ПРОДОЛЖЕНИЕ АДЫГСКИХ ТРАДИЦИЙ (Т.КЕРАШЕВ, А.КЕШОКОВ) В ПРОЗЕ НОВОГО ВЕКА (Т.АДЫГОВ)

В общемировом ракурсе, предполагающим развитие литературных традиций, установленных в адыгской литературе (начиная с фольклора), ключевыми направлениями, присущими 2000-м гг. попробуем представить  такие повествовательные качества: 1) историчность; 2) личную и социальную обусловленность персонажной галереи; 3) художественно-выразительную насыщенность; 4) элемент ментальности. Попытаемся проследить указанные признаки сегодня (проза 80 – 90-х Т.Адыгова) с опорой на задел классической адыгской поэтики (проза начала – середины прошлого века Т.Керашева и А.Кешокова).

Начнем (в силу уже вековой обусловленности) с историзма.  В прозе классика начала ХХ века Т.Керашева периодически олицетворяется такая редкая для соцреализма роль историзма, как могучее отражение подлинности, фактическое наличие в прозаической субстанции жизненной яви, охватывавшей писателя и его сограждан. В целом, сюжетным костяком  начальных северокавказских повестей часто выступали достаточно острые и общественно-ощутимые вопросы, справедливые подробности. Однако неумение совершить разбор данных деталей, неимение истины в подытоживании, лишение описываемого события какого-либо нрава, отнятие у персоны возможности художественно и верно представить бытие, – все это изымало из начальных адыгских трудов реалистическую насыщенность. Многое меняется уже в 40 – 50-х гг. ХХ в., когда выходят историко-сказочный роман Т.Керашева, охватывающий корни адыгского этно-бытования, «Одинокий всадник» и несколько его новелл («Дочь шапсугов», «Месть табунщика», «Абрек», «Последний выстрел» и т.д.).

Данная тенденция продолжится и в середине века. Аналогично и другой адыгский классик Алим Кешоков (повесть «Вид с белой горы», 1977). Досконально описывая собственный состоявшийся опыт, воспроизводя и разбирая нравы, явления, действия, писатель не минует бдительным, нередко чувственным присмотром и свои личные, привязанные к эпике событий переживания и восторги. В том же ракурсе и персонаж А.Кешокова «следует за сущим, сообразовывается с ним», – со всем случающимся, – «страдая возможным и должным образом» (термины Гегеля). К примеру, в разделе «Война» названной повести, ведя речь о бессчетных солдатских трудностях и грозящих бытию тяжестях, очевидцем каковых был он сам, автор-повествователь предельно подступает к читателю, полностью углубляя его в зону собственных чувств. Экспансия, душевная сфера и ткань раздумий  обычного бойца-освободителя распахиваются А.Кешоковым в его строках   отнюдь не однажды, что и сообщает конкретизированному, насыщенному документализмом, изложению очевидно выказываемый лирический цвет.

Аналогично эпическая поэтика, основанная на документализме, но внимательная к экспансии, продолжается и в конце прошлого века. Манера владения языком адыгского автора Т.Адыгова (повесть «Красная люстра» (1978, опубл. 2000-е гг.)), свойственная всему его творчеству, достаточно  своеобразна в традиционной трактовке понятия «манера». В первую очередь, имеет место фактически сплошной безраздельный ход мысли в виде играющей семантикой струи авторского повествования от третьего лица. Порой единичным, немногословным и будто невзначай озвучиваемым речевым актам не отводится в целом развитии думы рассказчика даже одного абзаца. Косвенная речь чаще замещает прямую либо иногда она раскладывается «в строчку» и включена в объемные абзацы. С помощью аналогичного приема писатель добивается того, что неделимое, временами путаное изложение, включающее краткие, заключенные в строку диалоги, созидает невыразимо активное ощущение о ведомых рассказчиком размышлениях. Быстро сменяющие друг друга, уходящие и вновь возникающие думы, иногда разумно, а иногда и сумбурно ведомые, немного загромождают перед читателем картину. Но вместе с тем подобная схема сообщает изложению обязательный в прозе психологизм, давая знать, что персональная дума есть отнюдь не четкая и понятная по пунктам, но немного примитивная энциклопедия, а автономный и не всегда повинующийся логике, но уже многократно усложненный его непредсказуемостью аппарат.

Другой повествовательный признак (обозначаемый нами как художественно-выразительная насыщенность) мы считаем также характерным для адыгских писателей нескольких поколений. Так, А.Кешоков в середине века весьма активно и плодотворно для своей прозы использует весь богатый комплекс эпитетов, метафор, обобщений, сравнений и т.д. Например, ведя речь о назначении авторской деятельности, он выстраивает внезапную и яркую соотнесенность с типичным горским  пастухом, сторожащим костер на выпасе. Погружаясь же в зону литературной критики, наукообразно разбирая степень сформированности  этно- творчества в общем, писатель применяет весьма обобщающее и достаточно колоритное сопоставление с рассудительной и независимой, юной, но уже взрослой девушкой. В данной структуре выразительных ньюансов и выделений ощутимую функцию исполняют символические линии, кои есть по сути семантические ключи, отсутствие которых не позволяет точно распознать думу писателя. Столь же интенсивно используемые уже в нашем веке выразительные средства отчетливо прослеживаются у Т.Адыгова. Применяемые им ярко напоенные эпитеты и резко восклицающие метафоры указывают на художественный  профессионализм автора. Переплетенная вереница памятных эпизодов в мыслях центрального персонажа (иногда отдельных, иногда включенных в соседнее) – такая многослойная схема являет собой череду кружащих в голове и вихрящихся в душе моментов, а это усиливает возбужденность текста.

Помимо стилевых особенностей изложения, в адыгской прозе всего прошлого века (а с ней и в трудах рассматриваемых авторов) вплоть до наших дней сочно и интенсивно показаны черты этно-специфического хода мышления, ценностного комплекса и менталитета. Размышляя о подробностях подобных явлений, о манере жизни своих земляков, персонажи анализируемых авторов нередко сравнивают и соотносят свои приоритеты  с общенародными признаками всего этно- нрава. Одновременно аналогичная  черта включает и духовный, нравственный признак оценки  реалии, стоящей  между индивидом и обнимающим его миром, причем с позиции авторских нормативов. Присутствовали некие конкретные границы высших идеалов личности, самой сути ее бытия. Этно- художники слова выявляют обычно  схватки общественного и личного, изображают неблагозвучие их разногласия в персоне, что дает картину социального статуса в ходе текущего периода. Своеобычие этно- менталитета уже в творениях Т.Керашева обладает крепкими узами с хроникой нации, возводившей до небес, боготворившей отвагу, долг и честь. Настоящие качества нрава находились у адыгов неизменно в приоритете. Следовательно, Т.Керашев рассматривает отвагу как ценность этическую, духовную и дарует ей наиболее активное предпочтение. Отвага есть добро, у нее возвышенная мораль. Узловая мысль данных трудов объединена с вырабатыванием обще-этнической адыгской идеологии, каковая состояла, по мнению центральных персонажей – патриотов, в обязательности  сплочения  двенадцати адыгских племен в неделимую державу, умеющую и готовую оберегать нацию. Одновременно в процессе течения фабулы писатель, досконально приводя участи и будничные задачи реальных фигур, обнаруживает и выводит более объемную думу являющую собой волнение о доле неизменно борющегося и понемногу растворяющегося адыгского этноса. В существовавших труднейших обстоятельствах следовало не только остаться в живых, но по возможности срочно и эффективно основать монолитную страну, обладающую потенциалом для отпора врагу. Названной миссии содействует устойчиво имеющееся в творениях Т.Керашева упоение присущим адыгам навыком воевать в походе; причем успешно совмещающимся с их трудолюбием. Все это насыщает мотивы, экспансивно преподносимые автором не только в художественных, но и в публицистических текстах (к примеру, статьи «Искусство адыге», 1932 и «Слово об адыгах (черкесах)», 1982).

Центральный персонаж немалого числа национальных лирико-философских повестей конца XX в. по керашевскому принципу продолжает уходить в тягостные раздумья о собственном бытии и его смысле. В пределах множества кадров у сегодняшнего Т.Адыгова аналогично отражены персонажные размышления и активизируемые ими волнения. Аналогично имеет место очевидный интерес лирико-философской прозы нового времени Т.Адыгова к минувшему. Причем это не просто желание вознести на пьедестал ушедшие в былое традиции и обычаи, но и упорный, периодический акцент на эти крепкие нормативы, не могущие исчезнуть с уходящим, обязанные сохраниться в строящемся мироздании. Подобное произведение философски основательно воспринимает обычаи, таким образом усиливая этническую доктрину человека. Настоящее течение есть течение насыщения фабулы произведения и строя его фигур национальной лирикой  и фольклором, философией и психологией в их сегодняшнем постижении. Таким образом, «художественное восстановление» отразилось и на этно- экспрессии и духовности, и на национальном миропонимании и мировосприятии.

Следовательно практически на протяжении всего прошлого века, включая и наше время, имеет место быть воззвание адыгских прозаиков к обычаям былого, к опыту и несокрушимости живших столетиями моральных и общественных приоритетов. Скованные душевной, этнической и хроникальной монолитностью, адыгские авторы действительно отказываются уходить от этнического богатства. Персонажи изучаемой повести в моменты усиленного накала, изображаемого в границах лирико-философской прозы с неповторимой скрупулезностью, нередко взывают к ушедшим; причем не только за этической консультацией, но и дабы соотнести собственное духовное состояние с приоритетами выстроенными и утвержденными нацией  на протяжении столетий.

Опубл.: Вопросы развития филологии и литературы в России и мире. Современная литература и культурные традиции (PAXGRID): II Всероссийская Интернет-конференция с международным участием (20.05.2014). – Казань: ИП Синяев Д.Н., 2014. – 83 с. – С. 71-76