The presented article by FN Khuako is given to the current of postmodernism, which is noticeable today in both the all-Russian and the Caucasian literatures. Dwelling on the small study of this phenomenon, the author of the article passes to a number of his genre and typical qualities, generally accepted in the world of literary criticism. Highlighting them on a global level, FNHuako addresses them, finding and analyzing them from a number of Circassian writers of the new century, such as Dzhambulat Koshubaev, Teuzhech Kat, Mussa Psychomahov, Aslan Kushu. As a result, a conclusion is made about the adherence of a new generation of Adyg authors to postmodernism.
Сегодняшнее творчество писателей, причисляемых в литературе к постмодернизму, продолжает оставаться в новом веке несколько зашторенным. И, несмотря на то, что постижению данного уникума отдается пространная специальная научная ветвь, усилиями специалистами коей возведено некое теоретическое сооружение, она остается мало разработанной. Понятийная постмодернистская стезя выступает малоизученной. Более того, – по сей день ясно не сформулировано в своем определении базовое понятие постмодернизма. Межтекстовая связность (т.е. интертекстуальность), выраженная вторичность на самом деле отличают немалое число литературных текстов конца прошлого века.
Тем не менее, признаки причисления определенного создателя (или его текста) к данному направлению в сегодняшней науке о литературе неясны. Некоторые аналитики причисляют постмодернизм к упорядоченным движениям (в т.ч – метод, концепция, течение, парадигма), иные ученые видят в нем стихию. Стихийности, возможно, способствовала то неистовство, с коим его представители выступили против внешней текстовой структурности и возжелали хаоса. Данная стилевая грань обозначилась одним из стержневых признаков постмодернизма в литературе. Отзвуки данной стихийной черты, являющейся прямой деталью модерна, просматриваются и порой преобладают в произведениях многих столетий. Так, в частности, его находят не только литературоведы, но и лингвисты. Хотя лингвисты, воспитанные в советские годы, видимо, модерн воспринимали в свое время как нечто, тогда нестандартное. К примеру, в посвященной языку нартского эпоса монографии М.А.Кумахова, З.Ю.Кумаховой (М., 1998) упоминается «так называемый модернизм», «режущий глаз исследователя, но значительно меньше беспокоящий исполнителей» [1: 94]. В качестве примера здесь авторы аргументируют то, что одно из названий, заимствованных для нартского эпоса за морем (Стаболэ «Стамбул»), неоднозначно в восприятии ученого, однако весьма адекватно для сказителя, излагающего крайне преобразованный фрагмент, входящий в жизнеописание одного из богов (Тлепша).
Однако моментом заострения восхода постмодернизма считается вторая половина прошлого века, то есть исторически, – распад советского строя. Как раз в этот период в литературе наглядно проявилась часто ассоциируемая с модерном лиричность прозы. Она фактически заключалась в обнаружении специфических повествовательных средств, нацеленных на читательскую рефлексию, обращение к усиленной градации повествователей (среди которых возможен и «ненадежный»), вступление в авторскую мысль с ее отзывом и др. Объединяемые обязательной отстраненностью, приверженностью к воспоминаниям, антинормативом и обрывочностью, данные явления в прозе были присущи также и северокавказским писателям. Адыгские авторы конца прошлого и начала текущего веков тоже не остались в стороне, продолжая демонстрировать творческую активность. И потому в прозе нового века, издаваемой Джамбулатом Кошубаевым сегодня в г.Нальчике, исследователи прослеживают именно постмодернизм. Его работа среднего жанра «Был счастья день» произведена в именно в границах постмодернизма, хотя сюжетика здесь выстроена на древней восточной культуре. Либо, к примеру, в интенсивной прозе другого адыгского писателя Теучежа Ката, издаваемой уже в г.Майкопе, также можно проследить следы той же отечественной закономерности, что можно счесть наглядно объединяющим симптомом.
В литературоведении прошлого века (как в отечественном, так и в адыгском) подчеркивалось следующее. То, насколько постмодернизм базируется на восприятии планетарного катаклизма человечества. Такая безысходность участниками течения преподносится посредством специфического инструментария. Это семантические вариации, призрачность реалий и, соответственно, – весьма своеобразное восприятие бытия через подвластное, испорченное мышление индивида, бытующего в стесненных условиях. Призрачность реалий в некоторой степени обусловила обращение постмодернизма к мистическому оккультизму. Так, в частности, на мировом уровне ярким представителем постмодернизма уверенно считается итальянский прозаик Умберто Эко (1932 – 2016). Ему биографы согласованно приписывают умение распространять мистический оккультизм. При этом, будучи по профессии научным и образовательным работником, У.Эко нередко совмещал, объемно сливал художественность вместе с научностью, вырабатывая тем самым собственный своеобразный авторский стиль. Прослеживая принцип действия суфийской мистики («пришёл – перевоплотился – предстал»), а также 4-ю позицию «дёнюш» (эволюция видов), в их продуктивности для лирической ноты, можно расширить и продолжить. Этот стержневой закон поэтической мысли на Востоке содействует разумному выстраиванию мыслительной цельности. Звездная магия (астрология), единение при взгляде на бога в мистическом ключе уживаются вместе. Они взаимно не возражают, не спорят. Наоборот, они содействуют вырабатыванию и последующему развитию цельной линии.
Арабский мир в свое время заметно отличался личностной вольностью и ненормированностью, отсутствием границ как физиологических, так и мыслительных актов, беспрепятственным вхождением в мета- психические технологии и т.д. Все это было зафиксировано еще в пору арабской культурной революции и отражено в соответствующих рукописях (в трактатах математики, поэзии, философии). Когда созидательное дело писателя (в частности, современного адыгского) чаще расположено в мистически- скрытых щелях (целях) и персональной мотивации, допустимо предположить: автор в таком собственном обнаружении столь же глобален, сколь и персонален. К примеру, гармонично и технично применяемое Дж. Кошубаевым мистическое средство размещает его текст в нравственно-культурном восточном пространстве. Произведение среднего жанра («Был счастья день»), представленное Дж.Кошубаевым, являет собой откровенную попытку регионального автора попробовать себя в границах глобальной отечественной (и общемировой) текущей закономерности.
Изложение в классике постмодернизма у У.Эко («Маятник Фуко») структурировано при традиционном для данного течения первом лице. При содействии сюжетике допустимого лиризма происходящие кадры, выстраивающие фабулу, воспроизведены не в ракурсе постороннего наблюдателя, а с позиции ведущего изложение и его «я». Непосредственно описываемая в таком случае хронологическая фигура воспроизведена отнюдь не рядовых реалиях, а чаще – через повествовательную сеть говорящего. Причем лицо говорящего, как и характерно для постмодернизма, легко может сменяться. Так, к примеру, в рассказе адыгского автора 2000-х гг. М.Ш.Психомахова «Гнездо орлицы» (Черкесск, 2011) такой прием часто автор применяет, поручая изложение каждому из своих героев: молодому чеченцу Ахмату, воюющему на Кавказе Олегу и, порой, – общающемуся с ними военному начальнику. Каждый из персонажей здесь нередко включается в персонализированный монолог, детально освещающий его систему воззрений.
При этом синхронно подобное повествование может быть запружено информационным ресурсом, вследствие чего оно мало когда душевно. Присутствие цитатных данных позволяет еще убедительней причислять текст к постмодернизму. Логика действий подобного героя построена больше на разуме, чем на эмоции. Возможные преобразования мысли, ее сокрытия и обнаружения, ее продуцирующие способности, средства и лексика выступают ресурсом в строках постмодернизма. Она информативна и может быть соотнесена с соответствующей эпохой при учете ее историзма. Именно мысль руководит находящимся в зачине молодым чеченцем у М.Ш.Психомахова. Продолжая лежать на поляне в единственном эпизоде зачина, он своей думой вычерчивает свою жизненную позицию и планы на будущее. Следовательно, налицо сведения и ремарки от повествователя в связи с встречающимися возможными фактами. Окружающая при этом героя территория выступает, как период для такого слова, она работает его конфигурациями и сутью. Как говорит об этом Н.Смирнова, анализируя Дж.Кошубаева, «крылатость и бескрылость становятся в этой поэзии предметом, точнее – Мыслью мысли, ведь перед нами возникает грандиозно-камерное, ощутимо-бесплотное Действо, во многом мистериальное» [3].
Тем не менее, подобная мыслительная логика тщательно выстраивает и задает ясно-просматриваемый типаж персонажа, его нрав и стремления. Главные герои при этом, берущие на себя повествование, иногда тщательны, холодны, однако никак не меньше остальных опасливы, подневольны окружающему миру. В этом случае, по нашему мнению, непосредственно тип изложения в подобных текстах, являющий собой мысленно высказываемый монолог, обусловливает причисление подобных изложений к исповеди.. Таковыми в их форме можно смело назвать вышедшие книги текущего десятилетия у М.Ш.Психомахова и у А.М.Кушу. В одноименном названии («Исповедь», Черкесск, 2011) у первого, а также в «Письмах в вечность» (Майкоп, 2017) у второго налицо исповедальные структурирования текста. Непосредственно заглавия приведенных авторских сборников предполагают в качестве стержневого элемент исповедальности. Он безотказно придает повествованию оттенок излияния. Аналогично и у Дж.Кошубаева в Нальчике. Возможная композиция постмодернистского текста возникает перед мысленным взором словно что-то абстрактное, разрушающее последовательную логику традиционного изложения. Налицо отвержение обязательных межпредметных отношений, психологической обоснованности героев, последовательности и выдержанности мысли.
Художественные поля подобных произведений сегодня весьма своеобразны. В них необходимо включаться постепенно, осмысленно для того, чтобы освоить логику. Каждое из подобных произведений пронизывает центральная дума автора, стремящегося к индивидуальному самопознанию. Реальный автор позволяет рассказчику нередкие воспоминания, поддерживающие и питающие его во всевозможных трудностях, уже бытовых и, порой, социальных. Так, к примеру, у М.Ш.Психомахова разворачивается целая сцена наглядных воспоминаний в огороде. (С. 38) Хлебороб, удачливый, но опасливый, предпочитает для своей работы более спокойные места, разделявшиеся в прошлом с отцом (уже ушедшим). Предаваясь постоянно опасениям о преследующей его слежке, он спешит найти покой в этих, известных по детству, местах. Таким путем выступает дума, как его поощрение, базируясь на памяти и располагая наиболее ценным, словесным, ресурсом. Тем самым, в мыслях сына, крупным планом знатный хлебороб встает перед читателем. Завершить попытаемся сказанными недавно в одном из современных «толстых» журналов современным исследователем М.А.Кучменко о прозе Дж.Кошубаева словами, касающимися в реальности всего постмодернизма: «Пожалуй, о прозе Дж. Кошубаева всего точнее сказать, что она многомерна. Суть дела в особой способности художника – передавать тончайшую связь тех драматически и комически окрашенных импульсов, которыми насыщена ткань бытия» [2].
Список литературы
1. Кумахов М.А., Кумахова З.Ю. Нартский эпос: язык и культура. – М.: Наследие, 1998.
2. Кучменко М.А. Постмодернистская структура повести Дж. Кошубаева «Был счастья день» // Руснаука. – 2015. – № 8.
3. Смирнова Н. Джамбулат Кошубаев: формула веры // Газета Юга. – 2002. – № 21 (430).
Опубл.: Хуако, Ф.Н. Постмодернизм в прозе адыгских авторов нового века // Кавказская филология: история и перспективы. К 90-летию М.А.Кумахова: Сборник научных статей. – Нальчик: Редакционно-издательский отдел ИГИ КБНЦ РАН, 2019. – 460 с. – С. 454-459.