Данная статья посвящена рассмотрению имеющейся в современной северокавказской прозе человечности, проявляемой в различных художественных приемах. Анализируя суть явления применительно к философии человеческих отношений, автор раскрывает его применительно к современным северокавказским произведениям.
литература, Северный Кавказ, гуманизм, автор, акт \ literature, North Caucasian, humanism, author, act
Первое, что обращает на себя внимание при анализе, – это практически безабзацное членение текста, представляющего собой сплошной поток семантически насыщенного авторского изложения от третьего лица. Даже редким, максимально кратким и словно между делом произносимым диалогам не выделяется в общем течении авторской мысли отдельного абзаца; прямая речь заменена косвенной или изложена «в строчку» и входит в состав массивных абзацев. Подобным способом автору удается достичь того, что сплошное, порой бессвязное повествование, состоящее из телеграммоподобных, «бегущих в одну строку» фраз, создает непередаваемо живое и достоверное впечатление о роящихся в голове рассказчика раздумьях. Перескакивающие с одной на другую, убегающие вперед и снова возвращающиеся мысли, порой логично, а порой и сбивчиво излагаемые, несколько утяжеляют стиль, в некоторой степени затрудняют восприятие. Но в то же время такая структура придает повествованию психологическую достоверность, напоминая тем самым, что мысль человеческая – это не стройная энциклопедия, а независимый и не всегда подчиняющийся логике механизм. Однако, помимо того, что автор эмоционально-образно представляет процесс размышлений главного героя, ему удается в той же лирической тональности осуществлять какие бы то ни было эпические пересказы и описания. Обычные бытовые детали и подробности излагаются в одушевленных рамках ощущений главного героя. Такого рода психологически насыщенная палитра в описаниях поэтизирует их, придавая им лирические оттенки. Той же цели – лиризации стиля – способствуют и используемые в тех же эпических изображениях слова-восклицания и целые восклицательные предложения, сообщающие ровному течению авторской мысли эмоциональный, глубоко личностный оттенок. Так, повествуя об условном соревновании между героем и женщиной, ставшей впоследствии любовью всей его жизни, автор отмечает: «Беспокоясь, а нагрузят ли вовремя ту тележку, он глянул туда и оторопел: там уже закрывали верх! Эта женщина, эта Каракура, опережала его, Красного Кардана, первого мужика в селе, да что там – в районе, а может, и во всей Кабардино-Балкарии! Он в сердцах сплюнул. Ну ничего! Он покажет ей!» [1; с.301]. Такого рода экспансивные восклицания сопровождают большинство эпических описаний, оживляя, одушевляя и ярко окрашивая их.
Вдумываясь в подробности психологии собственных героев и, порой, – в тонкости психологии всего народа, автору удается дать полную и подробную панораму этих частностей. К примеру, в том же эпизоде на току писатель раскрывает подробности восприятия работающим народом брошенного кем-то девиза: «Зерно – Сталину, полову – Гитлеру!». «Люди свято верили, что вместе с зерном дают армии свою силу, силу несметную – силу народную и правду-правоту…» [1; с.303]. Столь же поэтичны в повести и тонкости психологии не только народной, но и личностной, в частности, председателя колхоза, а значит, и его председательской психологии: «И возликовал: жизнь пошла! Жизнь! И будто подхватило его волной, восшвырнуло ввысь, жавороночьей песней вознесло в небесную синь, и оттуда, с необозримой высоты, окинул всевидящим взглядом всю землю и этот неудержимо назревающий день, в цветах и красках, в слепяще-радостном сиянии…» [1; с.309]. Или эмоциональные частности его мужской психологии, раскрывающиеся, к примеру, после того, как подняла на него руку его женщина: «Али стоял раздавленный… Казалось, она перевернула все в нем вверх дном, даже выбила его из себя одним своим ударом, яростнее которого не могло быть ничего на свете, будто все силы, что есть в мире, вселились в один замах ее худой руки, словно бы и не она его ударила, а эта родная их степь, сама мать-земля…» [1; с.329]. Аналогичные максимально концентрированные эпитеты и пронзительно кричащие метафоры свидетельствуют о творческом мастерстве и профессионализме писателя. Смешанная карусель воспоминаний главного героя – то самостоятельных, то вкрапленных одно в другое, а в них еще и третье – подобная двух- и трехступенчатая структура представляет и составляет опять-таки вереницу мыслей, путающихся в голове и ощущений, вихрящихся в сердце, что еще более усугубляет взволнованность изложения.
Либо другой персонифицирующий текст прием – риторические вопросы, задаваемые героем самому себе. Причем здесь следует отметить и то, что в большинстве подобных эпизодов, касающихся текущих раздумий и действующих ощущений главного героя, употреблена живая народная, разговорная и порой непристойная лексика, строго выдержанная в рамках присущих главному герою моральных и этических понятий. Что также оживляет язык повествования. Тосты, анекдоты, юмор-мудрости, афоризмы, стихи, песни, рассказ и даже повесть образуют в этом случае некий словесный цветник, переливающийся своими гранями, вибрирующий и искрящийся, ценный своим моментальным воздействием. В то же время злободневность их ничуть не убывает в авторском изложении, более того, – даже порой усиленно увеличивается. Действительно, именно небольшие по объему тексты справедливо считаются в литературоведении наиболее мобильными и актуальными, «легкими на подъем» и потому порой более эффективными.
Помимо особенностей национального языка, в повести сочно и насыщенно представлены особенности адыгского национального образа мыслей, образа жизни, этикета и менталитета. Рассуждая о деталях того или иного событии, подробностях того или иного факта, поведении того или иного человека, главный герой зачастую проводит аналогию с общепринятыми, общенациональными особенностями общенародного характера. И еще не одна аналогичная тонкость народной философии или характера встретится в таком тексте. Здесь также рельеф¬но вырисовывается внутрен¬ний, эстетический критерий измерения сути отношений между человеком и окружающим миром с точки зрения авторских «установок». Имеют место определенные жанровые рамки выявления высших целей человека, самого смысла его существования. Национальные писатели раскрывают, как правило, конфликты социального и человеческого, показывают дисгармонию или степень расхождения общечеловеческого и индивидуального в человеке, дающую представление о сути общественных отношений изображаемого времени. Подобная направленность далее уверенно сбывается: каждая из приводимых реплик являет собой кладезь мудрости, общечеловеческой и глобальной (такой запущенной и такой искомой сегодня в РФ, мечущемся в поисках идеологии для своего населения), а весь букет в целом может быть обозначен как некий «хабзэ» («закон жизни») для современного человека и общества. Воспевая все то прекрасное, все то истинное и доброе, что тысячелетиями вырабатывало в себе человечество, писатель напрямую обозначает и культивирует обязательные во все века ценностные приоритеты.
Центральный персонаж большинства национальных лирико-философских повестей конца XX в. погружается в воспоминания-рассуждения о своей жизни, о людях, о себе самом. В пределах разнообразных кадров здесь отражены его философские раздумья и провоцируемые ими переживания – мысли об изменениях, происходящих в нем самом и в его жизни с течением времени. Вообще, время в качестве непознанного и заманчивого для познания философского понятия часто становится объектом размышлений ведущего персонажа лирико-философской повести, порой он с грустью анализирует быстротечность и одновременно неспешность времени, тоскливо думает об окружающей его неотличимости дней друг от друга и сопутствующей им скуке. При этом аналогичное философское настроение персонажа посредством мастерства психологического отображения писателя сообщается всему окружающему, даже бытовым предметам и природе. Философские размышления лирического героя о своей жизни и о себе в жизни, спровоцированные его впечатлениями об окружающей действительности, многократно присутствуют в повести и способствуют преобразованию эпически-описательных эпизодов в плоскость лирически-насыщенных. На основании этого заметим, что композиционно-образная сюжетика разнокалиберных повествований насыщена не только социально-общественными, но и интимным, гораздо более возвышенным и изящным романтизмом. Человек не может и не должен обращаться в некоторую модификацию сухого устройства, действующего полностью на позициях целесообразности и рациональности. Фигура выписываемого автором адыга не была бы достаточно полноценной и многогранной, если бы читатель не имел реальной возможности не только проследить, но и прочувствовать, как обнаруживаются в персонаже наиболее интимные из личных чувств, как то симпатия, любовь либо страсть.
Также налицо явное внимание сегодняшней лирико-философской повести к былому – не только стремление отдать «последний поклон» уходящему укладу жизни, но и настойчивое напоминание о тех прочных ценностях, которые не должны уйти с этим укладом, не должны быть отвергнуты в новом мире. Такая повесть философски углубленно смотрит на традиции, на переходящие из поколения в поколение духовные ценности и тем самым обогащает национальную концепцию личности. Это направление – направление интенсивного наполнения сюжета и системы характеров этнической поэзией и фольклором, философией и психологией в их современном понимании. Следовательно, «художественное восстановление» сказалось и на народной психологии и нравственности, и на народном мировидении и мирооценке. Обращение к традициям прошлого, к мудрости и незыблемости существовавших веками этических и социальных ориентиров отчетливо прослеживается практически во всех северокавказских литературах. Объединенные духовной, культурной и исторической общностью, литературы народов Северного Кавказа справедливо не желают отказываться от существующего национально-этнического опыта. И к возникающим в обществе проблемам, актуальным вопросам социума у этих литератур прослеживается один подход. Разрешение многих проблем, в настоящее время тревожащих общество, писателям Северного Кавказа видится также в сохранении традиций прошлого, в неизменном следовании накопленному тысячелетиями народному опыту (на котором основаны многие описываемые ими народные обычаи), в возрождении высоких общечеловеческих ценностей морали и нравственности.
К тому же, без этого авторам практически невозможно было бы с необходимой всесторонностью распахнуть и воссоздать перед читательской аудиторией целиком состоятельность духовно-нравственного слоя описываемого кем-либо из них персонажа и, одновременно, – олицетворяемого последним общества. Мало того, даже романтизирующий повествование легкий мистицизм периодически используется автором, в очередной раз погружая читателя в существовавшую в описываемом обществе эмоционально-ценностную атмосферу. Причем автор сам, как и многие наши современники, даже с некоторым искренним уважением относится к этим, порой определяющим людские судьбы, мистическим явлениям. И потому ничего другого, кроме искреннего сочувствия, не может возникнуть при нашем знакомстве с пугающей бедой одного из персонажей. Автор с константным, непременным интересом и ощутимой чуткостью хранит в условной зоне созерцания временами противоречивую, не всегда легко распознаваемую мыслительную деятельность выводимого им персонажа. Благодаря этому, приглашая разделить с ним то же действо читателя, писатель сам держит под наблюдением течение, созревание и взаимовлияние иногда взаимно отрицающих друг друга чувств, тревог, раздумий.
Кроме того, внимательный читатель имеет прекрасную возможность сам заглянуть в душу этого яркого персонажа, убедившись и в истинности воспринятых им ранее посторонних суждений, и в объективности их носителей. В настоящий момент все насыщено ощущениями функционирующего, энергичного в данную секунду персонажа, все препровождено через его чувства. Именно фигура одного из повествователей в определенный миг сюжета выдвигается в качестве ключевого фона. В данном случае автор вновь удачно и к месту использует профессионально усвоенный им художественный прием внутреннего монолога (сильно стилистически окрашенного в «блатную лексику»), вкладывая насыщенные и эмоциональные размышления по поводу вопросов чести и совести в уста самого представителя разбойничьего общества. Аналогичные рассуждения помогают нам познать его истинную суть и своими глазами увидеть, своим сердцем прикоснуться к его обнаженной душе, сливаясь с ним в его чувствах и сроднившись с ним в его убеждениях. Герой безоглядно бесстрашен, непреклонен. Авторитет его среди соратников очень высок.
В итоге он оказывается национальным героем, а, значит, гордостью соплеменников, фактически даже примером для подражания. Таким образом, герои северокавказской повести в минуты особого напряжения, выписываемого в рамках жанра лирической повести с особой тщательностью, часто обращаются к предкам мысленно – не только за моральной помощью или поддержкой, но и чтобы соразмерить свое нравственное положение с нравами и нормами, которые выработаны народом в веках.
Список литературы:
1. Адыгов, Т. Щит Тибарда: Роман / Тенгиз Адыгов [Текст]. – М.: Советская Россия, 1988. – 270 с.
Опубл:
Хуако Ф.Н. Необходимая... // Международная научно-практическая конференция «Инновации в науке и технике: вопросы психологии, педагогики, филологии, культурологии, медицины, ветеринарии, биологии, технических наук» (Москва, 10 февр. 2014): Сборник научных трудов. – М.: ООО «Ваш полиграфический партнер». – 231 с. – С.187-194 (РИНЦ)