Ключевые слова: гендер, женщина, мужчина, литература, адыг
Key words: gender, woman, man, literature, adyg
Гендерная тональность, различающая персонажи по половому признаку, наиболее наглядно проявляется в отечественных литературах применительно к портретам. Данная тенденция прослеживалась уже на протяжении второй половины прошлого века, придя из первой половины от отечественных авторов. Так, к примеру, у писателя прошлого века Б.Васильева возможна такая фраза с гендерной отнесенностью: «Неизвестно, что подействовало больше – сообщение о школе или сокрушительная мужская улыбка, но ледяная неприступность дежурной явно начала таять» [2]. Либо такой пример: «- Ведь мы ж, – Марина неожиданно чисто по-мужски стукнула себя кулаком в грудь, – деньги готовы платить, только чтобы все по-человечески было!» [8: 77].
Имел место быть гендер в портретах и адыгских рассказов. Подобный рассказ-портрет («Няня») имеется в сборнике Хабиба Теучежа «Тайна женщины» (1974). Ясный и погожий персонаж стареющей представительницы слабого пола обладает отважной биографией участницы войны. В боях она выработала и закалила духовное целомудрие, благородство, сохраняемые ею на протяжении описываемых сюжетных событий.
Показатель гендера выстраивается соответственно двойному противоположению: мужской – женский, что изучается сегодня недавно начавшими развиваться гендерными исследованиями. В ракурсе его осмысления расположены критерии, заимствованные как в культуре, так и в социуме. Они регулируют восприятие членами общества обоих полов; наблюдают личную контактную манеру, мотивируемую половой отнесенностью; формулируют устойчивые модели мужских и женских поведений. Тем самым подобные исследования перемещают гендерные вопросы из сферы физиологической в область культуры и общества. Присуждая те или иные качества данному фактору, ученые выделяют чаще следующее: «самое фундаментальное деление че¬ловечества (мужчина и женщина) именно бинарны» [12: 11]. Обращенность исследователей к вопросам пола нередко объясняется имеющейся в новом веке «вседозволенностью» постперестроечного периода либо воздействием западных феминистических теорий. Неким знаком усиления лингво- тенденций рядом с гендерологией допустимо представить выход комплекса трудов, очерчивающих методологию данной науки. В них сформулирована необходимость использования гендерного приема как в педагогике, так и в психологии, выявлена возможность последующего методологического обращения. Как подчеркивает А.И. Егорова, «символы мужского и женского начал наиболее ярко представлены в космогонических, зооморфных и антропоморфных мифах, в культах божеств и духов, числовой символике полов, а также в бинарных оппозициях» [6: 45]. Подобное оппозиционное противопоставление Р.И.Сефербеков просматривает сегодня чертой, характерной для традиционных кавказских групп, соблюдающих обязательный строй половых связей: «Согласно этому поряд¬ку, мужчины и женщины, «мужское» и «женское» пространства четко разъеди¬нены: за первыми закреплены верх, правая сторона, а также центр, за вторыми низ, левая сторона и периферия» [12: 222]. В научных работах систематизируются также вопросы терминологии в гендерной лингвистике. Появился в свет в новом веке в г.Москве (изд-во «Информация XXI век») начальный «Словарь гендерных терминов» (2002) в авторстве А.А.Денисовой. При этом явно усилилось внимание к гендерной лексикографии, а это является демонстрацией упрочения научной обращенности к новой дисциплинарной сфере.
При имеющейся различимости позиционных ракурсов применительно к гендеру допустимо обозначить концептуальную пару теорий: 1) гендер как конструкт общества; 2) гендер как система. Гендерным конструктом общества обозначают в комплексе три групповых свойства: 1) биологический пол; 2) отвечающие половым ролям стандарты, присущие какому-либо социуму; 3) некий «гендерный дисплей» (термин Э.Гоффмана), означающий мотивационно-действенное насыщение пола. Гендерный конструкт выступает как средоточие внутри общественных связей, распространенное в определенной цивилизационной культуре.
Теория «гендер как система» предполагает комплекс взаимовлияний в меж- и внутри- половых контактах. Составляющие такую систему концепты, несущие этнические следы, опираются на пол индивида как на череду стандартов поведения человека в обществе. Подобные черты характера связывают всех участников этого социума и, при этом, предъявляются в их обиход со стороны отечественной культуры. К примеру, по мнению социолога советского времени академика Ю.С. Степанова, «Концепт – это как бы сгусток культуры в сознании человека; то, в виде чего концепт входит в ментальный мир человека, концепт – это то, посредством чего человек – рядовой, обычный человек, не «творец культурных ценностей» - сам входит в культуру, а в некоторых случаях и влияет на нее» [13: 42]. В эту стандартную череду входят и нормы речевого поведения, также устанавливаемые и принятые в текущем социуме этико-профессиональные приоритеты. Исходя из того, что гендер в роли системы несет замер медиа- и личной среды посредством своих приемов, предполагает сопоставление соответствующей градации с иными структурами присущими обществу, исходя из этого подобная аналитика обращается к рассмотрению определенных институтов, ведущих гендер. Размер и суть концептов при этом обусловлены пространством и семантикой конкретной цивилизации, скопившимися за период ее развития. Причем доминирующие сути гендерных взаимосвязей преимущественно распахиваются в ходе непосредственно такого процесса. Во время определенного периода комплект стержневых свойств выступает общим в пределах гендерного лингвокультурного социума и, следовательно, признается уместно актуальным в общении. В этом отношении в содержании ряда концептов их частные качества могут видоизменяться, приобретать разноместный уровень в градации соотносительно с отнесенностью к конкретной цивилизации (этносу). В частности, Гейл Рабин демонстрирует, как гендерная система выстраивается в роли комплекса правил и порядков, коими социум преобразует биологическую активность в результат энергичности человека. [3]
Для того, чтобы выяснить суть, определить конструкцию, вычислить структуру составляющих концептуальных черт, необходимо четко обозначить общественно-хроникальный симптом того периода, воспроизводимый в культурных и исторических находках. Причем противопоставленность в гендерном отношении относима и к мифическим героям, порой общим для северокавказских язычников. Обращение к подобным персонажам может продемонстрировать, что как в адыгском, так и в других горских языках дневное и ночное светила выступали соответственно в мужском и женском родах – (адыг.) тыгъэ и мазэ. Либо, к примеру, в дагестанских языках как наземные, так и водные явления природы, а также времена года обозначались преимущественно в женской форме. Льющие с неба воды выступали в мужских ролях. Дагестанские ряженые оказывались преимущественно мужского рода с редким появлением в их рядах женщин. Главенствующие в кавказских эпосах (в т.ч. адыг. «Нарты») божества являются преимущественно представителями мужского пола. Однако у адыгов есть и «Псытхьэ гуащ» («Богиня воды»). Старцы в эпосе адыгов есть также мужские представители.
Авторская степень влияния на осмысление концепта значима, исходя из того, что подготовленность, известность писателя в литературной среде ощутимы. Его точка зрения на бытие, восприятие концепта, несущего конкретную роль в его текущих видениях, оставляют отчетливый след на последующей расшифровке концептуальных смыслов в восприятии представителей последующих поколений (как в регионе, так и в мире). Причем выводимая в произведениях картина мира отображает не просто достоверные факты, составляющие концепт, однако и персонально-личностные, обусловленные видением автора. Хотя, несмотря на это, некоторая объективность в оценке обязательно имеет место быть, поскольку писатель нередко выстраивает собственные размышления на базе достоверных событий. В жанровом отношении применительно к тому или иному представителю пола в адыгской прозе второй половины прошлого века обозначаются различные жанровые модификации: рассказ-биография, рассказ-характер, рассказ-судьба, лирическая новелла, лиро-эпическая новелла. Это были начальные творения исторической новеллы Т.Керашева и А.Евтыха, а также последующие образцы «малой» прозы Н. Куека, Ю. Чуяко, А.Кушу, А.Хагурова, А.Псигусова, А.Макоева, А.Куека и др.
Причем гендер на социальном уровне имеет место и для власти, и в языке. В частности, система гендера, структурирующая два взаимо- независимых рода, выступает практически властной и преобладающей конструкцией, стремящейся в своих поисках к средоточию как материального, так и виртуального ресурсов в распоряжении отцов. Властная воля основывается на усложненном поле расхождений. Разграничения по полу выступают в данной структуре доминирующими на генах. Как раз по этой шкале расхождения ясно просматриваются. Здесь заметно, насколько государство и население в общем выстраивают противоположение полов, преобразуя некие «малосоциальные» противоречия в «социально-насыщенные». В сегодняшних работах, касающихся деятельности мозга, достаточно большую долю занимают труды на тему личности. Однако несмотря на их обилие, практически отсутствует графа, посвященная языковым ресурсам подобного гендерного материала. При рассмотрении вопросов его зарождения первоначально необходимо повернуться к имеющимся стандартным лексикологическим, а также семасиологическим трудам. Они способны вывести насыщенные данные об эволюции словесной семантики вплоть до ее переносного зигзага. Как это делает современный исследователь Л.М.Кечайкина при аналитическом разборе гендерных концептов в английской литературе. Она при обращении к концепту «человек/личность» предпочитает заглянуть в некоторую зоонимическую лексику, которая порождает целый ряд переносной семантики в ходе описания разных личностных и физиологических граней. Как утверждает специалист, «эти значения помимо прочего содержат отчетливо выраженный гендерный компонент, который также вполне допустимо обобщить на концептуальном уровне как концепт «женщина» и концепт «мужчина», оформившиеся на базе зоонимической лексики. Эти концепты представляют собой проекцию стереотипных представлений о женщине и мужчине как носителях социально предписанных качеств и свойств, сформировавшихся на основании половых, семейных, общественных, этических, эстетических и других функций» [7: 232].
С подобных исследовательских позиций рассматриваемые гендерные величины могут вступать в роль общеглобальных факторов, вследствие того, что они активны фактически во всех лингвистических группах, мелькают и светятся почти во всех культурах. Это потому, что формировались они в глубинах определенных этносов, которые, в свою очередь, плотно насыщены своеобразными понятиями и пропитаны своей ментальной шкалой. Подобная этническая насыщенность не могла не повлиять в общелитературные, в том числе и адыгские, жанровые модификации. Так, при приближении к новому веку, в пору всеобщей технократии сильно уменьшается в объемах проза. Рассказ (малый жанр) чаще сменяет романную прозу, оглядываясь на актуальность для общества идущего персонажного типа (героя или героини), а также на избираемый им (или ею) исторический выбор. Учеными определены характерные признаки рассказов второй половины ХХ в.: общность социальной темы и близость конфликтов, разработка образов «маленького человека» и женщины-горянки, художественно-публицистическая стилистика. С точки зрения адыгских литературоведов Л.Бекизовой, Л.Кашежевой, М.Кунижева, У.Панеша, А.Схаляхо, в один типологический строй допустимо поместить тексты адыгских прозаиков: К.Абукова, Т.Борукаева, Н.Дышекова, Ад.Шогенцукова. [10: 10]
Повернемся теперь к реальному воплощению гендерных концептов в адыгской художественной прозе сегодняшнего дня. Наиболее интенсивный в кавказском фольклорном материале среди гендерных есть действующий веками образ матери. Так и кавказские исследователи, анализирующие мифопоэтику литератур, утверждают его активность. Ряд из этих образов (к примеру, дагестанский) появился в пору первобытных общинников с их языческой мольбой на древа, несомые ликом Богини-матери. Иные образы матери производились в период перехода от первобытных общинников к раннему классовому социуму с его божеской чередой, возглавлял каковую Бог-отец. Такие повороты предполагали неизменное принижение миссии Богини-матери, разбиение ее лика на череду компактных женских портретов, лишь исполнявших некоторые гендерные функции.
Ничуть не менее распространенным считаем следующий гендерный концепт. Это двоично- или обоюдно выраженный образ: дом как воплощение матери и, одновременно, – мать как олицетворение дома. Его часто несет поэтика произведений Аслана Кушу. Так, к примеру, в одном из его недавних рассказов «Плач кукушки» (Майкоп, 2016) матери посвящена целая линия. Главный герой здесь Ильяс уверен, что любой родившийся на свет сплетен со своей матерью тайными нитями. Интрига здесь в том и состоит, что парень периодически то получает, то теряет возможность прикоснуться к матери. Он в условиях подобного общения считает свои обстоятельства благом, подарком судьбы. И глубоко несчастным считает себя при отсутствии такой возможности. Более того, ему представляются явными собственные личностные модификации. Характер его меняется в любом случае материнской отдаленности. Как повествует об этом рассказчик, «Теперь с высоты своего возраста Ильяс Чигунов понимал, что мать была для него чем-то вроде бальзама на душу, который утолял его сиротскую тоску, снимал с нее боль» (9: 140). Причем автор убедительно доказывает это всеми последующими событиями и отношениями. Так, уже на следующей после вышеприведенной цитаты странице Ильяс, не только тоскуя, но и побеждая, обращается к «самому дорогому на свете человеку – маме» [9: 141]. Вообще коммуникационная ситуация как экстралингвистический компонент описания тоже способна оказаться наименованным текстом в обширном знаковом значении. И потому на последующих двух страницах выстраивается виртуальный диалог между растерянным героем и его ушедшей от них мамой. Это происходит с помощью писем, позволяющих коммуникантам понять друг друга или хотя бы донести себя до собеседника. Этим путем рассматриваемый пласт являет здесь составное смысловое значение, компонуемое из озвучиваемого фрагмента, а также из череды иных изложений, называемых такими с позиций обширного семиотического подхода.
У другого адыгского автора наших дней Айтеча Хагурова имеется своеобразное решение данного двоичного гендерного концепта. К примеру, это случай, когда в роли матери выступает немного более отдаленная родственница героя – тетя Саса. Так, в его «Переправе» (Краснодар, 2012) она очень активна. Ведущий повествование рассказчик, воспроизводящий картины своего детства, часто находится под ее присмотром и, будучи весьма благодарен, нередко подробно описывает их. К примеру, однажды на пяти страницах подряд (СС.42-47) такая героиня обязательно сопровождает мальчика, тщательно исполняет свои семейные обязанности и многое дает ему познать, освоить. По сопровождающим эпизоды комментариям рассказчика допустимо проследить явное авторитетное уважение подростка к тете: «Тетя Саса была чистоплотной хозяйкой» или здесь же, в следующем абзаце: «Все, что делала тетя Саса, делала основательно» [15: 45]. Таким образом происходит воспроизведение ощущений героем, страдающим от недостаточных гигиенических условий и получающим спасение из рук предприимчивой в применении воды тети. Она умеет принудить к чистоте обязательным купанием загрязненного племянника, сначала пугающегося ее настойчивости. Однако постепенно такая «экзекуция» начинает радовать его, и она начинает радоваться сама. Тем самым твердость женского взрослого, авторитетного характера здесь выступает с материнской силой в судьбе формирующегося мужчины.
Либо у другого, анализируемого нами сегодня адыгского писателя Аслана Кушу в его повести «Через тернии к храму…» такая родственница главного героя – тетя – вновь активна. Причем она здесь еще более отдалена на семейном уровне – двоюродная тетя матери, но это не сдерживает ее настойчивости. Она все равно настоятельно и часто, разнообразно доказывая, информирует племянника об отцовском завещании. Детально она описывает искомое место и завоевывает доверие слушателя, которому такие подробности представляются «вполне логичными и правдоподобными» [9: 34]. Не всегда желанные, порой несколько назойливые в своей активности, тетушки не оставляют племянников в покое, иногда надоедая им, но всегда являясь надежной родственной опорой. Таким образом, присущие частым «теткам» еще в советской литературе настойчивость и напор можно считать традиционной повествовательной особенностью. Имевшаяся еще у советских авторов черта характера в полной мере присуща и современным адыгским изложениям.
Мужская сторона гендерного концепта «родитель» также нередко проявляется в образе отца. К примеру, становление центрального героя у А.М.Кушу в его рассказе «Через тернии к храму» происходит посредством всплывающих в персонажных воспоминаниях фактов отцовской биографии. Знатный в ауле хлебороб, плодотворно вспахивавший колхозные земли, накануне перестроечного периода однажды взялся рассчитывать на выращиваемые лично бахчевые. За это он получил государственную оценку своей деятельности в качестве «нетрудовых доходов», что являлось одним из самых серьезных обвинений в советское время. Такое принижение вынудило ответственного партийца отказаться от членства в партии.
Кроме того явным и ощутимым гендерным концептом, в большинстве случаев сопровождающим половые различия, является линия противостояния полов. Наступление- сопротивление помнящих о своем поле представителях знакомо читателю уже по второй половине прошлого века. Противоположение общественному и, одновременно, – личному злу со стороны атакующей, результативной энергичности; выявляемое автором преимущество поступка, интуитивно содеянного героиней в противовес насилию; бесконечная расположенность к производящей такой шаг индивидуальности, – все подобное обнаруживается в цельном сочетании с нравственной конкретикой личности. Получатель страниц способен и сумеет познать, что есть добро, и что есть зло, – утверждает Х.И.Теучеж в своем рассказе «Тайна женщины». Вообще половое противостояние есть тема уже нередкая при временном приближении к концу века прошлого. В частности, у А.А.Хагурова в его «Переправе» подобное гендерное противостояние прослеживается в рассуждениях уважаемой рассказчиком авторитетной тети Сасы. Бравшая на себя периодически обязанности предсказателя, она порой осмеливалась размышлять с помощью эксцентричной технологии, словно приобретала внезапно независимый информационный источник. Говорящий оценивает ее логику отвлеченной и парадоксальной, приводя фрагмент такого гендерного текста на женскую тему: «Да что мы, женщины… Женщина – это храм, возведенный над сточной канавой» [15: 55]. Или здесь же: «Правильно говорят, – философствовала тетя Саса, – что в женщине семь хиль (от авт. А.Х. – «что-то среднее между грехом и пороком»). Глупые мужчины если найдут одну хиль, начинают кричать во гневе, вместо того, чтобы искать своей дорогой еще шесть хиль» [15: 56].
В целом, подводя итоги, необходимо отметить, что в единицах адыгских авторов, описывающих образ женщины либо женско-мужское противостояние, имеют место быть объединяющие их тенденции: 1) гендер в языке и в литературе; 2) гендерная тональность в портретировании; 2) общность концепций гендера (в т.ч. мать, тетя, отец, няня). Выявляемые нами общие тенденции объединяют адыгских писателей второй половины прошлого века (как то Х.Теучеж, А.Евтых) с прозаиками нового века (А.Хагуров, А.Кушу). Именно на примерах их рассказов мы и прослеживаем целый ряд закономерных процессов, вытекающих из развития общелитературных фактов.
Использованная литература:
1. Абу-Бакар, А. Даргинские девушки / А.Абу-Бакар. – М.: Молодая гвардия, 1971.
2. Васильев, Б.Л. Карнавал: Повесть / Б.Л.Васильев // Согласие. – 1991. – № 1-2 // https://biblioclub.ru/index.php?page=author_red&id=9978
3. Вернер, Ф. Речевое поведение мужчин и женщин / Ф.Вернер // Языкознание. – 1984. – №6. – С.23-25.
4. Дыгова, О.А. Художественно-эстетическое своеобразие повести в кабардинской литературе 1960 – 90-х годов (в контексте северокавказской прозы) / О.А. Дыгова: Автореф. дисс. … канд. филол. н. – Майкоп, 2008. – 24 с.
5. Евтых, А.К. История одной женщины / А.К. Евтых. – Майкоп, 1960.
6. Егорова, Л.Ж. Элементы полового символизма в традиционной этнической культуре якутов / Л.Ж. Егорова // ЭО. – 1996. – № 4.
7. Кечайкина, Л.М. Образ женщины в зоонимической лексике как гендерный компонент концепта «человек» (на материале английского языка) / Л.М. Кечайкина // Лингвистические и экстралингвистические проблемы коммуникации: Межвузовский сборник научных трудов. – Вып. 5. – Саранск, 2006. – С. 231-236.
8. Коротун, О.В. Образ-концепт «внешний человек» в русской языковой картине мира / О.В.Коротун: Дисс. … канд. филол н. – Омск, 2002.
9. Кушу, А.М. Письма в вечность / А.М.Кушу. – Майкоп, 2017. – 304 с.
10. Матыжева, А.М. Новелла и рассказ в адыгейской литературе 20-х – 90-х г.г. ХХ века / А.М.Матыжева: Автореф. дисс. … канд. филол. н. – Майкоп, 2008. – 24 с.
11. Сефербеков, Р.И. К вопросу о локальных божествах и демонах сельских об¬щин Дагестана / Р.И.Сефербеков // Материалы региональной научной конференции «Сельская община Дагестана и Северного Кавказа». – Махачкала, 2003.
12. Сефербеков, Р.И. Опыт классификации персонажей низшей мифологии народов Дагестана / Р.И.Сефербеков // Проблемы сохранения черкесского фольклора, культуры и языка: Материалы Международной научно-практической конференции памяти М.И. Мижаева / сост. М.М. Паштова. – Майкоп: «ИП Паштов З.В.», 2015. – 372 с. – С. 219-224.
13. Степанов, Ю.С. Константы: Словарь русской культуры / Ю.С. Степанов. – М.: Языки русской культуры, 1997. – 824 с.
14. Теучеж, Х.И. Тайна женщины / Х.И.Теучеж. – Майкоп, 1974.
15. Хагуров, А.А. Жизнь коротка как журавлиный крик / А.А.Хагуров. – Изд-е 3-е. – Краснодар: изд-во КубГАУ, 2012.