Авторы середины прошлого века посвящают свои произведения бытию страны во время приближенных к войне дней, а также – постижению драматического военного мышления и образа жизни. Писатели эти преимущественно сами участвовали в ВОВ: они напрямую относимы к реальным фронтам, а это закономерно прослеживается в их строках. На общероссийском уровне к подобным текстам причисляем следующие: «Трава забвенья» (1967) В.Катаева, «Где-то гремит война» (1967), «День рождения» (1968) Г.Гулиа, «Мой Дагестан» (1968) Р.Гамзатова, «Пестрый камень. Повесть в письмах» (1969) В.Чивилихина, «Сестра печали» (1969) В.Шефнера, «Последний поклон» (1971) и «Пастух и пастушка» (1971) В.Астафьева и др. Неизменно подчиняясь традиционному воздействию распространявшихся на всю соцреалистическую систему обязательств, национальные литературы Кавказа все-таки располагали явной спецификой собственного уровня. Середина прошлого века на этом поле есть период получения профессионализма, этап овладения умениями словотворчества, нацеленного на художественное отображение. Очевидно, что как раз мобильно реагирующая на события, живая лирическая повесть оказалась весьма распространенным жанром в период, характеризуемый так: держава разрушена боями, а человек – советским правлением.
Ближе ко второй половине послевоенного десятилетия адыгские прозаики все так же активны, причем и поэты (как то Ад.Шогенцуков, Х.Хавпачев, А.Кешоков и т.д.) все так же интенсивно погружаются в прозу. Несмотря на то, что часы, дни и годы все сильнее отдаляли ратные эпизоды, в людских душах Великая Отечественная война сохранялась ракурсом, помогавшим рассматривать реальность, вошедшую в послевоенную стадию. Авторам необходимо было, уходя от фронтового героизма, духовно адаптироваться к мирному бытию, продолжающему «определять сознание» (К.Маркс). Следовало в незнакомой на тот момент, мирной среде преобразоваться самому, видоизменить свои чувства и начать иначе воспринимать мир и человека в нем, что вызывало свойственное прозе середины века влечение забыть о войне и заняться индивидом. В-общем, необходимо подчеркнуть имевшуюся в советском слоге агитационную публицистичность, превалирование описаний над углублениями, нередкую гиперболизацию имеющихся в народном слоге качеств и признаков. Подобные тенденции замедляли достоверное, объективное обращение к субъекту, компетентное и стройное воссоздание как хроникальной, так и эмоциональной яви.
Однако заметным и существенным исключением оказалась проза адыгского автора 40-х – 50-х гг. Аскера Евтыха (Адыгея), который уже в тот период интенсивно развивает ведшееся в довоенные годы словесное продуцирование, выпуская пласт повестей о вернувшемся с войны фронтовике. Данный, частый для той прозы, герой активно и беззаветно регулирует жизненный строй собственной малой родины. Однако имела место некая преувеличенная похвала в адрес персонажа, когда предпринимаемые им усилия способствовали удачному окончанию всех имевшихся местных трудностей. Подобная закономерность присуща следующим текстам А.Евтыха, относившимся к «средней прозе», обладавшим явным «лиризмом»: «Превосходная должность» (1948), «Аул Псыбэ» (1950), а также изданным после романным текстам: «Девушка из аула», «Солнце над нами», «У нас в ауле». В частности, в «Ауле Псыбэ» повесть отдана работе сельчан, воспроизводящих разбитые хозяйства, однако ведущая линия здесь обращена к личности. Возвратившийся с фронта пилот назначается секретарем парторганизации колхоза и активно принимается трудиться. Однако нередко он оказывается в противоречии, – и трудовом, и моральном, – с руководителем хозяйства, тоже отвоевавшим войну, но после прекратившим прислушиваться к землякам в мирных условиях. В результате, посредством усилий бывшего летчика, повесть оканчивается наличием «исправившегося» председателя и завоевавшего передовую позицию колхоза.
Повесть другого адыгского писателя тех лет Пшимафа Кошубаева «Звонкая сталь Асланбека» (Адыгея), изданная в столице в 1974 году, воспроизводит непосредственно сами тяжкие и мрачные годы ВОВ. Писатель не пытался проигнорировать данной тематики и очертил здесь серьезные ценностные проблемы, как то: измена и патриотизм, моральная слабость и бесстрашие, война и мир. Скромная по размеру повесть сумела охватить весь четырехлетний период войны, включая ее гнет, трудности и муки. Зачин и продолжение фабулы закреплены за августом 1941 г. Представление ведущего персонажа (старый кузнец Асланбек) случается уже в зачине, и в начальной фразе писателя сразу видно, кто есть Асланбек и в чем его приоритеты. В частности, существует старец, подобно миллионам земляков, лишь во имя изгнания фашиста, лишь во имя сияния над его родной землей мирного неба и яркого солнца. Благословив к боям своих сынов, старец оказался наедине с трудом, бессрочным и порой безжалостным. Однако бок о бок оказалась супруга, и старческая пара пыталась сделать все нужное, а порой, – и более. Они были реально вооружены имевшейся у них верой в народную (советскую) победу и при этом мощно, всем разумом и всем духом вожделели ее. В подобных тягостных обстоятельствах, во время мрачных часов пара взаимно подкреплялась силами партнера, что несколько упрощало им существование. В данной тенденции ярко просматривается лирическая открытость персонажных взаимосвязей, являвшая собой ту реальную прямоту, характерную для межличностных контактов в военные и поствоенные периоды. В таком повествовании имеют место все нужные компоненты направленной на войну фабулы: и верность долгу, и измена родине. Преступления выходца из кулацкой семьи, перешедшего к неприятелю, противополагаются отваге старика Беча, поддерживавшего по возможности партизан; и, еще более ярко, противостоят свершению юного школьного педагога Людмилы Бодровой, отдавшей свою жизнь и уничтожившей так единичную броневую технику неприятеля. Ведущей персонажной паре (кузнец и его супруга), известной читателю по зачину, тоже довелось получить ужасающую новость об уходе из жизни обоих, выращенных ими юношей. Однако фортуна смилостивилась над старцами, разрешив им не оставаться в одиночестве. После окончания войны, как-то в ауле оказался юный офицер, передавший старику на память кинжал погибшего сына. Оказался и больше не уходил. Подобным путем П.Кошубаев реализует думу о безграничности бытия, когда независимо от случающегося (даже во время войны), бытие активно, и следует существовать далее.
Аналогичная философская дума имеет место и в других последовавших позже книгах А.Евтыха. В повести «След человека» (1971) настройка на изложение от первого лица, привлечение читателя в сферу постороннего слова необходимы писателю отнюдь не для доказательства интенсивной языковой специфичности, а именно для умножения личностной вескости героя-повествователя, для более частного и прямого захода в духовное бытие персонажа. Автор словно позволяет войти внутрь нрава, разрешая закрепить наиболее заповедные процессы персонажной сути. Фабула произведения произвольна; эпизоды в памяти центрального героя нередко накладываются один на другой; его былое и былое обступающих его соплеменников плотно вмешивается в их современность, назначая их связи, их злободневные позиции и действия. Причем минувшее есть Великая Отечественная война. ВОВ, ворвавшаяся в биографии не одного миллиона жителей планеты и в течение всего прошлого века неизменно оказывала воздействие на их судьбы. Вся повесть целиком стержнем пронизана размышлением о следе, обязательно оставляемым любым жителем планеты. Однако здесь имеет место отчетливое разграничение: доброе дело оставляет след аккуратный и ясный, а зло – след обесчещенный и мрачный. Мысли писателя о возможном биографическом следе порой у А.Евтыха превращаются даже в философские тезисы о значении людского бытия, максимально испытанного военным историческим периодом.
Подобные установки оставались в силе и далее. В 1977 г. издана автобиографическая повесть адыгского писателя Кабардино-Балкарии Алима Кешокова «Вид с белой горы». Данное произведение, независимо от его четко прослеживаемой документальности и интересующей нас тематической заданности (ВОВ), тоже обладает явно выраженными, вышеописанными лирическими элементами и фабулы, и структуры, и стиля. Во-первых, данное заключение применимо к модели изложения, предполагающей первое лицо с отдельными психологическими ингредиентами. Детально очерчивая собственную бытовую и профессиональную колею, не только воспроизводя, но и комментируя случавшиеся явления, имевшиеся нравы и действовавшие мнения, писатель не ограничивает в собственном участии и личные, авторские чувства и предпочтения. Такого рода авторский подход в его возможностях описывался даже Гегелем в «Эстетике» начала XIX в. Аналогично и воевавший персонаж А.Кешокова (если использовать гегелевские понятия) «следует за сущим, сообразовывается с ним», – со всем происходящим, – «страдая возможным и должным образом», причем и в военной фабуле (особенно в ней). В частности, в разделе «Война», живописуя бессчетные фронтовые несчастья и грозящие существованию бедствия (очевидцем коих оказался сам писатель), ведущий изложение глас и стоящая за ним личность предельно подступают к адресату, полностью разделяя с ним сферу текущих переживаний. Таким образом представлена своеобразная композиция данного произведения, несущая достоверную яркость будничного колера. Обязательная для психологического рисунка тонкость сопровождается и усиливается здесь символикой, подразумевающей сильно скрытую, философствующую и обобщающую идею писателя, целиком своим слогом и самой жизнью ратующего за мир во всем мире. Тем самым повесть убедительно выступила мощным и громким вестником явных лирических компонентов в еще насыщенной «ширпотребом» отечественной литературе.
Более поздняя (1984) повесть другого автора Кабардино-Балкарии Габбаса Братова «Я вернусь» также посвящена живописанию военных событий. Следует отметить и вновь присутствующее здесь наличие все тех же очевидных компонентов автобиографизма, инструментов поэтизации изложения, а также дизайн, уверенно выстроенный деталями этно- менталитета и самобытными тонами этнического цвета. Применительно к фабуле и персонажам текста отметим следующие биографические факты. Преждевременно потеряв одного из родителей, кабардинский подросток (Г.Братов) в тяжкие боевые и послевоенные времена остался на пару с матерью и оказался ответственным семейным содержателем. Обеспечивая пропитание родным, он трудился на ряде поприщ, как то: и со скотом, и в поле, и с книгами, и в партийной ячейке. Подобное трудолюбие и привело юношу к обогащению жизненным опытом, но и к насыщению ощущениями, оказавшимися в итоге событийно-психологической базой авторских произведений. Констатация того, что писатель непосредственно перенес все рисуемые им тяготы, не могла не проявиться в уровне достоверности фигур, в осязаемой оживленности эмоций и в слоговой яркости изложения. Активно текущие в военные и послевоенные годы хроникальные факты видятся читателю отнюдь не документальными, поскольку одеты в колоритные уборы экспансивной густоты посредством персональных ощущений центрального персонажа. Имеющийся комплекс его чувствований располагается на основном плане произведения; и только потом – исключительно в данном контексте – воссоздаются повествовательные компоненты фабулы, варьируемые в ракурсе восприимчивого молодежного хода мыслей и чувствительного характера. Пространная рисуемая фактическая субстанция, наличествующая в тексте, иногда дает возможность писателю скоординировать, сообщить необходимое композиционное созвучие образной вольности и разнозвучию творческих раздумий, сбору расположений и эмоций. Подобного рода экспрессивное действо тематически разворачивается и усугубляется в его персонажной конструкции, овладевая немалой территориально-хроникальной обширностью. Ингредиенты молодежного романтизма и гиперболизма, характерные для становящегося на страницах повести героя (Мурата), присутствуют в невообразимо насыщенных, густых и колоритных пейзажах драгоценной для писателя местности.
В данном произведении непросто выделить легко очерчиваемую, пропитанную действиями и фактами классическую сюжетику. Порой эта линия подменяется поэтической думой, временами всецело подстраивается под нее либо вся, без остатка, замещена ею. Описываемые сведения, череда имевших место реальных фактов делаются художественной продукцией внутренних положений центрального персонажа, чьи волнения в их созревании и оказываются натуральным событийным корнем. По законам жанрообразования, в классическом лирическом тексте центральный персонаж и повествователь чаще есть одна персона. Возможны тексты, в которых образ второго словно не присутствует, однако реально центральный персонаж словесно рисует свое бытие и, тем самым, – и свою личность, хотя и со стороны («он»). Аналогично происходит и здесь, у Г.Братова. Несмотря на то, что форма изложения есть лицо третье, она субъективирована, причем порой, на экспрессивных пиках приобретает внезапную конфигурацию лирического монолога. Подобное строение содействует ликвидации любого агента между персонажем и адресатом. Происходящее фактически в повести есть бытие подростка (и после – юноши), реально «определяющее его сознание», думы и волнения, его ощущение яви. В целом, течение личностного становления, распада ребяческого рассудка, трансформации нрава, приобретения чувства гражданского долга, – весь этот военно-обусловленный комплекс личностных преобразований представлен у Г.Братова с оптимальной приближенностью и психологической конкретикой. Ведя речь о том или ином имевшем место явлении либо лице писатель отнюдь не транслирует автоматически ситуацию, а именно живописует ее, – выразительно и поэтично, что неизменно обусловлено военной тематикой. Потоком слов, исходящих из недр писательской души и задевающих наиболее труднодоступные ноты в душах получателей, Г.Братов воспроизводит сердечную муку потерявшего семью паренька. Данная мука весьма узнаваема для отечественного читателя прошлого и нынешнего веков, она произведена неотвратимыми на войне утратами родных, она сильна в своей активности и жестоко наполняет любую клетку детской порой души, не переставая выхлестываться (в своей полноте) через условную душевную кромку. Иногда в некоторых кадрах – случаях эмоционального насыщения – писатель сторонится обнаружения сути раздумий персонажа, однако детально обрисовывает его внутренний мир.
Идентичным образом повесть другого адыгского писателя современности Сафера Панеша «Любовь и уголь» (Адыгея, 1990) вновь направлена на воссоздание годов ВОВ, как одного из самых тягчайших этапов отечественной хронологии, ставшего либо гибелью, либо судьбой представителей советских народов. В авторском развитии событий строки произведения оптимально содержат полный комплект военно-обусловленного сюжета с сопровождающим его обязательным эмоциональным набором. В частности, конкретизируем: во-первых, это страх, захвативший рассудки и рефлексы граждан по мере наступления немцев; во-вторых, это безапелляционная готовность любого одолеть неприятеля любой ценой (вплоть до пожертвования собственной жизнью); в-третьих, это стоны обретающих строгие похоронки, страдающих родителей; в-четвертых, это гнусность изменников, бесстыдно похоронивших патриотическую святость связей с Родиной и ее землей; в-пятых, это расплата, неизменно настигавшая участников предыдущего пункта, причем не только самих изменников, однако и их безобидных потомков. К примеру, упоминая предателя и его суть, писатель вопрошает в адрес различных адресатов (он сам, его персонажи и читатель), проводя обязательные для военной тематики и проблематики вопросы относительно того, как способен оказался гражданин, искренне уважающий режим и как бы уважаемый режимом, настолько пренебречь своим патриотическим долгом?
Сражения, фронты и тылы заполняют воображение и сознание ребенка, составляют его мысленные картины и, одновременно, – мысленный взор и душу читателя, не позволяя никому безразличие, именно посредством писательского умения. Рано ставший взрослым, подобно всем «военным» ребятам, главный герой тягостно размышляет о несомых и навязываемых войной тяготах и гнетах, скучает по отдавшему жизнь Родине отцу, уповает на стремительную силу советского войска, горюет и плачет о каждом из тех, кто погиб во благо мира. Следовательно, данная, нередкая для советской прозы прошлого века дума о неминуемости человеческого всепланетного бытия, независимо от постоянных войн, часта для советских писателей, считаясь стержневым жизнеполагающим девизом бытия. Действительно, независимо от того, что «все приходящее рано или поздно уходит», столкнувшийся с войной писатель прошлого века изображает героя, оказывающегося готовым к дальнейшей жизни и ее радостям только оттого, что искренне надеется на светлое грядущее. Авторы пробуждают классические предметы, без рассмотрения которых не может быть изложен ни один текст на военную тематику. Лишь упоминание такого рода проблематики, не говоря уже о ее художественном изложении и анализе, делает вышеприведенные, тематически однонаправленные прозаические тексты нужными и злободневными не только для отошедшего соцреалистического, но и для ныне живущего читателя.
Литература
Братов, Г.М. Когда цветут подснежники: Повести. – М.: Современник, 1984.Евтых, А.К. Превосходная должность: Повести. – М.: Сов. писатель, 1950.
Евтых, А.К. Разрыв сердца: Повести. – М.: Изд. дом М.Х.Маржохова, 2000.
Кешоков, А.П. Вид с белой горы. – Изд. 2-е, доп. – М.: Современник, 1977.
Кошубаев, П.К. Звонкая сталь Асланбека: Повесть // Кубань. – 1973. – № 2. – С. 41-65.
Панеш, С.И. Сыновний долг: Повести. – М.: Сов. писатель, 1991.
Опубл.: XII Сургучевские
чтения Всероссийской научно-практической конференции «Литература и журналистика
в пламени войны: от Первой мировой до Великой Победы» (27-28 февр. 2015). – Ставрополь:
Дизайн-студия Б, 2015. – 316 с. – С. 263-268.