Рассматривается историческая составляющая современного
пласта адыгской литературы. Автор стремится
к тому, чтобы произвести возможную классификацию современного историзма
в адыгской литературе. Это ему удается уже в начальных абзацах статьи – налицо
несколько пунктов произведенной автором классификации и их расшифровка.
Подобный анализ необходим для того, чтобы подготовить основу для обращения к
ранее неизученным текстам, составляющим современный пласт адыгской прозы.
Производя анализ хроникальной категории на фоне двух последних столетий
упоминаются исторические факты применительно к развитию цивилизаций (русской,
адыгской) в многонациональной Российской Федерации. Рассмотрение происходит
путем исторической сопоставительности и описательности относительно историзма в
конкретных текстах: живущий за рубежом Александр Нажжар, живущие в России
(Республика Адыгея) Асфар Куек, Инал Чатао, будучи адыгскими писателями,
касаются в своих произведениях военной составляющей. Подобное сопоставление и
параллельное соотнесение освещают немалое число ранее скрытых граней данных
явлений. Обратившись к их текстам, автор приходит к выводу об имеющейся сегодня
активности данной тематики в адыгской литературе.
Ключевые слова:
Историзм, адыг, проза, Нажжар, Куек, Чатао, воин.
Khuako F.N.
Actor history in the prose of adyge past and of new
century
The historical component
of the formation of modern Adyghe literature. The author strives to ensure, to
produce a possible classification of modern historicism in Adyghe literature.
This he manages in the initial paragraphs of the article - there are several
items produced by the author of classification and decryption. Such an analysis
is necessary in order to prepare the ground to access previously unstudied
texts constituting layer adygskoj modern prose. Performing analysis of newsreel
category on the background of the last two centuries of historical facts are mentioned
in relation to the development of civilizations (Russian, Adyghe) in the
multinational Russian
Federation
Keywords:
Historicism, Circassian,
prose, Najjar, Quek, Chatao, a warrior.
Традиционно
известно, что историзм излагаемого народным сказителем хабара являет собой
давние истоки литературно-художественного историзма, передаваемый испокон веков
в виде некоего достижения художественной литературе, в частности, роману, и
ставший для него обязательным условием создания романных форм. Вне зависимости
от комплекса советских системных сложностей, тормозивших необходимое течение
творческих процессов, как раз середина прошлого века представила ряд
словотворцев, считающихся стоящими у истоков адыгской литературы, как то:
Т.Керашев, А.Шогенцуков, А.Кешоков, А.Евтых, И.Машбаш, Н.Куек, др. Вообще же,
изображение дореволюционного прошлого народа с привлечением фольклорных образов
и фольклорной поэтики далеко не ново для национальных литератур. Уже в первой
половине прошлого века существовало в адыгейской прозе яркое воплощение этой
традиции погружения в века – историческая повесть Т.Керашева «Дочь шапсугов»,
вышедшая в 1951 году, в которой автор творчески осмыслил и претворил
фольклорный материал. Т.М.Керашев – адыгский интеллектуальный богатырь, мудрое,
талантливое слово которого и сегодня указывает нам дорогу из прошлого в
будущее. Однако, несомненно, весь негативный поток, связанный с
государственными установками в культурной сфере, строгие идейные препоны,
встречавшие творческую мысль в совокупности причинили ощутимый ущерб любящим
песню народам Кавказа. Более того, целый пласт песни был утерян вместе с
ушедшим от режима ее носителем. Сплошные потери подобного рода вылились в
буквальный голод носителей языка по какому-либо духовному насыщению, что
благополучно (на фоне общесоветских линий) обратилось в лиризацию прозы 60-х
гг., в обращение ее к человеку как к центру мироздания. Так, к примеру, в
контексте усиления лирического начала в прозе возможно оценивать творчество
талантливого адыгского прозаика Х.Ашинова с тем, чтобы проследить пути
постижения писателем мира души героев, овладения мастерством психологической
характеристики, создания психологического портрета и т.д. Именно данной
тональности и следовали творившие во второй половине прошлого века адыгские
авторы, как то А.Евтых, Х.Ашинов, П.Кошубаев, С.Панеш, Н.Куек, Ю.Чуяко и др.
Однако
насыщение литературы человечностью и внимание к личности все-таки не устраивали
социум отсутствием факта. Повинуясь обязательным в советскую пору принципам, часто
покорная адыгская литература однажды оказалась перед распадом Отечества. А
накануне перестройки 80-х гг. именно факт нужен был любому носителю языка и
члену адыгского общества. Сказывалась уже возникшая автоматически, пост-
партийная усталость; когда любой тезис партийца заведомо считался далеким от
истины глумлением. Ложь, «одна погоняющая другой» на глазах всего общества,
настроила социум на победу в завязанной перестройке. Здесь реально появилась
свобода слова, ушел партийный контроль, и каждый стал сам себе хозяином, без
какой-либо обязанности отчитываться за свою духовность. Сначала такое моральное
состояние порадовало, обнадежило, а после разочаровало и несколько расхлябало,
«разболтало» (за неимением нравственных приоритетов сегодняшнем РФ-строе). Для
созидающего адыга такое сказалось, в первую очередь, на том, что вышеотмеченная
потребность в факте и новоприобретенная свобода рассуждений позволили адыгским
авторам вести речь обо всем, случившемся с народом в прошлом (в т.ч. войны
позапрошлого и прошлого веков, революция и затопление). Обращение к факту, а с
ним, – к истории уверенно произошло в строках художественной продукции таких
адыгских классиков-прозаиков, как А.Евтых, И.Машбаш, С.Панеш, Н.Куек, Ю.Чуяко и
проч. Так, к примеру, один из современных исследователей А.Г.Нагапетова,
рассматривая конфликт как сюжетообразующую форму в литературе, говорит о
советском герое: «Он, главный герой, имеет дело с рядом факторов и ситуаций,
призывающих сообразовывать с ними как с бесспорной, неустранимой в просматриваемой
для героя перспективе непредвзятой реальностью» [1: 32]. Немалая часть творящих
сконцентрировалась на сотворенном, авторы обернулись к хронике событий. И, как
подчеркивает А.Г.Нагапетова, «эти обстоятельства воспитывают людей, вынуждают
их покориться внешней, наружной воле» [1: 32]. Историзм 80-х гг. можно
различать по группам, поскольку взгляды авторов порой разнятся, ракурсы их
дифференцируются, подходы порой различаются.
1. Первая
группа исторических прозаиков сосредоточена на остроте бытовавших в
национальной истории конфликтов, на трагизме лившейся крови и потерях живших
поколений адыгов, ими всерьез занимаются хроникальные романисты И.Машбаш,
А.Евтых. Исследователь Машбаш – внимательный, чуткий ко всем нюансам и законам
этого процесса постижения уроков и ошибок прошлого ученик. Писатель Машбаш –
яркий, интересный, самобытный, без какой-либо излишней назидательности,
учитель, помогающий читателю пройти по нелегкой, еще не протоптанной, дороге к
осознанию до самых мельчайших подробностей всех деталей и самой атмосферы
исторической эпохи.
2. Вторая
категория исторических прозаиков больше обращена к душе. Не остается без
внимания внутренний мир адыга, его думы в лирически-окрашенной прозе второй
половины ХХ в. (вышеназванный Х.Ашинов, П.Кошубаев, С.Панеш). В последней своей
книге «Къэбар гухэкI» («Горестный рассказ», 1992) X.Ашинов нередко заостряет
внимание на подробностях строгого
рядового быта в военных условиях, но делает это в лирическом преложении. В 1966
году вышла первая книга П.Кошубаева – «Сатаней» – сборник рассказов. Новелла,
давшая название сборнику, продолжила тенденцию, уже наметившуюся в творчестве
писателя в его газетных рассказах – герои ее студенты, а сюжет построен на
интимных взаимоотношениях молодых людей. Из произведений раннего периода
творчества П.Кошубаева выделяется по своей художественной силе, художественной
завершенности и значимости повесть о любви и о студентах «За сердце дарят
сердце». Она увидела свет в 1969 году и была издана в те годы только на
адыгейском языке («Гум пай гу аты»). При этом автор мягко, но настойчиво
вовлекает читателя в жизнь своих героев, в сферу их радостей, успехов и удач, в
область их проблем и переживаний. Социальные последствия «свежего ветра
перемен», струи которого повеяли в конце 80-х – начале 90-х гг. ХХ в.,
выразились в возможности опубликования в 1998 г. повести Сафера Панеша
«Хым ишъхьал мэхьаджэ, е неущ кIасэ хъущт» («Мельница моря перемалывает, или
завтра будет поздно»), написанной еще в 1989 г. Пожалуй, по остроте
и содержанию поставленных вопросов, по накалу эмоций, по социальной и
национальной значимости повесть С.Панеша
можно поставить рядом с полемичным «Прощанием с Матерой» Валентина
Распутина. Оно является своеобразным литературным памятником, обличающим и
напоминающим потомкам о так или иначе имевшей место в истории любого народа
слепой человеческой самоуверенности, глупости и жестокости.
3. Третья
группа адыгских прозаиков больше обращена к философии, причем максимально
распахнуто полотно национального внутреннего мира в мифопоэтике Н.Куека и
других философских авторов в приближении к новому веку (Н.Куек, К.Шаззо,
Ю.Чуяко и др.). На наш взгляд, герои повести Нальбия Куека несут в себе
общенациональные черты. Так, главный герой повести, Нешар, на наш взгляд, -
олицетворение всего адыгского этноса, его прошлого, настоящего и будущего.
Нешар, как и его народ, прожил тысячи лет. В авторском восприятии он - это
адыги, все лучшее, что есть в них. В нем сосредоточены все, казалось бы,
несовместимые, но удивительным образом совмещавшиеся качества этого народа:
сила и бессилие, колоссальное единение с природой и потрясающее одиночество в
этом мире, несокрушимая жажда свободы и покорная обреченность под натиском
врага. При этом другой адыгский автор
Инал Чатао, родившийся и выросший в Турции, однако вернувшийся жить в Адыгею,
также не оставляет попыток изобразить интересующий нас образ. Так, главный
герой его недавнего романа «Джем и Элен» (Майкоп, 2013) спасает дочек молодой
женщины от настойчивых знакомых. Помогая им с машиной, сопровождая их и
отправляя их в проверенные места он выручает семью в негативных
обстоятельствах. Приобретая тем самым уже здесь в глазах читателя репутацию
благородного рыцаря, он оставляет ее за собой на протяжении всего изложения,
еще не однажды подтверждая и развивая ее. Уже в других эпизодах женщина к нему
обращается уже как к «настоящему другу», а ее девочки принимают его к себе
действительным отцом.
В сегодняшние
дни натыкаемся в своем информационном поле на такие, утомившие всю страну, весь
мир ключевые слова – война, Сирия. И,
желая уйти от этого набора, в надежде отвлечься от полей сражений нового века,
протягиваем руку к недавно вышедшему роману адыгского соотечественника,
живущего за рубежом, Александра Нажжара «Изгнанники Кавказа» (Нальчик, 2002).
Но нет. Крест, видимо, присужденный адыгам, безжалостен. И там, в веке
позапрошлом (XIX) те же
ключевые слова и те же мотивы на тех же территориях и в тех же видах
деятельности, – смерть, смерть и еще раз смерть. В «лучшем» случае – потеря
Родины. Одним из сюжетов почина здесь выступает эпизод с происходящими в одном
из аулов Кавказа родами. Казалось бы, здесь все должно быть построено на
появлении новой жизни, на благе, несомом приходящим в наш мир младенцем. Но
нет, – и здесь война. Ребенок родился, радостная акушерка успокаивает
возбужденную роженицу. Оповестив аульчан выстрелом в окно, она начинает
примерять младенца к обязательному по обычаю ритуалу – выравниванию спинки
посредством дощечки. Однако более активным в тот момент оказался вестник шейха
Мансура. Легендарный для кавказских мужчин герой под именем «Черный Сокол»
появляется уже здесь и остается столь же обязательным на протяжении всего
дальнейшего текста, неизменно подтверждая своими подвигами ассоциацию со смелой
птицей, тянущуюся за ним до конца романа. Хотя в этом эпизоде, он, тем не менее,
не слишком впечатлил акушерку. Возмущенная появлением на поле ее действий
постороннего мужчины она весьма строга. Безапелляционно требуя от него
пояснений такому хамству, она «загородила ему путь», «зарычала», то есть явно
настроена решительно. Но дает возможность трубадуру высказаться и в результате
все-таки интересуется его информацией. Пока он убеждает ее в отваге и
повсеместном признании шейха, рассказывая историю побед Мансура. Выводимый
здесь образ национального воина весьма устойчив и имеет много граней. Рисуемый
автором адыгский рыцарь благороден и готов в любой момент отдать жизнь за своих
земляков. Что и происходит по мере фабульного развития. Причем сама форма ухода
его из жизни отнюдь не примитивна. Она трагична, однако имеет мрачный, но несколько
романтический модернистский окрас. В частности, описывая смерть шейха, один из
собеседников говорит «потерял равновесие», прибавляя к этому подробности о
падении в бездну. Однако в том же диалоге тут же находится другой собеседник,
исправляющий говорящего и приводящий свои сравнения: «Он не потерял равновесия.
Я видел, как он взлетел, я видел, как он, подобно орлу, парил над пропастью» [2:
98]. Либо активно действующий и формирующий сюжет образ воина по имени Эдхем
Черкес. Автор живописно и зажигательно описывает его, не жалея красок, не
скупясь на эпитеты, не забывая о портретных метафорах. И после яркого
авторского портрета, снабженного средствами выразительности, читатель не
прощается со своим восприятием, вновь и вновь испытывая его уже в эпизоде с дуэлью.
Оказавшийся в окружении великан, олицетворяющий адыгского воина, пытается
разрешить горячую ситуацию. Далее автор иллюстрирует такие личностные качества
доблестного черкесского командира, приводя в следующих абзацах факты его
подвигов и доблестных деяний во благо нации. Следует отдать должное писателю в
его стремлении к объективности, поскольку в тексте имеют место не только
пафосные восхваления. Здесь есть вполне полноправные эпизоды и со спорами,
ведущимися жителями относительно того или иного героя. Тот же Эдхем Черкес
обсуждается здесь весьма интенсивно: одни из участников изложения гордятся его
присутствием, другие тяготятся этим. Такая дискуссия несомненно приближает
читателя к рассказчику, погружает его все более и более в пучину изложения и заставляет
еще более живо реагировать на появление самого героя в кадре. И тогда читатель
вместе со спорщиками оказывается поражен живым столкновением с обсуждавшимся
персонажем. Застыв и онемев, члены делегации в шоке смотрят на человека,
который на протяжении долгого периода являлся объектом наиболее жарких прений.
Одновременно у
А.Нажжара многие представители адыгского этноса оказываются подобными рыцарями
с элементарным основанием на том, что они черкесы. Как признается здесь один из
действующих эмиров, отнюдь не из-за любви к фольклору набрал он собственную
личную армию из местных представителей этноса. И как говорит уже в другом
эпизоде по тому же поводу, относительно черкесских воинов (находящихся в Сирии)
один из иностранных репортеров, «Эти неутомимые эскадроны рушат всякие барьеры,
выслеживают и громят банды. Недавно я узнал об изнурительном бое, что они
провели против превосходящих сил врага» [2: 197]. К тому же, ранее в тексте
имеются дневниковые описания подобного боя. Здесь уже речь идет от имени самих
участников, что еще более усиливает степень их воздействия. Читатель, сначала
растерявшийся перед таким напором фактов сражения, изложенных от первого лица,
по мере прочтения погружается в настрой говорящего, проникается доверием к нему
и искреннее переживает, сопровождая его в изнурительном сражении. Защищающиеся
голыми руками участники проявили недюжинную ярость, поскольку столкнулись с
реально наступившей на них смертельной опасностью. И все описываемые в этом
эпизоде подробности служат дополнительной детализацией раскрываемого нами в
статье образа черкесского воина. Следует отметить, что подобными высказываниями
данная тематика не ограничивается. В данном романе сирийского автора образ
отважного рыцаря-черкеса проходит через все произведение. Еще не однажды
восторгается рассказчик либо кто-то из героев личностными качествами или
свершенными актами черкесских воинов. Мансур здесь постоянно ассоциируется с
орлом, смелым и бесстрашным. А наброшенный ему на плечи плащ ярко и
выразительно сравнивается с крылом, летящим и стремительным. На подобной основе
можно уверенно прийти к выводу об отсутствии в душе автора какого бы то ни было
безразличия. Особенно касательно этнически приближенной к нему тематики.
Изображая на своих страницах такую фигуру живущий не на своей земле (в чужой
стране) адыг тоскует, скучает и мечтает о встрече с прообразом прадеда, точнее,
любого представителя родины. К тому же таковым ему представится каждый, кто так
или иначе связан с адыгами и способен нести национальную идею (соблюдая хабзэ).
О том же переживает и живущий в Адыгее современный писатель Асфар Куек.
Вышедший в 2007 г .
в Майкопе сборник его прозы (повести, рассказы, эссе) целиком пронизан идеей
адыгэ хабзэ и посвящен изображению его носителей. Так, в грустных размышлениях
одной из героинь (Сарет) живым встает яркий образ некоего сирийского гостя. На
вопрос о том, насколько за рубежом чтут законы адыгских предков, гость приводит
эпизод, в котором группа черкесов за границей посвящает иностранного генерала в
детали хабзэ, объясняя ему свое почтительное отношение к женщине и мотивируя
это законами предков. Таким образом, как показывает проводимое нами
исследование, событийная и историческая тематика и была, и остается весьма
активной в национальной литературе адыгов, творящих и на Родине, и за рубежом.
Примечания:
1.
Нагапетова, А.Г.
Своеобразие решения идеи художественного конфликта в романе В.Ажаева «Далеко от
Москвы» // Вестник АГУ. Серия «Филология и искусствоведение». – Майкоп: изд-во
АГУ, 2009. – Вып. 1. – 244 с. – С. 32-38.
2.
Нажжар, А. Изгнанники
Кавказа. – Нальчик: Полиграфсервис и Т, 2002. – 280 с.