Начинается изложение с социальной необходимости постижения кавказской межнациональной среды сегодня. Акцентируя мысль на признанной разобщенности кавказских горных наций, автор статьи утверждает также историческую частоту их междоусобиц, переходя на данной мысли к конкретизации адыгов. Уточняя тем самым акцент избранной тематики, автор обосновывает применяемую в статье методику сравнения рассматриваемых произведений с соседней русской классикой. Ведется речь о присутствии междоусобной тематики. Основное изложение строится на анализе образа адыга (черкеса), лики и характеры которого часты и в русской классике А. Куприна, и в адыгской (в частности, – в современной) прозе. Итоговым выводом выступает обоснование уважительного отношения русского классика к черкесу как воину.
The presentation begins with the social need to comprehend the Caucasian interethnic environment today. Emphasizing the thought on the recognized disunity of the Caucasian mountain nations, the author of the article also affirms the historical frequency of their civil strife, passing on this thought to concretizing the Adygs. Thus clarifying the emphasis of the chosen subject, the author substantiates the method used in the article for comparing the works under consideration with neighboring Russian classics. We are talking about the presence of internecine themes. The main presentation is based on the analysis of the image of the Adyghe (Circassian), whose faces and characters are frequent both in the Russian classics by A. Kuprin and in the Adyghe (in particular, in modern) prose. The final conclusion is the rationale for the respectful attitude of the Russian classic to the Circassian as a warrior.
Образ черкеса, проза, А.Куприн, Т.Керашев, М.Психомахов, А.Куек, А.Кушу
The image of a Circassian, prose, A. Kuprin, T. Kerashev, M. Psikhomakhov, A. Kuek, A. Kushu
Введение
Для того, чтобы постичь имеющуюся на Северном Кавказе межнациональную среду необходимо проанализировать логику и психологию действий и дум, присущую тем нациям, каковые отказывались принести свою независимость в жертву наступившей на них России. Находящиеся на горных высотах, часто, – вдалеке от мировой среды, составлявшие здесь нацию семьи и поколения нередко поддерживали длительные конфликты, развивали устойчивые междоусобицы. На протяжении разных веков, пытаясь в силу менталитета вступать в позитивный контакт с соседним этносом, адыг иногда ломает либо не столь скрупулезно поддерживает меж- и внутриплеменные контакты в своем доме. В результате здесь многие горные общества оказываются условно врагами соседних цивилизаций. Как говорят грузинские ученые сегодня, «Мы должны выяснить, кто были эти горцы, которых русские называли «разбойниками» или «местными мятежниками», за что они воевали, живя рядом с небом, как замечает М. Микеладзе (2015)» [1: 37]. Мотивацию наступлений равнинных российских наций на горные этносы современный российский ученый Марк Фейгин – юрист и политик – видит неизменно остающейся веками. Она, по его мнению, состоит в том, что горцы перед лицом врага почти никогда не могли объединиться и создать устойчивое государство: «невозможно было не только какое-либо государственное слияние Кавказа, но и сколько-нибудь прочное и долговечное объединение хотя бы одного из горных народов. Интересы семьи, рода, общины всегда превалировали над интересами нации, а тем более – всего Кавказа. Междоусобные конфликты, войны и набеги веками являлись нормальным образом жизни, потому что изолированность общин делала чужим даже жителя соседнего села» [2: 160]. Продолжая мысль автора, отметим. Подобной разобщенности ощутимо содействовала классовая структурированность адыгской нации. И это, в свою очередь, на национальной литературной почве неоднократно освещают адыгские писатели разных веков (Т. Керашев, – в начале ХХ в., М. Психомахов, – во второй половине ХХ в., А. Куек, А. Кушу, И. Чатао, – сегодня), анализируемые нами с оглядкой на классическую русскую прозу первой половины и середины прошлого столетия А. Куприна.
Основная часть
Упоминал социальную разобщенность на межличностной стезе в середине прошлого века классик адыгской прозы Тембот Керашев, относя господствовавших феодалов к завоевателям фольклорных средств. Так, в частности, подчеркивая социальную функцию адыгского фольклора, он не забывал вести речь о весьма востребованной в советское время классовой разграниченности текстов. Говоря о том, что «Занимательность, фабульная изощренность была формой, в которой преподносилось слушателям классово-направленное идеологическое содержание» [3: 364], адыгский писатель в своей публицистической работе 1937 года условно оправдывал собственную заданность в отношении к классам.
Феодальные соплеменники выступают также активными героями в рассматриваемой нами прозе Муссы Психомахова, который пришел в этот мир из объемной, девятичленной адыгской крестьянской семьи в сороковые годы прошлого века. И потому, в силу советского происхождения, смысл понятий «феодал», «кулак» в его текстах немного трансформирован в отрицательную сторону. В частности, некоторые «удельные князьки» в его рассказе «Гнездо орлицы» уже нового века, которые безжалостно осуждаются здесь в разговоре героев, предполагают известных читателю сегодня властных представителей, ведущих контроль над кавказскими регионами. Ставя им в упрек явную вседозволенность, автор трактует ее работающей по сей день пафосной ложной демократией, относя такую политику к логике «что хочу, то и ворочу» [4: 54]. Одновременно, как констатируют ведущие сказ аксакалы в рассказе «Золотая роса» (одноименный сборник прозы, Майкоп, 2015) другого современного адыгского автора Асфара Куека, адыгские князья были уверены в своем лидерстве. Так, сопровождаемые собственными невольниками, они сделали стартовые шаги в процессе перемещения адыгов за море: «Они выехали ещё до окончания Русско-Кавказской войны в 1850 – 1855 годах из-за невозможности примириться с русскими» [5: 268].
К тому же помимо лидеров ориентацию адыгским воинам нередко подсказывала народная мудрость, заключенная в песне. Насколько объясняет своему читателю рассказчик в тексте А. Куека «Сватовство араба» вышеназванного сборника, песня, почитаемая сирийскими представителями адыгов, содержит стержневой тезис: «Заблудившегося друга добрым отношением вернем на правильный путь...» [5: 152]. Соответственно весьма активна народная песня непосредственно на стадии содействия воину. Это образно представляет и другой адыгский автор (Аслан Кушу) сегодня уже в зачине, на первых страницах рассказа «Бег золотой колесницы». Песня здесь, витающая вокруг центрального героя, напоминает «легкие и освежающие» «фонтаны Бахчисарая» [6: 3], встретившиеся ему в свое время по дороге в Мекку. Фактически восхваляя адыгский словесный слог, автор здесь сравнивает его с легко летящей ласточкой, по-весеннему порхающей, помогающей умирающему воину выйти из забытья.
Рисуя здесь достаточно яркий образ увлеченного певца, автор не жалеет места в своем тексте и для дословного песенного куплета: «В белой черкеске, на белом коне, / Мчится наш Казбич в огне / Пулям навстречу, на гибель врагам, / На гибель врагам, на зависть богам. / Аферым, Казбич, аферым!» [6: 4]. Причем на интонационном фоне дословно звучащего адыгского возгласа «Аферым» (= «Да здравствует!») возможна идентичная, общая для разных литератур, тематика, которая приближена к тронам славы. Так, к примеру, тональность достижения успехов славы является частой как у русского классика А. Куприна (в таких его рассказах, как «К славе», «Молох»), так и у рассматриваемых адыгских авторов – М. Психомахова («Запоздалый свет»), А. Куека («Три дня из жизни чылэ», «Соперник» и др.).
Именно путь героини, идущей по ступеням театральной карьеры и нарабатывающей личную славу, рисует в первом из вышеназванных рассказе А. Куприн. Переживающий за почитаемую им молодую актрису рассказчик понимает: волнение мешает ее пробным выходам. Однако она вполне в силах справиться с ним и заработать достойное мнение зрителей: «Среди публики Лидочкин дебют положительно произвел эффект, и многие поспешили в тот же вечер высказать ей это в самых лестных выражениях» [7: 41]. Причем ее слава в полной мере гарантирует девушке последующие, трудные, но концентрированные успехи: «Мнение большинства обеспечило за ней на следующий спектакль трудную и выдающуюся роль» [7: 41].
В адыгской прозе в середине прошлого века, в частности, у рассматриваемого нами М. Психомахова, наиболее сомнительными для отечественных военных рядов выглядят персонажи, прекращающие уважительно относится к девушкам. В названном нами выше рассказе они ведут себя откровенно безжалостно со слабым полом. Идентичная сюжетная линия остается актуальной и сегодня. Украденная в рассказе А. Куека «Три дня из жизни чылэ» майкопская девушка, отказывается вступить в семью жениха. Она обнаруживает поблизости машину с ключами зажигания и, воспользовавшись этим, уезжает к себе домой. Уже одним таким эпизодом завязки главная героиня приобретает определенную репутацию в родном ауле: «Позже рассказ об этом случае на лихом коне проскакал по селам, люди по достоинству оценили смекалку и находчивость девушки, долго еще смеялись над незадачливыми женихами» [8: 53]. И именно такая, ориентированная на общественную славу, тональность развивается на протяжении всей названной повести. События ее складываются с оглядкой персонажей на мнение аульчан, соседей, родственников, помогая первым достойно расставлять и надежно закреплять индивидуальные ценностные приоритеты.
Тем не менее, как предупреждали еще в начале прошлого века рассматриваемые нами классики (и А. Куприн, и Т. Керашев), слава способна порождать целый ряд социальных злоупотреблений. В частности, восхваляя мастерство адыгских народных сказителей, Т. Керашев уже в свое время ведет речь о том, как они порой и даже нередко, пренебрегают словотворческой объективностью. Как свидетельствует сам поэт, активно принимавший участие в фольклорных экспедициях адыгских исследователей, «Они часто включали в свои и чужие произведения имена щедро одаривающих их представителей княжеско-дворянской верхушки, а истинных героев, не желавших или не имевших возможности покупать славу, замалчивали или мстили им позорящими куплетами» [3: 365]. Здесь Т. Керашев в качестве иллюстрации детально описывает подробности работы фольклористов 1935 года в одном из шапсугских аулов. Делает автор это с приведением конкретных имен, фактов и фраз, предлагающих либо отрицающих возможность продажи славы.
Либо в рассказе «К славе» у русского классика А. Куприна само явление славы для человека представлено весьма опасным, наиболее сильной в мире ядовитой сладостью, безжалостным неизлечимым наркотиком: «Шумный успех, аплодисменты, напечатанная фамилия, – и вы отравлены, и вас неудержимо тянет к еще и еще большему приему сладкого яда» [7: 48]. Назидающий юную актрису известный мастер сцены весьма эмоционален, однако объективен в своем профессиональном опыте. И потому милая собеседница насторожена, испугана, но благодарна ему за такое эмоциональное, отечески выверенное пояснение: «Я ведь знаю, что теперь совершается в вашей милой головке: тысячная публика, слезы восторга, оглушительный рев толпы и слава, слава, слава… Ох, тернист, тернист этот путь!» [7: 48]. Тем не менее, на ниве славы наряду с восторгом уже в другом рассказе А.Куприна «Полубог» налицо разочарование знаменитости. В этом тексте талантливый мастер сцены, играющий «Гамлета», убедительно приученный своей карьерой к шумным массовым аплодисментам зрителей, ждет в своем очередной выходе на сцену «взрыва рукоплесканий» [7: 121], однако не получает их. Герой в этом случае, как достаточно выразительно рисует автор, весьма растерян. Однако он понимает: приближаются «и равнодушие публики, и собственное безвозвратное падение, и безусловно близкий конец своей шумной, но короткой славы» [7: 121].
К тому же противодействия пафосной славе путем проявлений скромности созвучны с линией воспевания героини одновременно и в прошлом веке, и в наше время. В первую очередь, одной из стержневых черт в женских портретах в таких случаях являются именно человеческая простота, скромность. Восторгается рассказчик Лидочкой у А. Куприна с ее скромным очарованием, это «и простая, внимательная отзывчивость на чужое горе», «и застенчивость». [7: 39] Либо моментально влюбляется рассказчик в привлекательную своей таинственностью героиню по имени Олеся, почитая именно ее скромную изысканность. Объясняет он подробно детали своих ощущений так: «Во всех ее движениях, в ее словах, – думал я, – есть что-то благородное (конечно, в лучшем смысле этого довольно пошлого слова), какая-то врожденная изящная умеренность…» [7: 354].
Помимо этого возможны проявления отчетливой человеческой скромности со стороны героинь и у рассматриваемых адыгских авторов. Так, анализирует свою увлеченность героиней с тем же именем Олеся центральный герой уже нового времени в рассказе «Запоздалый свет» у М. Психомахова. Персонаж разделяет, а также умножает позитивное мнение ее руководителя о ней: «Какие силы надо было иметь, чтобы не сломиться, не удариться в дешевый бизнес. Тем более с такой неповторимой внешностью» [4: 61]. Искомые проявления скромности происходят в контактах Олеси и с руководителем, и с любимым: «Олеся стояла, опустив глаза, высокая, гордая и необыкновенно красивая», а ее лицо «Покрыл румянец, сделавший и без того красивый ее лик неповторимым». [4: 62]
Налицо скромность молодой героини в адыгском социуме и у А. Кушу в его рассказе «Бег золотой колесницы» (сборник «Гончарный круг», 2006). Здесь выписываемая автором влюбленная героиня обязана соблюдать конкретные ментальные приоритеты нации. И потому она пугается своих чувств, опасается каких-либо разоблачений, что весьма знакомо и понятно любой представительнице этноса. Эмоциональное состояние не выдерживающей порой девушки доходит до потери сознания: «Так крепко и глубоко прятала она эту тайну, проклиная в исступлении того, кто первым решил, что адыгская девушка за семью печатями должна скрывать свою любовь» [6: 11]. Более того, целиком построенным на месте женщин в современном социуме является роман «Джем и Элен» (Майкоп, 2013) такого адыгского автора сегодня, как Инал Чатао. Здесь фактически каждый кадр, сюжетный поворот или событийный контакт нацелены на воспевание женщины, умеющей быть скромной.
Одновременно подобные, скромно держащиеся героини способны выступать профессионалами в собственных карьерных кругах. Личное при этом в рассматриваемых нами изложениях отнюдь не препятствует деловому, что было налицо: и век назад, и сегодня. Так, в частности, еще у А. Куприна в его рассказе «К славе» почитаемая центральным персонажем молодая актриса Лидочка демонстрирует явно успешные стартовые шаги: «Теперь она держалась перед глазами публики свободно, я сказал бы, даже слишком свободно» [7: 55]. Столь же ответственно успешна почитаемая рассказчиком Олеся у М. Психомахова в его рассказе «Запоздалый свет». О такой ответственности свидетельствует уже одно достойное в ее комнате убранство, насыщенное декоративно- (мебельное) и интеллектуально- (книжное). В сюжетных кадрах здесь скучающая по Родине отшельница отчитывается перед хозяином по службе, одобрительно почитаемая им: «все дела на сегодня отрегулировала» [4: 62]. Данная интонация здесь выразительно освещает умеющую действовать героиню, которая получает от рассказчика описание: «нерукотворное, но удивительно чистое и прекрасное создание Великого Мастера» [4: 63]. Либо высказывает свое мнение другая отшельница – Хасас у А. Кушу. Как убеждает нас автор в рассказе «Бег золотой колесницы», она, будучи собеседницей центрального героя, дорожит Родиной и торопится вернуться домой: «Орлы, Казбич, умирают на взлете, а человек предпочитает на родине» [6: 10].
Ощутимо заметно следующее: думы и фразы рассматриваемых повествователей, сопровождающих таких скромных, но ответственно активных героинь, порой пересекаются, иногда и взаимно сливаются. Читатель при этом нередко сопутствует действующим героям, сочувствует им в их ощущениях (как позитивных, так и негативных). Однако, исходя из этого, он обязательно уверен: некий отважный наездник неизменно добьется победы и достигнет добра, а некий рассудительный старец неизменно сформулирует требуемую правду. И потому обратимся далее к старческому образу. Как признавался уже ближе к нашему времени в своем автобиографическом изложении М. Психомахов, его отец обладал целым рядом завидных человеческих качеств. Такой текст происходит 31 марта 2015 г. на одной из интернет- страниц республики Карачаево-Черкесии, посвященных дню республики. Обозначаемые автором применительно к старцу личностные черты наглядно составляют менталитет нации, родной пишущему: «Природный ум, высокая требовательность к себе и детям, самоорганизованность и трезвый образ жизни сделали его непререкаемым авторитетом среди односельчан» [9]. Несмотря на то, что живший лишь в начале прошлого века рисуемый автором старец не имел еще в досоветское время возможности получить образование, ему удалось самому освоить алфавит, постичь грамоту и овладеть достаточной письменностью. Как свидетельствует здесь с гордостью М. Психомахов, «Помню его небольшую записную книжку, где было аккуратно занесено всё, что считал нужным» [9]. И добавляет: «Не было случая, чтобы он по болезни или по какой-либо другой причине сидел без дела. Тяжелые испытания, выпавшие на долю отца, закалили его характер и волю. К нему приходили за советом по важным жизненным вопросам. И он всегда был готов помочь, не считаясь со временем» [9]. Благодаря подчеркиваемому здесь немногословию и трудолюбию, отзывчивый и чуткий старец приобрел весьма устойчивый позитивный имидж среди земляков.
Помимо этого другой адыгский автор А.Куек убедительно объясняет собственную мотивацию обращения к образу старейшины, особенно акцентируясь на этом в авторском предисловии к изданию «Золотая роса» (2015). В одной из глав такого современного сбора прозы под названием «Благодать, что мы созданы адыгами!» А.Куек нередко презентует мнение кого-либо из уважаемых им старших и направляет читателя к нему. Так, к примеру, рассказчик здесь дословно вспоминает разумный наказ, некогда произнесенный ведущим стол стариком.
Старик у русского классика А. Куприна являет собой некий образный противовес кавказскому лику. Он порой нищий и пьяный, что спокойно допускается равнодушным социумом, как мы видим это в рассказе «Пиратка». Трудно бесконечно пьющий пожилой персонаж дружит с собакой. Он готов оставаться в чистой больнице, радуется ее белым стенам и мечтает о своей встрече с домашним животным. Однако выходящий из больницы грустный старец обнаруживает отсутствие собаки в своем кругу общения. Она, ставшая ему чужой, не узнает его, и уже такая мотивация оказывается достаточной для жестокого самоубийства персонажа: «На ближайшей к решетке развесистой липе слабо качался, едва не касаясь ногами земли, страшный, вытянувшийся человеческий силуэт… Это покончил все жизненные расчеты бывший Пираткин хозяин» [7: 111].
Тем не менее у анализируемого русского классика имеют место быть и привлекательные образы старцев. Так, в частности, достаточно занимательны для рассказчика (а с ним, – и для читателя) трое поющих в военной казарме пожилых солдат, голоса которых детально и персонально описываются здесь (рассказ «Ночная смена»). Либо, что еще более конкретно относительно старческого образа, таковой выступает центральным персонажем в рассказе А. Куприна «Чудесный доктор», сюжетная конструкция которого целиком выстроена на образе профессионального пожилого медика. Голос описываемого врача уже в авторском зачине «мягкий, ласковый, старческий» [7: 304], лицо говорящего «дружелюбно, но серьезно» «умное, серьезное» [7: 305], «с седыми баками» [7: 305]. Такое портретное описание позволяет автору расположить сюжетику произведения так, чтобы убедительно проиллюстрировать ответственное достоинство и благородство профессионала здесь: «В необыкновенном лице незнакомца было что-то до того спокойное и внушающее доверие» [7: 305].
Как известно, многим представителям адыгской нации испокон веков присущи достаточно своеобычные личностные признаки. Черкесские предки роднят у авторов многих героев друг с другом, даруя им возможность нести совместно национальную гордость. Так, к примеру, у М. Психомахова в его рассказе «Запоздалый свет» у двух встретившихся героев (Мухаджир и Олеся) имеет место быть следующий ряд качеств, приближающих их друг к другу. Это, в частности, языковой акцент, музыкальная тональность, родственная близость как на морской, так и на земельной почве, отношение ко всему живому, готовность броситься на помощь и т.д.: «Им казалось: и море, и этот приятный ветерок, и все окружающее исполняли в эти минуты именно для них самую прекрасную, неизвестную до сих пор никому, симфонию» [4: 59].
Либо во время лесного пикника в приближенной к роману (по объему и структуре) повести А. Куприна «Молох» возмущающийся наблюдаемым им дореволюционным лесным хозяйством персонаж весьма сердит. Делясь с собеседниками впечатлениями о сборах нужных ему в быту щепок говорящий обнаруживает причину своих неудач: «– А то поставили везде черкесов1, чуть придешь за щепками, а он так сейчас нагайкой и норовит полоснуть» [7: 197]. Однако вышеприведенная в цитате сноска «1» являет собой своеобразное авторское несогласие с мнением говорящего. В своем примечании А. Куприн относится к черкесам хоть и с опаской, но более благожелательно: «В южном крае на заводах и в экономиях сторожами охотнее всего нанимают черкесов, отличающихся верностью и внушающих страх населению» [7: 197]. Аналогичная уважительность заметна еще неоднажды у А. Куприна. Так, в частности, ведущий собственный дневник главный герой в повести «Прапорщик армейский», пытается пояснить личное отношение к одному из партнеров собственной карьеры. И в качестве довода, рисующего свою положительную расположенность к образу описываемого, видит как одну из черт такую, нанесенную черкесами, – «и на лбу шрам от черкесской шашки» [7: 232]. Это помогает говорящему подтвердить свое мнение о том, что рисуемый им Василий Акинфиевич добился своей судьбой некоторых успехов, и подчеркнуть его отвагу.
Следует отметить, обобщая, что в ходе восприятия окружающими народами черкесов как самостоятельной нации боевой компонент состоял как из мирных, так и из военных деталей. Именно поэтому у А. Кушу в рассматриваемом нами «Беге…» предопределяет схватку следующая, насыщенная тревогой, обстановка. Грохот выстрелов оказался слышен в недалеком ауле, что весьма встревожило аульчан и побудило отважного героя Казбича к решительным действиям. Так, доставив к землякам почти труп их лидера, он лишь проиллюстрировал имеющиеся серьезные риски и призвал отправить предвестников несчастья в прочие поселения. Благодаря этому «Шапсугия успела вооружиться и сесть на коней, тем и спаслась» [6: 12].
Действительно, такую внутринациональную организованность подтверждают многие исследователи нации, неоднократно подчеркивая к тому же их личностную отвагу. Так, к примеру, один из грузинских исследователей, этнографистов XIX в., писатель-беллетрист Иванэ А. Букураули в изданном 2013 году историческом очерке «Три имама Дагестана» описывает то, как «адыги (черкесы) и лезгины голыми руками брали крепости, охраняемые целыми батальонами» [10: 25]. Данная, издаваемая в наше время, книга автора, родившего в веке позапрошлом, была написана непосредственно в первое десятилетие столетия прошлого. Однако вследствие всевозможных тогдашних общественно-политических условий данная книга не могла быть издана тогда, в предреволюционные годы.
Вывод
Тем самым черкесские бойцы нередко фактически взирали пренебрежительно, «сквозь пальцы» на реальную опасность и возможную гибель. Непосредственно поэтому славный шапсугский воин Казбич Шеретлуко у одного из рассматриваемых нами писателей А. Кушу уже в зачине рассказа «Бег…» показывает свое отношение к смерти. Безжалостно идущая на него гибель, страшная и яростная, пытается противодействовать его усилию воли, однако он не испытывает ужаса. И этот боевой отпор, насмешливый и решительный, поддержан славной песней боевых товарищей, сидящих у его одра, что помогает отважному воину начать своими усилиями дальнейшее развитие сюжета. И, как говорят сегодня о русско-кавказских войнах цитируемые нами выше грузинские ученые, «А если сравнить войны тех лет «по-черкесски» и «по-русски», то будет однозначно очевидно, что у русских такой культуры не было и нет сейчас вообще» [1: 38]. Именно таким неимением мы пытаемся объяснить проявляемое неоднажды у рассмотренного нами русского классика Александра Куприна почтительное уважение к черкесской военной культуре и к ее носителям.
Литература
1. Гоциридзе Г.*, Бертлани А., Гигахвили К. Война и мир в контексте отношений между Россией и Кавказом (на основе эпистолярного наследия Григола Орбелиани) // Серия Оксфордских конференций (16 – 18 августа 2018 г.): 6-я Академическая международная конференция по социальным и гуманитарным наукам; 6-я Академическая международная конференция по междисциплинарным исследованиям и образованию. – Оксфорд, 2018. – С. 32-40
2. Фейгин М. Вторая кавказская война // Новый мир*. – 1995. – №12. – С. 159-172.
3. Керашев Т.М. О сказаниях и сказах народа адыге // Керашев Т. Избранные произведения в 2-х тт. – Т. 2. – Майкоп, 2002. – С. 364-379.
4. Психомахов М.Ш. Исповедь. – Черкесск: Нартиздат, 2011. – 202 с.
5. Куек А.С. Золотая роса. – Майкоп: Адыг. респ. кн. изд-во, 2015. – 608 с.
6. Кушу А.М. Гончарный круг. – Майкоп: Полиграфиздат «Адыгея», 2006. – 232 с.
7. Куприн А.И. Сочинения в трех томах. – Т. 1. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1953. – 568 с.
8. Куек А.С. Танцы на рассвете. – Майкоп: Адыг. респ. кн. изд-во, 2007. – 360 с.
9. Психомахов М. «И не жалею ничуть, что я патриот…» // https://denresp.ru/2015/03/31/i-ne-ghaleu-nichyt-chto-ya-patriot/
10. Букураули И.А. Три имама Дагестана: Жизнеописания. – Назрань: Магас, 2016. – 132 с.
References
1. Gotsiridze G.*, Bertlani А., Gigahvili К. WAR AND PEACE IN THE CONTEXT OF THE RELATIONS BETWEEN RUSSIA AND THE CAUCASUS (BASED ON GRIGOL ORBELIANI'S EPISTOLARY LEGACY) // Oxford Conference Series (16th – 18th August 2018): 6th Academic International Conference on Social Sciences and Humanities; 6th Academic International Conference on Multi-Disciplinary Studies and Education. – Oxford, 2018. – P. 32-40
2. Feigin M. The Second Caucasian War // New World*. – 1995. – No. 12. – P. 159-172.
3. Kerashev T.M. On the legends and tales of the Adyghe people // Kerashev T. Selected works in 2 vols. – T. 2. – Maykop, 2002. – P. 364-379.
4. Psychomakhov M.Sh. Confession. – Cherkessk: Nartizdat, 2011. – 202 p.
5. Kuek A.S. Golden dew. – Maykop: Adyg. rep. book. publishing house, 2015. – 608 p.
6. Kushu A.M. Potter's wheel. – Maykop: Polygraph publishing house «Adygea», 2006. – 232 p.
7. Kuprin A.I. Works in three volumes. – T. 1. – M .: State publishing house of fiction, 1953. – 568 p.
8. Kuek A.S. Dancing at dawn. – Maykop: Adyg. rep. book. publishing house, 2007. – 360 p.
9. Psychomakhov M. «I don’t regret at all that I am a patriot…» // https://denresp.ru/2015/03/31/i-ne-ghaleu-nichyt-chto-ya-patriot/
10. Bukurauli I.A. Three Imams of Dagestan: Biographies. – Nazran: Magas, 2016. – 132 p.
Опубл.
Хуако Ф.Н. (= Khuako F.N.) Образ черкеса у адыгских прозаиков в соотнесении с классикой А. Куприна (= The image of a Circassian among the adyghe prose writers in correlation with the classics of A. Kuprin) // Вестник науки АРИГИ. – 2023. – № 36 (60). – СС. 29-35.
| л. eLIBRARY ID: 54904559 |