Как было очевидно уже в советские годы, изучения присутствия публицистики в литературе позволяли выявить и очертить определенные этапы формирования и прогрессирования данной литературной формы. Адыгские ученые (Ш.Х.Хут) в свое время (90-е гг. ХХ в.) убедительно соединили ее со своеобразным творчеством адыгских авторов. Но уже в новом веке появился еще целый пласт новых публицистических произведений, принадлежащих перу представителей адыгской нации. И именно это новое поколение потребовало более тщательного аналитического внимания на фоне признанных жанровых признаков данного литературного направления.
Первая и неуклонная черта интересующей нас сегодня публицистики состоит в документе. Как мы говорили об этом в предыдущих статьях, «А накануне перестройки 80-х гг. именно факт нужен был любому носителю языка и члену адыгского общества. Сказывалась уже возникшая автоматически, пост- партийная усталость; когда любой тезис партийца заведомо считался далеким от истины глумлением» [5: 202]. Именно он, твердый и безапелляционный, способен что-либо доказать, что еще более актуально для литературы сегодня. Объяснимым как раз этим можно считать выставляемый Асфаром Куеком уже в авторском предисловии книги «Золотая роса» (Майкоп, 2015) принцип о географической обширности описываемого: «от адыгского села до зарубежных стран» [1: 7]. Желающая порадовать читателя образом художественная стезя порой нуждается в подтверждении своего авторитета. Жизненные реалии все-таки волнуют получателя, он витает, но не хочет уходить с твердой земли. И потому приятно знакомыми оказываются встающие перед его взглядом в биографическом романе Нурихан Кияровой «Я крови спесь угомонил» (Нальчик, 2015) разнонациональные отечественные исторические лица и хорошо известные еще со школьных скамей лики писателей. Именно на реальном материале воспоминаний современников поэта строит свое изложение наша соотечественница. И это позволяет в лицах героев книги увидеть многих: и классиков (В.И.Жуковский, К.Н.Батюшков и др.), и военных генералов.
Так, к примеру, открывая Главу Х («Мне бой знаком!») в книге Н.Т.Кияровой, мы сразу погружаемся в стезю реально происходивших исторических событий и в биографию фактически живших, воевавших людей, известных по историческим хроникам. Но в хрониках они абстрактны, а здесь – живы, эмоциональны и чувствительны. Зачином этой главы выступает череда событий из жизни и карьеры генерала А.А.Аракчеева, сопровождаемых предположениями о его стремлениях, выдвигаемых повествователем. Вот приводятся его карьерные успехи, а вот автор признает его упущения, снискавшие ему негатив со стороны населения. Однако здесь же – «нравственный долг», как определяющий при разговоре об историческом герое и, в подтверждение, – яркое мнение Н.И.Тургенева. Это позволяет читателю на такой мощной базе сформулировать свое отношение к герою.
Особенно в момент, когда начинается работа над публицистическим произведением (если отечественным, – то многонациональным) автор обязан определенно видеть хронологический, порой наукообразный ход событий. И в этом не откажешь рассматриваемым авторам. Н.Т.Киярова тщательно и не единовременно, а основательно изучила громадный пласт свидетельств современников поэта. И тогда обязательный для русской истории правитель царь Александр I, частый для пушкинианы Н.Т.Кияровой, многое делает для своего народа (выбирает военных деятелей, выводит на арену генералов и т.д.). К тому же лик царя перекликается и с комментариями истории адыгов, производимыми А.С.Куеком. Здесь перед черкесами XIX в. стоит снова русский царь Александр, но уже Второй, объясняя им в ущелье Мамруко собственную политику (не всегда одобряемую повествователем).
В целом, присущий публицистике документализм, его так называемую «верность натуре» В.Г.Белинский совершенно не противополагал образности, художественному слогу, возможности придавать типаж предмету (и лицу, и факту), творчески подходить к описываемому. Одно отнюдь не противоречит другому. Определенные моменты иллюстрируются художественным тоном, другие, – тоном фактическим, приближенным к документу. Как мы говорили об историзме 90-х гг. ХХ в. в своих статьях ранее, «Для созидающего адыга такое сказалось, в первую очередь, на том, что вышеотмеченная потребность в факте и новоприобретенная свобода рассуждений позволили адыгским авторам вести речь обо всем, случившемся с народом в прошлом» [5: 202]. Здесь у публициста гораздо больше возможностей по сравнению с писателем – можно и лирику, можно и факт. Вероятно, именно в силу подобной вольности лирическая струя в отечественной литературе середины прошлого века приобрела элемент достоверности, придавая текстам публицистическую форму.
Как говорит об этой стадии в отечественной литературе современный доктор педагогики О.Ю.Латышев, рассматривая творчество тогдашних «деревенщиков», «В «деревенской» прозе также прослеживается закономерность перехода от автобиографизма к публицистичности: например, у В.Солоухина этот путь ознаменовали лирические повести «Владимирские просёлки» и «Капля росы»». Более того, цитируемый ученый определяет публицистику как весьма активное и действенное начало, называя ее источником многих новых сил для деревенской прозы. Точнее, он утверждает: «В частности, привнесение в деревенскую прозу (посредством лирической) усиленного публицистического начала позволило качественно расширить её содержательный план и обогатить само понятие «деревенской прозы»» [2: 142]. Таким образом, сегодня налицо явный позитив современного исследователя по отношению к возникавшей тогда публицистичности. Однако необходимо признать, что этот документализм в свое время ощутимо задел российскую (тогда – советскую) художественную школу. Его называли препятствием, заслоном и «пугалом» для художественности, что ощутимо портило авторитет такому, насыщенному фактами и цифрами, слогу. А «отсутствие художественности» являлось главным симптомом писательской некомпетентности.
Взбудоражившая и напрягшая тогда советскую критику документальность, нередко присущая очеркам, по сути являлась решающим символом в имевших место прозаических преобразованиях, а сам очерк уже долгие века выступает одним из наиболее опытных жанров в отечественной литературе. Следовательно, очерковость можно уверенно отнести к числу жанровых признаков публицистики. Биография очерка прослеживается, начиная с древнерусских рукописей и античных книг. Хотя самого жанрового термина тогда не существовало, конкретные очерковые симптомы уже были налицо. Они получили выразительность в ряде трудов древнерусских философов XI – XIII вв. (апокрифов, «Домостроя», митрополита Иллариона, Владимира Мономаха и др.), чтобы впоследствии уже через несколько столетий самим приобрести четкую, вполне узнаваемую очерковую форму. Такое преобразование рукописей в распространенную сегодня конфигурацию произошло в XVIII столетии, путем распространения и преобразований портретного и путевого подвидов. Заметно, что в очерковых материалах названного периода имеют место быть два изобразительных направления – это описания, воспроизводящие человека либо описания, рисующие путевую картину, т.е. портрет и пейзаж. Такая разнотитпность иллюстрирует разнообразие композиционно-выразительных проявлений, присущих обращению к личности уже и во второй половине прошлого века. Аналогичные им конфигурации изложения в зарубежных научных кругах в XVII в. обозначались как эссеистические. Однако в ходе приближения к отечественному читателю перевод придал им очерковый статус. Им, в частности, нередко занимались, получая роль классиков жанра, М.Е.Салтыков-Щедрин, А.И.Герцен, А.Н.Радищев, И.С.Тургенев, М.М.Пришвин, К.Г.Паустовский, то есть по сути, все классические прозаики.
Но ничуть не менее внимателен к подобным жанровым формам и анализируемый нами адыгский автор А.С.Куек. Он перечисляет свои жанровые предпочтения так: «В книге, представленной мною читателям, есть и старое, и новое: старое – это эссе об убыхах «Дубовые ветви, защищенные чинарой», путевые очерки «Люди без кожи» и «Зов земли». Кое- что я в них поправил, но на суть и содержание это не повлияло. Почему я их включил в новую книгу?» [1: 9]. Далее подробно и обстоятельно автор рассказывает о собственной мотивации, повлиявшей как на его жанровый, так и на его информационный выбор. Такая вовлеченность читателя в интересы писателя не может оставить первого равнодушным ко второму, и получатель уже в Предисловии готов разделить с автором многие душевные порывы, настраиваясь на совместные скитания. Именно они и возводятся на страницах объемной «Золотой росы» – очерково-хроникальной, одновременно и художественной.
В общем, адыгских литераторов можно считать приверженцами публицистики достаточно давно. Очерковость здесь была заметна еще в период отсутствия письменности у адыгов, до революции, в эпоху просветительства на Кавказе. Тогдашнюю очерковую активность мы смело приписываем деятельным тогда адыгским просветителям, происходившим из Черкесии и делавшим удачную карьеру в дореволюционной России (С.Хан-Гирей, А.-Г.Кешев, С.К-Г.Инатов, С.Давлет-Гирей, И.Супако и др.). Как по этому поводу верно отмечает сегодняшний литературовед Н.С.Васильева в исследовании нового века (2005), посвященном публицистике адыгов, «помимо естественной ориентации жанров на фольклор, в адыгской литературе увеличивается доля очерка как публицистического жанра и к третьему периоду его развития (90-е годы XIX века и в дореволюционные годы XX века), в повествованиях Б.Пачева, Н.Кашежева, Ю.Кази-Бека (Ахметукова), С.Сиюхова, И.Цея национальная действительность представала в реалистической форме, устремленной к социальному анализу, политическим оценкам, к злободневной очерковости» [3: 12].
Но помимо подчеркиваемого кабардинским ученым реализма, можно вспомнить и другой рефлекторный симптом данных текстов. Это, несомненно, тот восторг, который искренне и объемно испытывал любой адыг, берущий в руки книжицу о своем земляке, написанную также адыгом. Зная, какая это была редкость в советское время, когда разрешались только единичные писательские труды адыгов в строгих идеологических рамках, кто-то из членов адыгской семьи не мог поверить своему счастью и носился с этой зеленой книжкой, как с мини-божеством. И тогда уже автору-соотечественнику прощалось пребывание за рубежом, переезд туда с Родины, ибо налицо была покрывавшая все недочеты патриотическая приверженность. А книжка становилась родным и живым членом семьи.
Как раз подобную расположенность и почтение к Родине продолжает А.С.Куек, посвящающий «Золотую росу» черкесской диаспоре. Его насыщенные информацией сведения, приподнятые болезненной для адыгов историей и приукрашенные острыми для адыгов чувствами, часто посвящены зарубежным землякам. Постижение имеющейся приверженности к собственной нации, личная ответственность за их целость и невредимость характерна для адыгской публицистики разных времен. Стремление вознести своих предков, воспеть и восхвалить их вполне объяснимо для любого рядового потомка. И потому достаточно закономерна в публицистическом тексте риторическая пафосная лексика, содержащая торжественные, эмоционально окрашенные слова, восклицания, повторы и т.д. Но ничуть не менее активно в нем используются социально-политические и нравственно-окрашенные возгласы и обороты. К примеру, фраза размышляющего о своем творчестве великого русского поэта из книги Н.Т.Кияровой, отвечающего на запальчивое воззвание («Мой юный друг!») старшего В.И.Жуковского, «А для меня театр, с одной стороны, волшебный край, где я набираюсь впечатлений!» [4: 201]. Высоко и пафосно. Столь же приподнят порой в своих изложениях говорящий у А.С.Куека. Но восклицания здесь чаще адресуемы рядовым членам адыгского общества. С восторгом описывая своих предков, заседавших группами в зеленых гостиных (хачещах) он, перечислив все, присущие им темы, подытоживает: «Какие это были старики: статные, полные сил и уверен¬ности в себе! А сколько им пришлось пережить: и голод, и холод, гражданскую войну, коллективизацию, жестокие ре¬прессии тридцатых годов, а еще и кровавую войну с немцами» [1: 13]. Здесь пафос уже не столь объективен, его усиливает сама этническая принадлежность писателя.
И вообще в сегодняшней публицистике гораздо больше категоричности, безапелляционности, резкости. Психология здесь жесткая, но четкая. Чего не доставало в размытой и лишенной границ лирической прозе 60 – 80-х гг. ХХ в. Так, к примеру, резко и порой грубо гуляющий по рядам в театре великий поэт, рисуемый интеллигентным автором с неким тональным осуждением: «Всех здесь приучив, что гуляет по рядам кресел, наступая зрителям на ноги, разговаривая по выбору, со знакомыми или незнакомыми, хвастаясь перед ними закулисными связями Саша иногда вступал с кем-то в перепалки – слишком быстро раздражался и затевал ссоры» [4: 201]. Автор явно здесь не на стороне своего героя, но она готова многое простить своему Саше. А А.С.Куек многое прощает своим героям за то, что они «адыги»: «Но через неимоверные трудности достойно пронесли имя настоящего мужчины – адыга. Такие истории и так интерес¬но они рассказывали, что слушать их я не уставал. Рассказ¬чики они были великолепные, достаточно эмоциональные, но неторопливые» [1: 13]. Оба, приводимые нами, мотива прощений писателей психологически обоснованы и закономерны, что приближает нас, как читателей, к их строкам и дарит нам веру в них.
Возможными здесь являются и просторечия, выступающие у публицистов в качестве четкого элемента художественного слога. К примеру, описывающая посещаемую поэтом харчевню «Зеленую лампу», Н.Т.Киярова (С. 205) использует здесь и «попойки», и «лукавый взгляд», и «потирание рук», и «размалеванные брови», и многое другое, разговорное. Ну, а у А.С.Куека в тексте, гораздо более приближенном ко дню сегодняшнему, просторечий гораздо меньше, они более спокойные, поскольку относятся к нашим современникам: «Найдите мне, где бы он ни находился, парня тридцати лет, но чтобы это был куапсэ (адыг. – «мужчина, на котором не растут волосы и который не бреется»), – мягким голосом начал свой рассказ Асхад, удобно устроившись на кровати, – приказал князь. Пошли и нашли» [1: 15]. Либо такая фраза, описывающая реальную карьеру автора в Майкопе: «Поинтересовался: учусь ли я, чем занима¬юсь. Я ему ответил, что окончил филологический факультет Адыгейского педагогического института, адыгейское отделение, работаю в областной национальной газете «Социалистическэ Адыгей» журналистом» [1: 14]. Здесь, конечно, у второго автора менее допустимы вольности в обращении со стилем по сравнению с автором, пишущим пушкиниану двухсотлетней давности.
Таким образом, путем аналитико-сопоставительного рассмотрения произвольно выбранных нескольких страниц каждого из произведений, уже можно обозначить картину полноценного присутствия публицизма в текстах сегодняшних адыгских авторов, что доказывает их цельную отнесенность к общемировым литературным тенденциям.
Примечания:
1. Куек, А.С. Золотая роса. – Майкоп: Адыг. респ. кн. изд-во, 2015. – 608 с.
2. Латышев, О.Ю. Литературное и лингвистическое краеведение в социализации учащихся, студентов и ученых. – LAMBERT, 2015. - 235 с.
3. Васильева, Н.С. Жанровые и структурно-стилевые особенности очерка и рассказа в адыгейской литературе 60 – 90-х гг.: Дисс. … канд. филол. н. – Майкоп, 2005. – 183 с.
4. Киярова, Н.Т. Я крови спесь угомонил. Биографический роман. – Нальчик: Изд-во М. и В. Котляровых, 2015. – 640 с.
5. Хуако, Ф.Н. Действующее лицо истории в адыгской прозе прошлого и нового веков // Вестник АГУ*. – 2016. – № 2 (177). – С. 200-205.
Опубл.: Хуако Ф.Н. Языковая практика в текстах действующих адыгских публицистов // Вестник АГУ*. – 2018. – № 4(227). – С. 151-156