и надеждах и тем самым ощутить то, что адыги называют «псэ пыт», т.е. «наличие души» еще в одном из представителей наших предков. Причем ненависть эта преподносится автором весьма образно и художественно-выразительно, словно воинствующий царь касков увлекается поэзией, профессионально облекая свои мысли в объемные эпитеты и метафоры. К примеру, говоря о том, что народ касков похож на море, которое «может всколыхнуть и легкий ветерок, а ураган превратит в смерч, и последствия будут ужасны», Каскар приходит к столь же образному обращению к противнику о том, что «Игра волн печалит, Питхана, только берег. И нет жизни твоим надеждам и мечтам. Не будет хеттов ласкать тихая ласковая волна. Ураган желаний касков превратит в руины твое царство» (1; С. 191).
Либо во втором романе сын Каскара (Каталика), сосредоточено беседуя с мудрецом одного из племен народа касков, говоря о мщении приходит к тому, что мыслящий старейшина предостерегает его от неуемного мщения и от преувеличенной ненависти: «Нельзя вносить зло в молодую душу – это опасно. Зло, подобно яду, отравляет рассудок. Страсть к мщению – это весла твоей мечты, и не надо наваливаться на них преждевременно и бесцельно, чтобы не поломать в бесполезных усилиях, не потерять веру, а за ней, как известно, гаснет и надежда» (2; С. 103).
Использованная литература:
1. Псигусов А.Х. Жизнеописания тридцати хеттских царей. Царь Хатти Питхана. – Кн. 1. – Нальчик: «Эль-Фа», 2005. – 15,96 п.л.
2. Псигусов А.Х. Жизнеописания тридцати хеттских царей. Царь Хатти Анитта. – Кн. 2. – Нальчик: «Эль-Фа», 2005. – 19,53 п.л.
Опубл.:
Хуако Ф.Н. Внутренний монолог как способ отражения социума в романах А.Х. Псигусова // Псигусов А.Х. Клад знаний: о современности: Литературно-художественное издание. – Нальчик: ГП КБР «Республиканский полиграфкомбинат им. Революции 1905 г.», 2010. – С. 663-675.