Вполне доказанное на сегодняшний день, общепризнанное воздействие устрашающей алой диктатуры прошлого века, производившейся на молодые тогда новописьменные северокавказские литературы, весьма заметно и применительно к адыгским ресурсам. Литература адыгов (в частности, присущая жителям таких сегодняшних РФ- республик, как Адыгея, Кабардино-Балкария, Карачаево-Черкесия) развивалась на советском пространстве весьма тягостно, побеждая ощутимые барьеры. Причем вообще хроникальная периодика, а также структурность созревания заметно соотносима с советским становлением.
При этом
ощутимым профессионалом художественного письменного слога для адыгской ранней
письменности выступил Цуг Теучеж, который считался и по сей день считается
одним из ранних глашатаев адыгской письменной литературы. Он родился в январе
Признаваемый сегодня для адыгов
профессионал литературоведения Абу Схаляхо уже в новом веке в собственных
аналитических трудах весьма уверенно относит к определенному ряду активно
действовавших в первой половине прошлого века адыгских словотворцев. В их заметно
приближенной к тогдашним реалиям строфе думы
и порывы наблюдающего революцию социума получили ощутимо отчетливое
воспроизведение. Это
такие ранние творцы, как Х. Андрухаев, И. Цей, А. Гадагатль, Г. Схаплок, М. Паранук, Ю.
Абреч и другие, кто фактически доступно, портретно описывается современным сегодня литературоведом. В их числе и
рассматриваемый нами Цуг Теучеж. Либо в ходе научного рассмотрения адыгские аналитики стараются уточнить
также жанровые признаки присущих поэтическому перу рассматриваемого автора. Так,
другой советский исследователь Дмитрий Костанов, на глазах которого
разворачивалось признание социумом ХХ в. адыгского поэта-ашуга, утверждает:
«после создания поэмы «Война с князьями и дворянами» Цуг Теучеж взялся за
эпическую поэму «Мафоко Урусбий»» [1, с.
11]. Тем самым, Д.Костанов уточняет в год выхода авторского сборника
«Счастливая доля» (Майкоп, 1980) Цуга Теучежа такую деталь хроники, которая
была присуща большим жанровым формам его поэзии.
Что касается формы авторского
изложения у анализируемого автора, то здесь, в его поэтических строфах,
очерчивающих широкие эпические просторы, ощутимая к тому времени некая
воздушная приподнятость, порой. – приятно сквозная, порождает у получателя востребованное
и сегодня ощущение мобильности. Вообще присущая перу Цуга Теучежа жанровая струя
– лирика в сочетании с эпикой (т.е. так называемая теоретически «эпическая поэзия» (А.К.Тхакушинов)) – как
специфическая жанровая форма не слишком интересовала отечественные (в частности,
северокавказские, адыгские) научные круги (и языковедов, и литературоведов). Однако непосредственное внимание к
строфе конкретного раннего словотворца адыгов Цуга Теучежа весьма заметно в
науке северокавказской. Тем самым, сегодня допустимо констатировать факт
заметной изученности творческого пути адыгского творца-ашуга XIX в.,
причем говорящие о Ц.Теучеже достаточно
скрупулезно разбирали и сюжетику, и событийность, и персонажные ряды, и
образность, и символичность его художественных строф.
Как говорила
о раннем поэте, принадлежавшем к письменности адыгов, корифей национального
языковедения Зейнаб Керашева, анализируя в своих трудах языковую специфику, а с
ней, – и строение речи цитируемого ею поэта, Цуг Теучеж есть «автор многих
стихотворных произведений и прекрасных поэм «Восстание бжедугов» и «Мафоко
Урысбий» [3, с. 17]. Более того, также и более приближенные к новому времени,
адыгские словотворцы продолжают в своих произведениях разных жанров обнаруживать
фактические кадры и лики времен минувших, пережитых соответствующим этносом. Таковыми
выступают публицистические тексты Исхака Машбаша «Слово о Цуге Теучеже»
(Литературная Адыгея, 2005), которые были опубликованы. Вообще стержневыми
проблемами, которые интересовали названного писателя, творящего современный адыгский
роман, выступали в рамках линий изгнания черкесов с родных земель следующие:
воспроизведение сегодня вековой этнической хроники, сбережение национального
духа. Однако И.Машбаш столь же плодотворно ведет речь и о более старшем
поколении, представителем коего как раз выступает анализируемый нами Цуг Теучеж.
Тем самым,
если судить по опыту обращенности к творчеству юбиляра, который присущ классику
сегодняшней адыгской строки И.Машбашу, в наши дни данная тематика весьма
актуальна. А в сказанном им насчет тематической перспективности согласимся и с
отеческим наставлением другого, более раннего словотворца адыгов Юсуфа Тлюстена.
Он также обращался в своих трудах к лику
анализируемого Цуга Теучежа, поскольку «о его жизни, творчестве, таланте и
мудрости можно говорить еще много» [5]. Ведь он сам, как советский писатель,
выступал награждаемым непосредственно одноименной Премией (имени Цуга Теучежа).
Названным выше
писателям удается как достаточно выразительно, так и оптимально реально
изобразить творческие достижения признанных адыгами ранее словотворцев, к числу
коих как раз и принадлежит анализируемый нами сегодня юбиляр Цуг Теучеж,
пришедший в этот мир еще в XIX в. Ведь таковые порой и
более художественно, но порой и документально очерчивают некоторые грани адыгского
бытия на протяжении прошедшей действительности. Потому обратимся в текущей
работе к заданной мэтрами нашей литературы тематике.
Вообще
тогдашний пафосный подъем, весьма ощутимый в период прихода в социум
революционной струи, одолевает большинство региональных словотворцев еще в их начальных
строфах. Причем создатели
стартовых тогда адыгских художественных строк (в частности, поэм) отнюдь не
пытаются прикрыть сего, громкого тогда, тона. Это заметно, к примеру, в таких адыгских
произведениях большого поэтического жанра, как «Будь бдительным», «Ураза» Мурата Паранука либо «Кто гибнет, куда мы
идем», «Живи, человек!» Ахмеда Хаткова, и проч. Как свидетельствует цитируемый нами здесь
часто Ю.Тлюстен, оказавшийся в своей жизни в реальном контакте с анализируемым
ашугом-поэтом, у последнего случалось конкретное проявление настроя на идейное противопоставление.
Вот как старец Цуг обращается к стоящему перед ним, слушающему его мальчику,
что наблюдает вошедший сюда, в домик старца, более молодой тогда Юсуф: «Запомни,
сынок, всю жизнь я сидел у очага и слагал свои песни. Но мои слова вылетали
вместе с дымом в этот закопченный дымоход. Никто их не слышал, никто не оценил
песен старого Цуга. Только Советская власть, люди Ленина услышали мой голос,
прислали за мной самую лучшую машину, везут в самый большой город на сход
певцов-мудрецов. Вот и я, бывший бедняк, выхожу на широкую дорогу, иду к людям.
Теперь вы, дети Цуга, не погибнете под холодным дымоходом» [5].
Приведем
далее, в подтверждение описания Юсуфа Тлюстена, текстовый отрывок из отдельного
стихотворения Ц.Теучежа «Москва» (1939), посвященного теме почитания советской
столицы, а с ней, – и расположенного в ее центре мавзолея. Этот пункт на
Красной площади наглядно хранил, но
представлял массовому глазу признанного страной вождя, застывшего, но весьма
символичного в его уверенном спокойствии. Данный экскурс в мавзолей в его
функциональной роли распространения идейных шаблонов, разрешенных убеждений,
был весьма позитивно воспринимаемым тогда для регионального жителя области. Как свидетельствует в поэме Цуга Теучежа рассказчик, неожиданно для самого себя
оказавшийся в столичных краях, такая поездка для него, как для хорошего
гражданина, есть буквально некая сбывшаяся мечта: «Это стоит всей жизни моей,
не солгу» [4, с. 160].
И далее, уже
в почине, вновь – о Ленине как о любимом народом лидере, с огромным почитанием,
буквально обожествляя его. Выглядит это так: «А потом я пошел посмотреть на
того, / Кто добыл нам советскую власть, / На вождя и отца всех советских людей,
– / И вошел я в большой Мавзолей. / Ленин словно живой там лежит. / И приходят
к нему миллионы людей, / И уходят все с мыслью одной: / Нет и не было равных
ему на земле, – / Он такой всем понятный, простой…» [4, с. 161]. Причем такой,
явно почитаемый Цугом Теучежем личностный критерий вождя, как некая
достойная незамысловатость, выступает
тысячелетиями и даже по сей день в «мобильном» социуме словно магический
инструмент, способный оберегать как гуманитарную, так и техническую среду от вековой
изношенности. Посредством таких обязательных кремлевских
признаний младописьменная литература отнюдь не отказывалась тогда от
необходимости постижения опыта, а также от поддержки
со стороны более признанной в стране русской культуры.
В немалом числе авторских даров
трудности социума не выступали за рамки обязательных в советское время
противостояний тьмы прошлого и света будущего. Таковые несли строго красную идейную
тональность, поскольку появившаяся на Северном Кавказе в позапрошлом веке
тенденция активных просветителей (к примеру, С. Хан-Гирей, С. Казы-Гирей, А.-Г.
Кешев и др.) оказалась пресечена приходом жесткого коммунизма. Вследствие того,
что крайне злободневной тогда выступала мера соотнесения мрачного прошлого с
чудным будущим, Ц. Теучеж тогда увлеченно вступал в образ реального глашатая
нации, держа его. С позиции рожденного до революции представителя народа поэт
возносил октябрьское переустройство, олицетворяя им свежие, здравые времена в
СССР. Так, непосредственно в списке его стихов имеется то, каковое точно несет
суть красного переворота под заглавием «Старое и новое» (1934). На его примере
можно проследить и то, как именно в авторских строфах раннего советского
времени неизменно соотносится пора предыдущая с текущей. Так, в тексте здесь,
воплощающем антитезу прежнего и грядущего, разделенность подзаголовков
очевидна. Текстовые части включают непосредственно тьму прошлого и свет
будущего: «Старая жизнь» и «Новая жизнь».
Аналогичная тенденция контраста
также – в большинстве прочих строк Ц.Теучежа. У действующего тогда адыгского
словотворца, еще с детства постигшего многие тяготы зависимого от дворян
бытийного макета, обращенность к социуму неизменно была
на первом плане. И потому, в том же красноватом
оттенке – фрагмент одного из безымянных стихотворений
И вот о том самом, краснотой
окрашенном, счастье у Цуга Теучежа – в его «Невестке», обращенной к молодой
женщине (чаще, растерянной и испуганной), пришедшей в адыгскую семью (чаще, –
строгую и даже жестокую): «А вы, что слушали песнь мою, / Так ли ладите жизнь
свою! / Радость лучится из ясных глаз, / На лицах цветет заря. / Все вы –
сверстницы Октября, / Платья шелковые на вас». И далее он выразительно
расписывает имеющиеся у таких героинь приоритеты в новом обществе и в светлой
жизни, в незыблемости которых уверен сам, а потому в итоге: «Я, глядите,
помолодел: / Ведь счастье теперь по своей цене / С жизнью в нашей стране /
Наравне!» [4, с. 145].
Да, думаем мы сегодня, –
достаточно наивное в его реалистичности авторство; однако прощаем это ему ввиду
откровенной искренности таких позывов писателя, которыми пронизана его строфа
30-х гг. прошлого века.
Использованная литература
1. Костанов Д.
Цуг Теучеж // Вопросы истории адыгейской советской литературы. – В 2-х кн. –
Кн. 2. – Майкоп, 1980.
2. Машбаш И. Слово о Цуге
Теучеже // Литературная Адыгея. – 2005. – № 4. – СС. 2-6
3. Рогава Г.В., Керашева
З.И. Грамматика адыгейского языка. – Майкоп: Краснодарское кн. изд-во, 1966.
4. Теучеж Ц. Счастливая доля (на
адыгейском и русском языках). – Майкоп: Адыг. отд. Краснод. кн. изд-ва, 1980.
5. Тлюстен Ю. Певец народа // Адыгейская
правда. – 1980. – 15 апр.
Опубл.: Хуако Ф.Н. Свет будущего либо тьма прошлого в строфе Цуга Теучежа. К 170-летию со дня рождения Цуга Теучежа // Литературная Адыгея. – 2025. – № 4. – С. 132-136